– Я отдаю тебе свои серебряные солонки. Мать Алека Дарка подарила их мне на свадьбу. Помнишь те времена, когда ты сцепилась с миссис Клиффорд из-за Алека Дарка и она отвесила тебе пощечину? Ни одна из вас так и не получила Алека. Ладно-ладно, не станем будить призраков. Все отболело и умерло, как мой роман с Кросби.

«Как будто был какой-то роман», – с досадой подумал Кросби.

– Пиппин получит часы моего деда. Миссис Дигби Дарк считает, что они должны перейти ей, потому что их мне подарил ее отец. Но нет. Ты помнишь, Фанни, как однажды вложила нравоучительную брошюру в книгу, что дала мне почитать? Знаешь, что я сделала с брошюрой? Пользовалась ею как закладкой. Никогда не прощу тебе такого унижения. Брошюра… подумать только. Зачем мне брошюры?

– Ты… не бывала в церкви, – чуть не плача, сказала миссис Дигби.

– Не бывала и до сих пор не бываю. Мы с Теодором так и не решили, в какую церковь ходить. Я предпочитала церковь Роуз-Ривер, а он – Серебряной бухты. А после его смерти было бы неуважением к памяти мужа посещать ту церковь, что мне больше нравилась. К тому же в мои годы это показалось бы смешным. Замужество и выбор церкви должны совершаться в молодости. Но я была такой же доброй христианкой, как и все. Наоми Дарк!

Наоми, которая обмахивала веером Лоусона, подняла глаза в тот момент, когда тетя Бекки назвала ее имя.

– Тебе достанется чайник из веджвудской майолики. Премилая вещица. В виде белой головки цветной капусты в обертке из зеленых листьев, с позолотой. Единственная вещь, которую мне жаль отдавать. Этот чайник мне подарила Летти – купила в городе, на распродаже, на свое первое квартальное жалованье. Помните Летти? Сорок лет прошло с ее смерти. Ей было бы сейчас шестьдесят, будь она жива – как тебе, Фанни. О, я помню, ты не признаёшь, что тебе больше пятидесяти, но вы с Летти родились с промежутком в три недели. Забавно представить, что Летти исполнилось бы шестьдесят. Она всегда была такой юной. Самой юной из всех, кого я знала. Вечно удивлялась, как нам с Теодором удалось произвести на свет такое чудо. Она не могла стать шестидесятилетней, вот почему ей пришлось умереть. Сейчас я думаю, что это к лучшему. Мне больно, что ее нет, но, думаю, еще больнее было бы видеть ее морщинистой, увядшей, седой – мою милую Летти, похожую на розу, лепестками которой играет легкий ветерок. Помните ее золотистые волосы, такие живые? Береги ее чайник, Наоми.

Итак, все ценное, чем я владела, закончилось – все, кроме кувшина. Я немного устала, мне нужно отдохнуть, прежде чем я перейду к нему. У меня есть просьба: посидите молча минут десять в абсолютной тишине и подумайте над вопросом, который я намерена задать сейчас всем, кто старше сорока. Многие ли из вас хотели бы прожить свою жизнь заново, если бы могли?

10

Очередная причуда тети Бекки… Они покорились ей со всем смирением, на какое еще были способны. Иногда десять минут молчания могут показаться веком.

Тетя Бекки как будто безмятежно задремала. Амброзин восторженно разглядывала бриллиантовое кольцо. Хью вспоминал вечер своей свадьбы. Маргарет пыталась слагать стихи. Утопленник заподозрил, что новые ботинки жмут и давят, тревожился о новом помете поросят: ему бы дома сидеть да присматривать за ними.

Дядя Пиппин раздраженно гадал, что это старина Гранди осматривается по сторонам с таким самодовольством. Раздражение его было бы еще сильнее, знай он, что Гранди представляет себя Господом Богом, приводящим в порядок перекрученные жизни присутствующих, и несказанно этим упивается. Мюррей Дарк пожирал глазами Тору, невозмутимо изливавшую свой свет на ближних.

Гая прикидывала, кто из малолетних родственниц понесет корзинки с цветами у нее на свадьбе. Маленькая Джилл Пенхоллоу и крошка Крисси Дарк. Они такие милые. Одеть их в розовый и желтый флёр, и пусть несут корзинки с розовыми и желтыми цветами, розами или хризантемами, в зависимости от времени года.

