– Гриша?! – Маргарита заглядывает в мои глаза и медленно поднимает брови. – А… Ну… Ну, да… Иди, Гриша.

И я иду.

Бледные желто-голубые тени смотрят, как я иду.

Иду в самый центр – где мелькают огоньки от кружащегося зеркального шара, где принцессы не знают, как танцевать старый заводной твист, и только одна, новенькая…

Я улыбаюсь и делаю еще один шаг.

Дженни

Знаешь, это очень-очень прикольно – когда на школьной дискотеке тынц-тынц-тынц всякие СиСиКэтч и Модерны которые Токинги, а потом, неожиданно для всех, кроме тебя, Жорка за пультом ставит дорожку, которую ты знаешь с трех лет. Тебя еще с трех лет учили родители, первые твистеры Ленинграда, – и новенькая девочка, она только недавно перевелась в школу, вдруг делает два неуловимых шага, и тут ты вдруг понимаешь, что она сечет ритм и…

И ты идешь через весь актовый зал, и первые школьные танцоры неловко топчутся – они не умеют, это что-то заводное, но старое, и… И новенькая уже что-то тебе кричит в шуме – оказывается, ее родители тоже учили в узел завязываться. И – куда там Цоям! – она аж взвизгивает!

И старая Маргарита Тихоновна стоит за входную дверь актового зала держится, потому что… Потому что нельзя, когда толпа оторопело смотрит, когда привычно прилежные отличники уже, оказывается, не дети – и тебе пофиг на всех! – потому что Женя (ее зовут Женя!) – сходу схватывает ритм, попадает в ритм, давай-давай-давай, Дженни!

…Это потом ты будешь стоять в туалете младшеклассников на втором этаже, будешь смывать кровь из разбитой губы, все будет потом – гудящая башка, шишка на затылке, – улыбаясь до ушей, ты будешь вспоминать, как четко прыгают и вламывают «бэшки», хорошо, что не ногами, – потом ты выйдешь в темный школьный коридор и…

И вдруг тень…

И тепло ее ладоней и запах волос.

И все будет замечательно.

Впервые – в твои пятнадцать лет.

Жора не пришел

1

– Филиппов!

– Да?

– Сырников не пришел. Ты бежишь «пятерку».

– Но… Но я никогда не…

– Ты бежишь. Все. Честь школы.

Подходит какая-то тетка, английскими булавками прикалывает мне на спину номер Жорки Сырникова. А я не бегун. Вообще. Мне КостьКостыч сказал прийти на всякий случай, так, мебелью, если что – «трешку», для общегородского зачета. А тут – «пятерка» за город.

– Я тебя уколола?!

– Что?

– Мальчик, ты что?

– Что?

– Ты меня слышишь?

– Нет.

– Ты очень странный мальчик.

– Наверное.

А я ночь не спал. Я уже месяц не сплю. Прошлой ночью третья пара в физматшколе затянулась, лязгавший, колченогий (или колчеколесый?) автобус мучительно вонял бензином, поздним вечером каждая раскаленная капля из крана падала кипящей ртутью на воспаленное содержимое моей пустой башки, и еще в субботнее утро КостьКостыч из телефонной трубки со своим «Филиппов, приходи, ты нужен на соревнованиях» – «Но я…» – «Просто побудешь. Для массовости. Я тебя прошу».

Если КостьКостыч просит – а он меня терпеть не может, – значит, что-то случилось.

Значит, надо позарез.

Эх… Но – «Надо, Федя, надо».

– Мальчик!

– Что?

– Как твоя фамилия? Я в стартовый протокол запишу.

– Филиппов. Нет, два «пэ».

– Мальчик!

– Что?

– Ты что стоишь?! Иди на старт!

– А куда?

– Вон, сразу за девятыми. Да не туда! Ты какой-то очень странный мальчик.

– Да.

Я смотрю вслед уходящей физкультурной тетке и вздыхаю:

– Возможно. Пожалуй.

2

Какое же все-таки потрясное лето…

Лес дышит после дождей, ландыши гудят комариным воем: «М-м-м-я-а-а-со!» Отстаньте, черти, я невкусный, я токсичный, я полночи грыз несходящиеся ряды^[32] по методичке…

Сосны дышат. Синее-синее небо. Белые облака. Белыми рядами. Несходящимися последовательностями.

