Безмен

Откуда берется идея отловить дикого бабушкиного кота и взвесить четыре килограмма царапучих когтей против их желания? Такое может прийти в голову, только когда тебе двенадцать лет, и ты только что приехал из Москвы в Киев, а потом из Киева в Топоров, и ты снова видишь любимую бабушку Тасю, и тебя радость переполняет, будто потрясти бутылку с лимонадом.

И, конечно же, в этот момент ты просто не можешь не взвесить Маркиза, случайно попавшегося на глаза и под руку.

Итак, я уже четверть часа запихиваю бабушкиного котика в авоську^[27]. Маркиз явно вспоминает все рассказы бывалых товарищей и догадывается, что его собираются топить. Поэтому внезапно озверевшее животное изображает из себя столапый адмиралтейский якорь и всем видом и существом отказывается влезать в веревочную сетку.

За четверть часа котик успевает исполнить и «Врагу не сдается наш гордый “Варяг”», и «Плещут холодные волны», и весь репертуар несгибаемых югославских партизан; наконец, он прибегает к тактике опоссумов: закатывает глаза, высовывает розовый язык и выпадает в осадок на дно авоськи.

– Что с ним? – заботливо спрашивает заслуженная учительница УССР, дважды орденоносица, медаль Макаренко, участник Всесоюзного съезда учителей и моя бабушка Тася.

– Придуривается. Йод есть?

– Сейчас принесу.

– Четыре двести, – говорю я бабушке.

– Двести граммов лишних – это соседская курочка, – догадывается заслуженная учительница УССР. – Мне соседка Марийка Тимощук всю душу выест.

Маркиз открывает один глаз и мотает головой, все отрицая со дна авоськи.

Язык на всякий случай не убирает.

– Брешет.

– Конечно, брешет. Ладно… Главное, чтобы наших курчат не жрал.

Маркиз согласно хрюкает.

– Отпусти душегуба, Гришенька.

Я вытряхиваю окоченевший труп совершенно умершего кошачьего покойника на мягкую травку-муравку.

Светит солнышко.

Маркиз упорно высовывает язык.

– Вот я водой его сейчас, стервеца, – спокойно говорит бабушка Тася и тянется за кружкой.

Труп оживает и взлетает на забор птицей, матерится по-кошачьи и растворяется в сиянии дня.

А я отправляюсь раскрашиваться йодом. Я дома.

Господи, я дома…

А кота мы так и не переименовали в Безмена^[28], хотя и хотели сгоряча. Слишком красивый был – черный, как смоль, белая манишка и носочки на всех его загребущих лапах.

Поэтому его, конечно же, убил кто-то из соседей.

Хирург Ромашко

1

Славный август в Топорове.

За мной приехали папа и мама.

Мы поедем вместе домой, в Залесск, – через неделю мне идти в седьмой класс.

Папа и мама только что прилетели из Тюратама, который вся Большая страна знает как Байконур. Оба загорелые до черноты, худые и веселые. Бабушка только охает и ставит на стол жаркое, огурчики, чарочки. Отец много смеется, сверкает белыми зубами: у них все получается этим летом – там, где земля ближе к звездам, где пот высыхает за секунды, где наши советские инженеры готовят к полету самые фантастические машины, крылатые корабли, которые поведет Волчья стая.

Отец уже проболтался, поэтому я знаю, что Волчья стая – это удивительно прекрасно. Это лучшие из лучших. О них тюратамовские^[29] так и говорят: «На том, что без крыльев, лучше всех летает Джанибек^[30], на том, что с крыльями, – Волк^[31]». Я тоже хочу туда – в пустыню.

Я отпрашиваюсь покататься на велике. Я очень хорошо умею ездить на велике – и без рук, и на заднем колесе, я ведь мастер. Вечереет, но я быстро. Все совершенно прекрасно.

2

На пути мне попадается настоящая ведьма.

Старая Надька давно меня подкарауливает, выпрыгивает из-за ворот и метко плещет по колесам самыми мерзкими помоями, и, естественно, через два поворота, на спуске с Садовой на Школьную, я на полной скорости вылетаю на рассыпанный по дороге круглый шлак, меня закручивает, швыряет, как на подшипниках, и я лечу головой в бордюр, прикрывая голову руками.

Хруст.