Палмер Дарк наслаждался, представляя, как пинает Гомера Пенхоллоу. Старик Кросби посапывал, а дряхлый Миллер клевал носом. Мерси Пенхоллоу сидела прямая и недвижная, как стена, сокрушаясь о несовершенствах этого мира.

Многие были уязвлены и разочарованы; нервы натянулись, словно струны, и когда Юний Пенхоллоу кашлянул, это прозвучало кощунством.

«Еще пара минут – и я закину голову и завою», – подумала Донна Дарк. Она вдруг ощутила, что сыта по горло, что ее тошнит от всего вокруг: от этих людей, от своего бесцветного существования. Зачем она живет? Зачем сидит здесь, словно пустое место на стене, которое прежде занимала картина, теперь снятая с гвоздя? Бессмысленная жизнь, глупый круговорот сплетен, ехидства и злых насмешек. Полная комната людей, готовых задушить друг друга из-за старого, треснутого кувшина и прочего ничтожного хлама.

Она уже позабыла, что, подобно всем прочим, пришла сюда ради семейной реликвии, и раздраженно вопрошала себя, может ли с ней вновь случиться что-то приятное, что-то захватывающее или хотя бы интересное?

В ней вдруг забурлила кровь молодого Утопленника, одержимого переменой мест. Она возмечтала о крыльях, широких размашистых крыльях, способных унести ее к закатному горизонту над пеной волн… Чтобы бороться с ветром, достичь звезд, делать то, на что никогда не решался ее самодовольный, процветающий, благоразумный, привязанный к дому клан. Она восстала против своей жизни. Возможно, просто потому, что в комнате было душновато.

Так или иначе, то был момент, когда многое сошлось воедино.

Оставшиеся на веранде были озадачены тем, что внутри внезапно стихли бормотания, шорохи и прочие звуки, причем надолго. С чего бы это?

Питер, не привыкший обуздывать свое любопытство, слез с перил, подошел к открытому окну и заглянул в комнату. И первым, что бросилось ему в глаза, было недовольное лицо Донны Дарк, сидящей напротив; на нее падала тень огромной сосны, росшей рядом с домом. Эта изумрудная тень углубила тон ее темных блестящих волос и блеск миндалевидных голубых глаз.

Она повернулась к окну, у которого, опершись на подоконник, стоял Питер, и наступило одно из тех мгновений, что остаются с нами до конца дней. Глаза Донны, неспокойные и мятежные, окаймленные густыми темными ресницами, под бровями, взлетающими, словно маленькие крылья, встретились с серыми, изумленными и озадаченно хмурыми глазами Питера.

А затем случилось это.

Ни Питер, ни Донна не поняли сразу, что именно. Они лишь знали: что-то случилось. Питер смотрел на Донну как зачарованный. Что это за создание, наделенное столь удивительной, темной красотой? Должно быть, она из клана, иначе ее бы здесь не было, но он никак не мог найти ей подходящего места.

Постойте-постойте… Он мучился, силясь восстановить полустершиеся образы, которые замерцали перед ним, то обретая четкость, то расплываясь. Он должен это вспомнить. Старая церковь Роуз-Ривер, ему лет двенадцать, он ерзает на семейной скамейке, а напротив вертится восьмилетняя девочка, голубоглазая и черноволосая, с бровями вразлет. Вертится на скамье, отведенной семейству Утопленника!

Маленький Питер знал, что должен ненавидеть ее, раз она сидит на той скамье, и потому состроил ей гадкую гримасу. А девочка засмеялась… Засмеялась! Она смеялась над ним. Питер, который до этого дня ненавидел ее абстрактно, теперь проникся вполне конкретной ненавистью, которую с тех пор лелеял в душе, хотя больше ни разу не встречался с насмешницей – ни разу до сегодняшнего дня. Сейчас же он смотрел на нее через гостиную тети Бекки.

И тут Питер понял, что с ним стряслось. Он больше не был свободным человеком – он навсегда попал под власть этой бледнолицей девушки. По уши влюбился в дочь Утопленника, ненавистную вдову Барри Дарка. Он никогда и ничего не делал наполовину, а потому и влюбиться наполовину не мог.

