– Хочешь верь, хочешь не верь, Луциан, но чует моё сердце, путешествие одним «знакомым» весталки не ограничится. Нас ждёт великий путь, из которого мы вернёмся в Рим со щитом или на щите.

Пожелание скорого пути от змеельвиной сущности вновь потревожило ум. Окинув взором болотистую долину, я сел напротив Ливия, скрестив ноги.

– Тогда тем более не понимаю, к чему одеваться римским патрицием. – Я притворно улыбнулся и похлопал по анкилу. – Только чтобы показать – вот, со мной идёт плебей Луциан, мой оруженосец.

– Именно. Я сабинянин, а у тебя латинские корни. Неизвестно, как за римскими стенами относятся к чужакам. А к чужакам-союзникам и подавно. Нам не следует трепаться о жречестве – притворимся, что я киликийский торговец^[8], а ты – мой проводник.

– И что мы продаём?

– Пряности, специи и лекарственные травы. – Ливий порылся в складках тоги и выудил бархатный мешочек. Он опустил его мне в ладонь. – Думал передать его тебе перед агоналиями, но ты гневался на меня, и я не решился. Хотел нарядиться салием и прийти к тебе, сказать: «Вот, Луциан, твой друг нечист на руку. Ты по-прежнему считаешь, что он пройдёт испытание саном Царя священнодействий?»

Пальцы, развязавшие мешочек, замерли. Я открыл рот, чтобы уколоть побольнее, оспорить звание друга, но сомкнул губы. Ливий неизменно любил меня, как в детстве, а я вымещал на нём злость за весь его род. Почему? Я не мог злиться на своего отца, вот почему. Ливий Туций был молод, как я думал, и мне казалось правильным соперничать с ним, а не с отцом, падким на вино и оргии.

Тогда я озвучил более оскорбительную вещь, обозначив, как далеки мы друг от друга:

– Я не собираюсь распускать руки на Священного царя. Меня покарают боги.

Взгляд Ливия потемнел, и теперь его натянутая улыбка, приподнявшая вздорную точку под левым глазом, выкорчевала искренность.

– Я однажды сам ударю тебя. Хоть бы и ритуальным клинком. – Он приподнял трабею, обнажив дамасскую сталь – глубинно я испытывал некоторые опасения из-за оружия. Вдруг нам придётся сражаться? – Надеюсь, твоя кровь выведет весь шлак, которым ты пытаешься отравить меня, но портишь лишь себя.

Его слова задели. В глубине души я знал, что он прав – мы оба оставались пленниками обстоятельств. Агоны, борцы с собственными тенями.

Ливий отвернулся, уставившись на россыпь оставленных градских зданий. Ночь продолжала углубляться.

Я запустил палец в мешочек и растёр между подушечек зелёный порошок. Обоняние тут же уловило цветочный приятный аромат.

– Чабрец?

– Душица. – Ливий пытался подцепить пробку кувшина, но терпел неудачу: пальцы соскальзывали. Сдавшись, он обнял горлышко. – Там не только она. Пустырник для успокоения души, хвощ, аир, календула, даже тимьян – целый сбор для снятия пьяного дурмана. По рецепту Плотия.

– Его… пить?

– Желательно развести кипятком и остудить. Но если времени в обрез – проглоти щепотку. Должно отпустить.

Я выхватил кувшин и помог откупорить. Протянул сосуд Ливию со словами:

– Спасибо. Проклятие может помешать нам – и если оно послужит причиной проблем, беги. Не думай обо мне, я справлюсь.

Ливий иронично ухмыльнулся и принял графин со словами:

– И тем самым подтвердить, что я злостный предатель? – Он пригладил волосы над ушами и сделал два глотка из сосуда. Скуксившись, вытер губы. – Пошёл ты, Корнелий-младший.

Вино стремительно раскрывало обратную сторону его души. Откровенность Ливия подкупила меня, и я не стал его прогонять со своего «лежбища».

– Ты не пьёшь? – Он погладил сосуд. – Я тебе не предлагаю.

– Веду здоровый образ жизни и качаюсь, – пояснил я и согнул руку, выпячивая рельефные мышцы. Шлёпнул по бицепсу. – Камень.

Ливий потыкал в него пальцем, и я невольно напрягся посильнее, чтобы впечатлить. Он присвистнул и похвалил мою выдержку.

Ветра завязывались корабельными узлами, обдували со всех сторон. Я лёг и положил затылок на сцепленные ладони.

