– Я не такой! – Демка глянул на Куприяна с вызовом. – Я, может, шалопут и бесомыга, но не вор!

– Ну да!

– Где я чего украл? Ну… может, с огорода чего… будто Васьян с парочки реп обеднеет!

– Ты голоден?

От тихого женского голоса все в избе вздрогнули, Демка подскочил, как подброшенный, и принял стойку, будто драться. В щели отодвинутой занавески у бабьего кута появилось лицо Устиньи – она давно уже высунулась, чтобы лучше слышать эту дивную повесть, но ее никто не замечал.

Демка уставился на девушку, вгляделся. Лицо его прояснилось: от одного появления Устиньи делалось светлее в глазах и чище, покойнее на душе. С узким лицом, высокими скулами, чуть впалыми щеками и большими светло-серыми глазами, она была не то чтобы красавица, но каждая черта ее лица казалась уместной, и все вместе они так хорошо ладили, что это заменяло красоту. Черные густые ресницы, темные брови придавали ее лицу вид неброской роскоши, наводя на мысль о соболях. Люди толковали: ей бы княгиней родиться. Вид ее, свежий и строгий, внушал и влечение, и почтение разом, так что даже у Демки, порой встречавшего ее на гуляньях и посиделках, не поворачивался язык отпустить какую-нибудь похабную шутку. Не будучи особенно богатой, Устинья считалась из лучших невест в волости: казалось, в ее руках простая пряжа превращалась в золотую. Такие, как Демка, могли лишь завидовать, глядя на нее, чьему-то будущему счастью. Она как те перстни дорогие – но тут попробуй тронь! Прошлым летом все ждали, что к ней посватается «вещий пономарь», Воята Новгородец, но тот, как сгинул без вести отец Касьян, так и убрался к себе в Новгород, не заведя речи о свадьбе. И это даже Демка воспринял с тайным облегчением, хотя ему-то какая корысть?

– Вечер… тебе, Устинья, – буркнул Демка. – Напугала…

Устинья, как ни была встревожена, а усмехнулась, выходя из кута.

– Я – да тебя напугала? Тебя, Демка?

– Тут испугаешься!

– Он теперь от всякой девки шарахаться будет! – хихикнул Хоропун. – После того как его покойница белой ручкой приласкала.

– Пасть заткни, недомыка! – огрызнулся Демка. – Не буду я… от всякой девки… Это ты меня подбил, дурак! Чучело гороховое!

– Мы хотели уток пострелять, в глине запечь, – ответил Устинье Хоропун. – Да вон что вышло!

– А теперь и брюхо подводит, и кусок в горло не полезет! – буркнул Демка.

– Святой водой бы! – вздохнула Устинья. – Да где ее теперь взять, кроме монастыря, а туда…

– К утра доберешься, – окончил Куприян.

– Я по такой темени никуда не пойду! – отрезал Демка. – Из дома выгоните – под крыльцом у вас буду спать.

– Черныш тебе нос откусит, – усмехнулась Устинья.

– Я сам ему откушу.

Устинья вздохнула: щетинистый, кудлатый, с тревожными и злыми глазами, в потертом кожухе и обтрепанной рубахе, Демка и правда напоминал неухоженного пса. Она знала его много лет, но, кажется, ни разу еще не видела напуганным. То и дело он безотчетно трогал пятно на щеке, но тут же отдергивал руку.

– А это было-то где… ну, где вы нашли… это… – начала Устинья. – Это там, где… идол каменный?

Демка взглянул на Хоропуна, подумал, потом опять переменился в лице.

– Ёжкина касть! А ведь правда. Там, на опушке, идолище и стоит. Мы его было приметили, а потом эту… домовину увидели, про каменный тот хрен и забыли…

– Думаешь, это ворог наш ту покойницу… – начал Куприян, сам еще не понимая, какая может быть связь.

Но какая-то уж точно есть! Сперва каменный бог, не желающий оставаться ни в земле, ни под водой. Потом покойница, которой тоже положено быть в земле, а она оказалась в воде и оттуда ее несло на берег – прямиком к тому богу!