У Питера слегка закружилась голова. Трудно устоять на ногах, если вдруг осознаёшь, что перед тобой женщина, которую ты ждал всю свою жизнь. Это потрясает тебя до глубины души. Когда ненависть внезапно превращается в любовь, твои кости будто бы тают, словно лед в тепле. Это сшибает с ног. Теперь Питер боялся возвращаться на перила веранды – из страха споткнуться и упасть.

Не переставая спорить с самим собой, он знал, что сегодня вечером не сядет на поезд в Трех Холмах. Джунгли Амазонки потеряли для него свою прелесть, по крайней мере на время. Таинство, магия окутали Питера незримыми покровами. Сейчас он желал одного – перепрыгнуть через подоконник, растолкать всех этих людей, что сидели между ними, схватить Донну Дарк, сорвать с нее дурацкие вдовьи одежды, которые она носила в память о другом мужчине, и унести прочь отсюда.

Вполне вероятно, что он бы так и сделал – Питер привык покоряться своим желаниям, – но десять минут истекли, и молчание было прервано – тетя Бекки открыла глаза. Раздался всеобщий вздох облегчения, и Питер, обнаружив, что все уставились на него, ретировался к перилам и сел, пытаясь собрать разбегающиеся мысли, но видя перед собой лишь нежное большеглазое лицо в обрамлении гладких черных волос, с кожей тонкой, как крылышки бледной ночной бабочки.

Итак, он влюбился в Донну Дарк. И не иначе как некие высшие силы послали его сюда. Так было предначертано судьбой, чтобы он подошел к окну в ту самую минуту. Подумать только, что он годы терял понапрасну, ненавидя ее! Безнадежный идиот! Слепой болван! Теперь ему остается одно – жениться на ней, и чем скорее, тем лучше. Остальное может подождать, но только не это. Даже то, что сама Донна думает о нем, сейчас не так важно.

Что касается Донны, она едва ли вообще о чем-то думала. Ей потребовалось больше времени, чем Питеру, чтобы осознать происшедшее. Правда, она-то узнала его сразу, как только увидела. Отчасти благодаря воспоминаниям о грубияне-мальчишке со скамьи напротив, отчасти милостью газетчиков, охотно печатавших его фотографии. Хотя на снимках он был и вполовину не столь хорош. Питер ненавидел фотографироваться и всегда смотрел на камеру как на врага. Таким Донна его и видела. Врагом… и кем-то еще.

Она вся дрожала от волнения, охватившего ее, когда их взгляды встретились, – а еще несколько секунд назад она томилась, скучала, все опротивело ей настолько, что она мечтала набраться храбрости и принять яд.

Она была уверена, что Вирджиния все заметила. О, если бы он ушел, не стоял бы у окна, глазея на нее… Она знала, что этим вечером Питер уезжает в Южную Америку, – слышала, как Нэнси Пенхоллоу говорила об этом миссис Гомер.

Донна прижала ладонь к горлу, словно задыхаясь. Что с ней случилось? Кого волнует, поедет ли Питер Пенхоллоу на Амазонку или в Конго? Только не ее, не Донну Дарк, безутешную вдову Барри. Конечно нет. Нечто чужое, дикое, примитивное без предупреждения завладело всем ее существом, побуждая ринуться к окну и упасть в объятия Питера.

Трудно утверждать что-то определенное, но, возможно, Донна поддалась бы этому безумному порыву, если бы тетя Бекки не открыла глаза, а Питер не исчез бы за окном. Донна издала вздох, оставшийся незамеченным на фоне общих вздохов – всеми, кроме Вирджинии, которая сочувственно сжала руку Донны:

– Дорогая, я все видела. Должно быть, это стало для тебя ужасным испытанием, но ты с честью его перенесла.

– Перенесла что? – прошептала впавшая в недоумение Донна.

– Но ведь этот жуткий Питер Пенхоллоу так смотрел на тебя, с такой пронзительной ненавистью в глазах.

– Ненавистью? Так ты думаешь, он и правда ненавидит меня? – выдохнула Донна.

– Разумеется. Всегда ненавидел, с тех пор как ты вышла замуж за Барри. Но ты избежишь с ним новой встречи, дорогая. Он уезжает сегодня вечером в одну из своих ужасных экспедиций, так что не волнуйся ни о чем.