– Ума не приложу, как всё это случилось, Ливий. – Я растирал меж пальцев щепоть лекарственного порошка, просыпав часть на себя. – Как произошло, что все наши близкие, соседи и даже царь обратились в камень? Разве это угодно богам?

– Ты спрашиваешь меня как старого товарища Ливия или как Царя священнодействий? – сделав акцент на втором варианте, вопросил он. – Как жрец жрецов, даю ответ: боги лучше нас ведают, что нам по плечу. А если сплошаем, так уйдём в Царство Орка и будем встречены сердечно, как те, кто пытался.

– А что бы ответил старый товарищ Ливий?

Я слизнул зелёный порошок и отплевался от вязкости. Ливий ничего не сказал, в его молчании ощущался укор. Он напивался.

Посыпав кончик языка целительным порошком, я с трудом проглотил это и откашлялся, хватаясь за горло.

Затем принялся нервно полировать ворованную серьгу, глядя на сизую луну. Спросил отвлечённо:

– И когда венчание с Царицей священнодействий?

– Неуместно, Луциан. – Ливий округлил глаза. Из-за выпитого его лицо полыхало.

– Ну, извини…

– Неуместно задавать вопрос «когда» в условиях замершего времени, – устало выдохнул Ливий. – Из-за чего ты извиняешься? Ты просто сын своего отца. Однажды твой отец, Луций Корнелий Марий, и мой, Антоний Туций Квинт, заключили сделку. Ею мы можем быть недовольны, но римлянину не пристало поносить главу клана. А мой отошёл в Орк, что усугубляет моё положение. Я должен понести ответ перед тобой – но что мне тебе сказать?

Широкими от недоумения глазами я посмотрел на Ливия и ничего из себя не выдавил. Во рту горчило от трав.

Я потёр ложбинку между бровей и улёгся на бок, отвернувшись от Ливия. Травинки щекотали лицо, а звёзды, понятные и непостижимые одновременно, убаюкивали. Я хотел слиться с действительностью, чтобы не брать на себя ответственность за слова.

Я уложил голову на плече, обвив её рукою. На меня навалилось природное одеяло, сотканное из болотистых испарений, тянувшихся с низин, и речных ветров, дующих с Тибра. Я ощутил сонную тяжесть. Вместе с тем пришло спокойствие – ведь нас было трое, и мы можем свернуть горы, если придётся. Мне мерещился аромат Священного огня Весты, который поддерживала единственная выжившая весталка; слышался скрип врат Януса, которые завтра отворит последний Царь священнодействий, чтобы мы сошлись в схватке со сверхъестественными силами. Меня навестили пёстрые рисунки матушки, сплетавшиеся в образ добродетельного Либера-Вакха – он улыбался, подняв кубок, и вещал: «Живите в мире, будто кровь ваша – общая, будто пьёте вы её чарками, как терпкое вино, крепче которого лишь узы между братьями по оружию…»

Сквозь сон я слушал, как трясся от холода Ливий, стучал зубами и ёрзал. Посреди ночи я встал, чтобы отправить его в свою хижину, но обнаружил рядом пустое место и графин. Оставшиеся часы до взлёта солнечной колесницы я провёл в полубреду, окоченев.

Змеелев так и не навестил меня.

III. POTIUS MORI, QUAM FOEDĀRI
* Лучше умереть, чем опозориться

Наутро мы с Ливием встретились у Авентина, откуда вела дорога на другую сторону Тибра. Вчера Атилия не поделилась подробностями, ограничившись точкой отбытия, а сама ещё не явилась. Я списал её странное поведение на тайну, окутавшую личность, которую мы навестим по её наводке.

Ливий пил отвар из фляги и, морщась, прикладывал сосуд ко лбу. Мне было хорошо знакомо его состояние – муть, тошнотворный голод и небольшая дезориентация. Я с этим жил.

– Выспался? – поинтересовался я, чтобы развеять неловкое молчание.

Он помотал головой и заскулил, прикрыв рот: крутиться стоило с осторожностью. Разговор не клеился. Я шаркнул ногой, поднимая клубы пыли. Солнце отражалось от светлых стен, заставив прикрыться ладонью, но оно норовило ослепить и сквозь пальцы.