Устинья опустила голову и отвернулась – чтобы не видно было, как она покраснела, догадавшись позже всех, что каменный бог похож вовсе не на гриб…

* * *

Куприян ворчал, что выставит незваных гостей спать под крыльцо, но Устинья за них заступилась. Легко быть приветливым с приятными людьми, но в такой доброте и заслуги нет. Заповедь божия предназначена для тех, кто сам любви не внушает. Она даже собрала двоим страдальцам кое-чего поесть. Шептать Куприян отказался, велел молиться, указывая на пару резных икон в красном углу. Предложение это Демку с Хоропуном озадачило. Власьева церковь в Сумежье стояла запертая с прошлого лета, с того дня, как отец Касьян исчез; нашли потом только его лошадь и всю одежду близ Ящерова погоста, а тела, живого или мертвого, так и не сыскали. С тех пор оба шалопута, похоже, и не молились ни разу. Подходящих молитв они не знали, и Устинья стала их учить.

– Михаил-Архангел, Гавриил-Архангел, Никола Милостив! Снидите с небес, и снесите ключи, и замкните колдуну и колдунье, ведуну и ведунье, упырю и упырице пасть крепко-накрепко, твердо-натвердо! – напевно читала по памяти Устинья. – И сойдет Никола Милостив, и снесет железа, огородит железным тыном со всех четырех сторон от земли до небес, и запирает на двенадцать замков, и отдает те ключи святому старцу Панфирию, и относит святой старец Панфирий те ключи на окиян-море, и кладет те ключи под бел-горюч-камень. По морю синему никому не хаживать, тех ключей никому не нахаживать…

Несмотря на молодость, Устинья была искусницей по части оберегающих молитв и знала их множество, на все возможные случаи. Она говорила, что ее научила мать, но в волости считали это заслугой Куприяна. Колдун пользуется заговорами, которые шепчет тихонько, чтобы никто не разобрал слов – иначе утратят силу, – а Устинья обращала молитвы к небесным владыкам, не делая из этого тайны. Голос ее, негромкий и ровный, уверенный и нежный, очаровывал сам по себе; едва она начинала, казалось, с неба спускается невидимый луч, а в нем – ангелы, готовые принять ее просьбы и отнести к высшему престолу.

– Михаил-Архангел, Гавриил-Архангел… – бормотал Хоропун, охотно бухнувшись на колени и кланяясь лбом в пол.

Демка косился на Устинью дикими глазами: сроду не было такого, чтобы девка чему-то его учила! Но слишком памятен был страх, пережитый на озере. В глубине души тлело убеждение: если одна девка напугала до заикания, то противостоять ей может только другая девка. Общество Устиньи и смущало его, и успокаивало. Что Устинья из всех девок волости самая «хитрая», никто не сомневался. Все знали, что она не замуж, а в Усть-Хвойский монастырь собирается, только и ждет, пока мать Агния, игуменья, благословение даст.

– А еще так: Михаил-Архангел, заслони ты меня, раба Божия Демьяна, железною дверью и запри тридевятью замками-ключами. И глаголет мне, рабу Божию Демьяну, Михаил-Архангел: заслоню я тебя, раба Божия Демьяна, железною дверью, и замкну тридевятью замками-ключами, и дам ключи звездам… Звезды вы ясные, возьмите ключи, отнесите на небеса!

Поначалу дело шло туго. Даже называть самого себя полным именем Демке был трудно – с рождения привык быть просто Демкой, хотя ровесников его, имеющих жен, детей и свое хозяйство, давно уже именуют уважительно. Он же и женился лет десять назад как-то случайно, «грех прикрыть», как толковали бабы, да путной жизни не вышло. Жена его только и знала, что жаловаться на свою горькую долю, и когда она года через два умерла, Демка вздохнул с облегчением. Но случай с драчливой покойницей навел на мысль: уж не слишком ли долго он испытывает терпение божие? Не пора ли опомниться, пока черти за ноги не уволокли? Эта же мысль несла растерянность: опомниться – это как? Никак по-другому он жить не умел.

– Повторяй утром и вечером, и всякий раз, как будет тебе дурное мерещиться! – наставляла Устинья. – Бога на помощь призывай, и не тронет тебя никакая упырица!

Успокоившись, Демка устыдился своего недавнего страха – настолько, что даже взял свой пропахший дымом кузницы обтрепанный кожух и повернулся к двери.

– Пойду я, что ли… Спаси вас бог, хозяева, за приют…

– Да куда ты! – осадил его Куприян, кивая на оконце. – Ночь на дворе!

– В Сумежье пойду. Ну ее к бесам, девки той… Мне завтра с утра в кузню, работы нынче много, Ефрем браниться будет.