– Ты новенький?

Какие у нее удивительно серо-зеленые глаза…

Глаза цвета бесконечности.

– А?

– Ты что, новенький? Я тебя раньше не видела. Ты из седьмой? Я тебя в седьмой видела.

– Нет. Я в седьмой писал олимпиаду по физике. Или по биологии. Или по литературе. Или по химии. Не помню. Я из одиннадцатой.

– Так у вас Жора… Георгий бежит. Ты не знаешь, где он?

– Жора не пришел.

– Не пришел… Вот как… А я с девчонками бегу. У нас старт сейчас. Вы бежите через пятнадцать минут. Ты чего?

– Что?

– Ты чего так на меня смотришь?

– Извини.

– Ты такой странный. А ты «пятерку» из двадцати выбегаешь?

– Выбегаю? Не знаю.

– Ты что, никогда не бегал?!

– Нет. Я тут случайно.

– Вот ты чудак… Случайный. Ну ладно, случайный, иди.

– Что?

– Иди, твой старт во-о-он там.

– Хорошо.

Рядом такие лбы, мама моя родная. Дышат. Спортивные. Ноги как у футболистов, с квадратами мышц. Смотрят сквозь меня, не замечая. Ну да, я дохлый. Знаю. Я уже месяц не сплю. Я все знаю о бессоннице. Я все знаю о кипящей ртути. Я могу рассказать о каждой молекуле, обжигающей мои глаза, я живу внутри пульсирующего океана кинетической энергии, я чувствую, как электричество течет по проводам моих нервов, Рихман мне брат родной, Тесла любимый дядька, Эйнштейн – как раз вчера Палыч разбирал на лекции Лоренцево сокращение пространства-времени – мы выли от восторга! Или позавчера? Или неделю назад? Я наизусть помню все иллюстрации учебника Фейнмана. Палыч говорил, что мистер Фейнман крут, чертяка; что Фейнман любит возить на своем олдсмобиле самых симпатичных аспиранток. Он крут, мистер Фейнман, как круты все настоящие физики…

3

– На старт! Внимание! Марш!

Ну, что ж… Иттить надоть. Только как же… Сердце толкает отравленную бессонницей кровь. Главное, держать дыхание, держать дыхание, держать дыхание – как отец учил.

Отец говорит, что настоящий лейтенант должен уметь довести любого любителя самоволок до состояния изумления. Пограничники – они такие. Отцовы друзья звонили три дня назад – с Днем пограничника поздравляли. Тетя Юля Серова очень плакала, кричала в трубку маме, вспоминала, как папу, и Толю Серова, и всех-всех, всю маневренную группу подняли по тревоге, и мы с Машкой тоже поднялись по тревоге, только мы были в животах – я в мамином, а Машка Серова была в животе тети Юли, и весь Биробиджан не спал и ждал, повторится ли Даманский,^[33] – ведь опять ушла по тревоге маневренная группа, опять и опять…

Дыхание. Дыхание держать. Вдох-раз-два, выдох-три-четыре. Вдох-раз-два, выдох-три-четыре. А она хорошенькая – эта, которая о Жорке спрашивала. Не просто так спросила. Эх… Как олененок. Глаза серые, высокая. Или зеленые? Ее, кажется, Аня зовут. Жорка как-то трепался, мол… Не хочу думать об этом. Жорка любит трепаться. Вдох-раз-два. Выдох-три-четыре. Бесполезно. Сердце не держит. Бок печет. Печенка со мной не согласна. Хоть ложись и помирай, так больно. Кровь отравлена. Организм зашлакован. Да, я читал в «Сайнтефик Американ»^[34]. Папа приносит с работы. У них вся пресса свежая, им Первый отдел^[35] дает – инженеры должны быть в курсе. Настоящие инженеры всегда круты. У отца друзья хиппуют – на работу в костюмах-«тройках» ходят.

Обязательно французский одеколон. У отца любимый – диоровский «Жюль»^[36].

Когда отец возвращается из Тюратама, наша хрущевка наполняется запахами пустыни, волчьих шкур, человеческой усталости и «Жюля». Сейчас отец опять улетел. Он все время там. Говорит, что скоро «птичка»^[37] полетит…

– Дорогу!

– Что?

– Дорогу, мля!

– Звиздуй.

– Ты че, пацан?!

– Беги давай, чемпион.