От нечего делать я прогулялся вдоль дороги, поглядывая в сторону угла инсулы, из-за которой должна была появиться проводница. Никого – лишь ветер со скуки гонял какую-то ветошь. Подобрав камень, размахнулся и бросил в сторону блестящей полоски реки. Тибр тёк далеко, хоть и пропадал из вида полностью, а мы ничего не делали, чтобы приблизиться хоть на пару шагов.

Ливий уселся на край резервуара с водой для скота. На лоб ему упали волосы, которые он зачесал и придержал, чтобы посмотреть на меня глазами измученного щенка. Я упёр кулаки в бока и признал:

– Вижу по тебе, ты тоже переживаешь, что Атилия пропала. Ссылаюсь на то, что она дева, а женские сборы могут быть более вдумчивыми, нежели наши. – Я осмотрел блестяшки Ливия и мрачно подметил: – За редким исключением.

– Луциан, – вяло улыбнулся он, – со вчерашнего дня с нами происходит сплошная мистика. Давай поищем весталку, вдруг она так же из рук вон плохо ориентируется на местности.

– Так же, как кто? – Я почесал нос.

– Как ты.

Ливий встал и отряхнулся от пыли – с изысканной грацией, будто только что не помирал от похмелья. Он умело держал лицо: из него вышел бы великолепный вакхант.

Мы вышли к Священной дороге и двинулись к южной части. С резями в сердце я вглядывался в неподвижные лица. Кто-то испуганно глядел в небо, а до кого-то не успела дойти паническая волна. Вот безмятежна оставалась плебейка, что сидела на пороге халупы; к её груди прилип младенец – она с улыбкой кормила дитя, когда всё случилось.

Я храбрился, но пустое: зрелище вызывало тошнотворную тревогу. Колоннады мелькали, раздражая зрение, и я накрыл глаза, замедляя ход. Но голос Ливия, подёрнутый хрипотцой, вернул меня в реальность:

– Иди в Дом Весталок, а я поищу Атилию в храме.

– Если узнаю, что ты спустился в катакомбы и обобрал весталок – отрублю руку, как вору, – пригрозил я.

Ливий посмеялся, хлопнув меня по плечу:

– Я неспроста вызвался идти в храм. С контролем у меня всяко получше – за Священный огонь можно не переживать. Отделаемся разбитой спьяну вазочкой в кубикуле верховной жрицы. А уж когда заносчивая дева очнётся – отпилит твои руки первее, чем ты произнесешь: «Ливий, зачем ты своровал?»

Смех снял напряжение.

На развилке с улицей Весталок мы разошлись, и я направился по крытой галерее. Между колонн проблескивала вода в фонтане, сочились зеленью ухоженные деревья. Благоухали жасминовый кустарник и плетистые розы, обвившие арки, горчил на языке аромат ковра резеды, и пленило свежее дыхание весны. Сквозь душистые потоки пробивался непривычный запах, сырой и сладкий.

Выйдя из портала, я обогнул водоём с уткой, которую качали колебания воды, и поднялся по лестнице – Дом Весталок располагался на возвышении – в низине остался сад и фонтан. В центре сиял купол храма Весты – домус словно окружал его объятием. В конце тенистой аркады ждал вход в помещение, но что-то заставило меня свернуть к балюстраде и наклониться. С балкона открывался вид на прилегавшую территорию. Взгляд зацепился за нишу между галереей, по которой я проходил мгновения назад, и бортами прудика.

И картинка расплылась.

Я вцепился в поручень, пошатнувшись. Сердце погнало во весь опор, как испуганная лошадь, ударяясь о рёбра. С губ сорвался стон, и я сполз по балюстраде. Хватаясь за колонны, я встал и на мягких ногах побежал по лестнице. Внизу уловил вонь, что на фоне садовых запахов распознал не сразу. Понял. Я понял, что её источало.

– О, нет-нет… – лепетал я, слепо протягивая руки.

Атилия лёжа смотрела в упор, осуждающе, только брови её поднялись в лёгком удивлении. На разверзнутый рот налипли белые волосы – ими играл ветерок, что раздувал её сто́лу.

Ком в горле увеличился и уплотнился. Я не мог сглотнуть и видел лишь, как остыл багрянец губ, побледнела голубизна радужек, посерела кожа.

Кровь. Я опустился на колено и оттянул одежду, пропитанную красным. Она с чавканьем отлипла от кожи, и у меня задрожала верхняя губа. Я опёрся на ладонь и вляпался в липкую жидкость. Вскричав, пополз назад, брезгливо вытираясь о пенулу.