Демка решил больше не бояться, хотя в глазах, при мысли о верстах пути в Сумежье через ночной лес, мелькала неуверенность. Вот пойдешь – а она навстречу…

– Я никуда ночью не пойду! – Хоропун аж вцепился в лавку, на какой сидел. – Хоть поленом гони!

– А ты как знаешь!

– Да сиди! – махнул рукой Куприян. – Вон, на лавке ляжешь, а светает нынче рано – на заре и пойдешь.

Демка покосился на Устинью, она подавила вздох. Оставлять эту пару на ночь ей совсем не хотелось, но милосердие и не должно быть легким.

– Оставайтесь, – приветливо сказала она. – Места не просидите.

Демка неуверенно опустил кожух обратно на пол и сел.

– А то как начнут по дороге всякие чуда и дива пугать, – пожаловался Хоропун, – тут и не приметишь, как богу душу отдашь.

– Да уж кто трусоват, тот и отдаст! – посмеялся Куприян. – Не видали вы еще страха.

– А ты видал? – Демка бросил на него взгляд из-под упавших на лоб темно-русых кудрей.

– Нам как без этого? Хоть то дело прошлое, я, слава богу, от тех дел отошел, а помню, как было. Кто труслив, тому в нашем… в том колдовском ремесле делать нечего. Никогда боязливый силу истинную не обретет. А кто храбр, тот и знание возьмет, и с ним власть над теми получит, кто силу дает. Вот так!

– Кто же это – кто силу дает? – отчасти небрежно спросил Демка. – Черти, что ли?

– А вот кто! Не испугаешься – будешь власть над тем светом иметь. А испугаешься – так и пробегаешь всю жизнь, как заяц.

– Да я бы может… – Сравнения с зайцем Демка не мог стерпеть. – Кабы знать… ты про что говоришь – про то, как колдуном делаются? Так это ж человек, который сам желает, готовится… А мы и не хотели никакого того света…

– За утками пошли! – пискнул Хоропун. – Вот я и манок взял.

– А тут она… откуда взялась только! Я бы, может, если знал… тоже не испугался.

– Посмотрел бы я, как ты не испугаешься! Знаешь, как в наше-то время знахарями делались? Слыхал ты про старого Крушину, по прозванью Батожок? Нет? Да вы не застали его. Он попу Касьяну был отцом, да и брату его, Страхоте.

– Про Страхоту кто же не слышал? – подал голос Хоропун.

– Крушина был могучий волхв, и в батожке его рябиновом тьма-тьмущая бесов обитала, – продолжал Куприян. – И вот, коли кто хотел ведовству учиться, шел к нему и просил науки. Знаете, где его изба? В лесу глухом, там он один и жил, с зверями лесными. Он и отвечал: ну, коли хочешь учиться, приходи в полночь. И вот придет к нему в полночь такой человек. Крушина пошепчет, пошепчет, и глядь – из-за печи выходит пес черный, или жаба огромная, или свинья, тоже черная. А глаза желтым горят, прямо насквозь тебя пронзают! Крушина и говорит: полезай, говорит, к ней в пасть! А она, жаба эта или свинья, как пасть раззявит – а в ней пламя пышет! Вот ты полез бы? – обратился он к Демке.

– А чего же нет? – хмыкнул тот и бросил беглый взгляд на Устинью. – Я к огню-то сызмальства привычен. Меня тетка Мавронья, крестная, с семи лет на выучку к Деряге-кузнецу отдала. Огня-то я не боюсь!

– В горне кузнечном – огонь небесный, святой, от Ильи-Громовника, от Кузьмы и Демьяна, святых братьев, даден. А в такой жабе – пламя бездны преисподней. – Куприян понизил голос и боязливо огляделся. – Поглядел бы я, как ты туда полез бы!

– А и погляди! – Сомнений в своей храбрости Демка не терпел. – Пойдем к той избе, где твой Крушина!

– Он помер давно. Изба, поди, завалилась совсем. Ее, пожалуй, и не сыщет никто – один отец Касьян, я так мню, туда дорогу помнил, а как он сгинул, так и все. А я от тех дел давно отстал! Господь меня пожалел – наставил на ум, чтобы душу не сгубил.

– Ты, Куприянушка, тоже так знание свое получил – через жабу? – спросил Хоропун.