Я тут же вскакиваю, трясу головой, не понимая, что с левой рукой и почему кругом так много разбрызгано крови. Пытаюсь поднять велик, но роняю. Тупо смотрю на лопнувшую раму. Я такого никогда не видел. Потом смотрю на левую руку. Такого я тоже никогда не видел.

Я не верю своим глазам. Да и не хочу верить.

Такого не бывает.

Правой рукой вытираю кровь со лба и тащу (жалко же!) разбитый велик по Котовского, потом сворачиваю мимо голубятни и котельной, где колдунья Грибаниха живет, потом по нашему огороду… Пытаюсь тащить. Хорошо, что кровь уже присохла, – очень уж сладкий вечер в Топорове.

– Готов клиент, – отец бледнеет, видя меня в дверном проеме. – Идти сможешь?

Женщины молчат.

3

Воскресенье, поздний вечер, в приемном отделении сонной сельской райбольнички тихо. Естественно, что все тепленько пьяные – дежурный врач уролог и два медбрата.

Отца не пускают. Умницы.

Только маму.

Рентген, еще рентген. Обе лучевые, запястье в крошево, перекручивание в полный поворот, плюс штыковое. Штыковое смещение, в смысле. Рука стремительно отекает. Уролог что-то бормочет. Явно не на латыни.

Он выставляет маму за дверь. Она пытается улыбнуться.

Я тоже.

В смысле пытаюсь. Улыбнуться.

Мне плохо видно. Медбрат огромный, мешает. Дышит. Я тяну шею и хочу увидеть, куда маму выводят. Дверь старинная, тяжеленная, засов в палец толщиной, довоенной ковки, медленно скользит – «клац!» – и не успеваю я мяукнуть, как мне на плечи наваливаются два мужика и прижимают меня к столу, как жабку.

И я смотрю, как этот самый уролог берет мою так странно скрюченную руку и поворачивает, и поворачивает, и качает, и мнет ее, будто кубик Рубика собирает, и внутри все хрустит, хрустит, как хрустеть может только в живом человеке.

Во мне.

К счастью, мне везет:

– А-и-и-и! – И спасительная смола заливает мои глаза. Это очень приятно.

4

Киношники врут. Не так люди теряют сознание. И не так в себя приходят. Мама медленно раскачивается в воздухе.

Потом мне удается ее остановить взглядом.

– Мама…

– Да, сынок. Я здесь, Гришенька.

Медбратья и уролог тупо смотрят на нее. Потом одинаково поворачивают головы и одинаково тупо смотрят на дубовую дверь. Вернее, туда, где была дверь. Дверь висит на одной петле, а кованый засов согнут, как пластилиновый.

– Я здесь, сынок.

(У мамы три месяца вся левая сторона тела была черно-желто-зеленая – отбила, как услышала мой сверлящий визг. А еще папа сказал, что в соседней палате приступ сердечный у кого-то случился – довольно неожиданно вечером славного воскресенья услышать такие звуки. Все там немного побегали. Бывает.)

5

Два дня. Нет, не так – два дня и две ночи. За два бессонных дня и две бессонных ночи мне делают четыре репозиции. Слишком много обломков срастается не там, где надо. Хирург переживает, что осколки начинают срастаться («мозолиться») на неправильных местах, значит, их надо снова сдвинуть и перебрать.

Как кубик Рубика.

Рентген, снять гипс, кубик Рубика, гипс, восемь часов. Рентген, снять гипс, кубик Рубика, гипс, восемь часов. Естественно, без наркоза.

Естественно, без сна.

Четвертая репозиция. Рентген.

Хирург Ромашко снимает гипс, кубик Рубика:

– Не больно… Не больно…

– Хр-р-р-р…

(Это я хриплю, у меня уже нет сил ни потерять сознание, ни завизжать.)

– Не хрипим… Не хрипим…

– Р-р-р!!!

– Терпим… Терпим…

И тут я правой, сколько во мне чего осталось, – бац!

– Молодой человек, знаю, что больно, но зачем же руки распускать?! – совершенно спокойно говорит Ромашко, поднимаясь с пола.

Он совершенно не сердится. Мужчины не плачут.

И я тоже.

Батник

Однажды в магазинчик по соседству с заводской проходной завозят отличные румынские батники в бледную желто-голубую полоску.