– Ну ты попал, ботаник!

– Звиздуй давай…

Чемпион двадцать седьмой школы больно толкает меня в плечо и вырывается вперед, оставляя на хвое четкие следы каких-то импортных кроссовок. Ага, как же. Вдох-раз-два, выдох-три-четыре. Вдох-раз-два, выдох-три-четыре. Держать дыхание. Держать дыха… Во рту солоно. В глазах красно. Уже весь разогрелся до понятной сухости, голова печет. Чемпион бежит впереди. Сильный, как лось, через лужи только так машет.

…Лесной кросс. Деревья стоят малахитовыми колоннами, как в Исаакии. Здесь душно – недавно дождь прошел, но вода впиталась. Отец рассказывал, что дед все приговаривал: «Летом ведро воды – ложка грязи, осенью ложка воды – ведро грязи». Дед знал, что говорил. Дед классный. Жаль, упал, сердце оборвалось в пустоту…

Сердце вылетает уже. Блин, паршиво. Дыхание сбилось. Надо как-то перетерпеть, а кислорода нет. Надо обмануть датчик углекислоты, встроенный в нас природой. Отец говорит, что мы настроены на углекислоту и не чувствуем азот, что при аварии на азотной станции человек продолжает дышать азотом и засыпает, розовенький, как младенец, без всякой синевы удушья. Раз-вдох, два-выдох, раз-вдох, два-выдох… На тропинке следы кед и кроссовок – кое-где маленькие, возле луж, – девочки бежали. Потом мы. Красная футболка лося в десяти метрах впереди. Господи! Это что?! Елки-палки… Сзади топот – мимо проносится стая. Все пацаны. Ах ты ж…

4

– Эй, ты что? Что… Что случилось?

– Проваливай!

– Ты чего хромаешь?

– Вали отсюда!

– Давай помогу.

– Вали, я сказала! Чем ты мне поможешь?!

Аня сдерживается. Аня почти не плачет. Аня терпит. Правый бок весь в грязи.

– Ты поскользнулась?

– Я первая шла! Понимаешь?! Я первая шла, ну надо же! А тут эта коряга! Вон там… Я перескочила, а корень сыграл, блин! Беги давай! Чего вылупился?!

– Покажи ногу.

– Ты с ума сошел?!

– Покажи. Здесь болит? Пошевели ступней.

– Ай!

– Не реви. Шевелить можешь, значит, перелома нет. Лодыжка опухла, растяжение. Ахилл цел.

– Без тебя знаю, умник! Ты чего не бежишь?! Догоняй их, ты что?!

– Не хочу.

– Ты же за Витькой шел, я видела. Ты же вторым шел, он же чемпион города! Ты же можешь!

– Стой спокойно, я расшнурую.

– Дурак. Отвали.

– Сама дура. Рот закрой, комары залетят. И так жрут. На, веткой маши. От меня тоже отгоняй.

– Ты зачем футболку рвешь, придурок?!

– Забинтую туго. Терпи, коза, а то мамой будешь.

– Ну ты придурок… Ты всегда такой?

– Да. Всегда. Я всегда зануда и придурок. Комаров отгоняй.

– Ты где так бинтовать научился?

– Бабушка научила. Портянки мотать. И бинтовать голеностоп тоже. Она в немецком госпитале в оккупацию работала. Днем немцев лечили, ночью партизан. На Украине.

– То-то я слышу, ты говоришь не по-нашему.

– Неправда. У меня ленинградский акцент.

– А у меня бабушка из Ленинграда.

– Понятно.

– Что тебе понятно?

– Понятно, откуда у тебя глаза серо-зеленые.

– Откуда? Что тебе понятно?

– Неважно. Проехали. Давай руку. Как же тебя угораздило… А ты сердитая. Очень больно? Понятно. Ну ладно, сердитая Аня. Давай шагать. Я тебя не донесу, ты уж извини.

– Дубина.

– Допустим.

– Тебя комары жрут совсем…

– Ерунда. Я привычный. Комары не люди. Знаешь, бабушка говорила, что люди людьми закусывают. А комары – ну, что они сделают? Ну, укусят. Пройдет. Если не думать, то и ничего. Мы с отцом на рыбалке в Карелии были, вот там комары. А тут – так, интеллигенция. Хватай меня за шею…

– Хорошо.