Вечером невероятно душной апрельской пятницы я второй раз в жизни бреюсь дедовым «Золингеном», душусь отцовским «Жюлем», начищаю старенькие туфли до блеска и заявляюсь на школьную дискотеку, естественно, в мамином подарке.

Музыка уже бумкает, хихикающие девятиклассницы группками бегают посплетничать в туалет на четвертом этаже, на сцене дискотечники раскладывают бобины и пытаются раскрутить баскетбольный мяч, обклеенный кусочками разбитого зеркала, трепетные девятиклассники ждут, когда за окнами достаточно стемнеет, чтобы в мельканьях огоньков спрятать свои неуклюжие па, а потом… вдруг, ну… может быть, под конец вечера, все-таки набраться смелости и пригласить избранницу на медляк…

Только я преодолеваю робость и отклеиваюсь от раскаленной стенки, чтобы пригласить Светку Печенкину, как в актовый зал входит Димка Кузьмин. В таком же батнике. Я отворачиваюсь. Димка тоже. Старательно не замечая друг друга, мы расползаемся по строго противоположным углам зала.

Девочки, одна за одной, выходят в круг – ножка вперед, плечо назад, ножка вперед, «квадратик»… Они, конечно же, видят только подружек и старшеклассников. Пора действовать, я опять делаю первый, самый чугунный, шаг – и в распахнутые двери вваливается запыхавшийся Витька Садовников.

В батнике.

В точно таком же батнике.

В красивую бледную желто-голубую полосочку.

Кузьмин кривит губы. Витька ловит его взгляд, рассматривает меня и догадливо прячется в третьем углу актового зала.

В полку невидимок пополнение.

В течение пяти минут заявляются Дюша Сергеев, Вован Мышкин, Колька Петров и Макс Зязиков.

В батниках.

Все наглаженные, все в маминых подарках. Все одинаковые.

До слез…

Углов в актовом зале катастрофически не хватает.

Чувствуя себя обнаруженным невидимкой, я пробираюсь к выходу.

– Здравствуй, Гриша! Какой у тебя замечательный батник! – Маргарита Тихоновна, наша классная, меня обожает. – Мама подарила?

– Здравствуйте, Маррита Тихнна… – Мне хочется провалиться сквозь перекрытия, прямо в подсобку к трудовику папе Карло. – Да, мама подарила.

Я ссыпаюсь с пятого этажа в ночь, хряпаю многострадальной входной дверью и несусь через футбольную площадку. Моя бывшая дискотека смеется мне в спину и бухает усилками над пытающимся заснуть Залесском. Апрельская ночь удивительно теплая, я сдираю джемпер, в темноте пересекаю полосу препятствий старого Тобиша лучше, чем на все зачеты, по дворам хрущевок проскакиваю через кусты и дырки в заборах, известные с детства.

– Гришенька! Ты почему?..

– Нипочему!

– Гришенька? Сынок?!

– Мам… Там все… Там все в одинаковых. Не буду! – я сдираю подарок и бросаю на диван. – Нет! Прости!

– Сынок… Погоди, сынок, ты что? Сыночек… Погоди, я сейчас. На, вот, попей… Алеша! Алеш, я сейчас подойду на кухню. Есть разговор. Попей пока водички, сынок.

Родители входят в мою комнату. Мамины глаза странно сверкают, отец какой-то удивительно хитрый. Знаю я этот взгляд. Сейчас начнет подначивать, как только мы, Филипповы, умеем.

– Гриш… Вот, мы тебе хотели на день рождения. Посмотри. А ну, хватит. Хватит дуться, я сказал. Иди сюда, сынище. На, держи.

Я держу в руках новенькие узконосые ботинки и синюю рубашку. Недоверчиво нюхаю кожу ботинок. Австрийские. Вишневые. Руки дрожат и путаются в шнурках… Впору.

Рубашка – именно такая, как папа рассказывал об их ленинградском студенчестве. Взаправдашняя, такая… стиляжья.

В самый раз. Ох…

Сердце вылетает.

– Вот ты и вырос, сынок, – смеется отец.

– Беги, сынок! – Мамины глаза уже просто горят. – Успеешь.

– Мам… Пап…

– Беги, сыночек. Беги!

Я вскакиваю на школьное крыльцо, дверь обморочно ахает, прыгаю через две ступеньки, второй этаж, третий, учительская, четвертый, надо отдышаться, слышу – Жорка Сырников объявляет «Битлов», как мы договаривались, сейчас…