Она вдруг прониклась ненавистью ко всем соискателям, присутствующим в комнате. Если кувшин достанется ей, она убедит невестку, миссис Дензил, выделить ей комнату в обмен на разрешение украсить кувшином каминную полку в семейной гостиной.

Своя комната! Это казалось невозможной мечтой. Пусть у нее никогда не будет уютного домика и голубоглазого златокудрого дитяти, но она могла бы иметь свою комнату. Комнату, куда не посмеет сунуть нос племянница Глэдис Пенхоллоу. Ни сама Глэдис, ни ее визгливые подружки. Пустоголовые трещотки, которым возлюбленные нужны лишь для того, чтобы похваляться ими, разбалтывать всему свету, что сделал или сказал поклонник. Кривляки, из-за которых она чувствовала себя старой, глупой и одинокой.

Маргарет вздохнула и перевела взгляд на охапку лиловых и желтых ирисов, преподнесенных миссис Уильям И. тете Бекки, никогда не любившей цветы. И если тете ничего не говорила их тонкая, экзотичная красота, то для Маргарет она не была потеряна. Маргарет была счастлива, пока смотрела на цветы. В ее воображаемом саду лиловые ирисы цвели повсюду.

4

Гая Пенхоллоу, сидевшая подле Маргарет, совсем не думала о кувшине. Ей и даром не нужен был этот кувшин, хотя ее мать с ума по нему сходила. Весна пела в крови девушки, Гая целиком ушла в чудесные воспоминания о поцелуе Ноэля и столь же чудесное предвкушение того, как она прочитает его письмо, которое получила на почте по пути сюда.

Слыша, как оно шуршит, надежно спрятанное в потайном месте, она чувствовала радостное возбуждение – тот же трепет охватил ее, когда старая миссис Конрой отдала ей это восхитительное послание, кощунственно засунутое между каталогом для заказов по почте и рекламным проспектом. Она и не мечтала получить от него весточку, ведь они виделись только вчера вечером, и Ноэль поцеловал ее!

Сейчас письмо, спрятанное под платьем, буквально жгло кожу, и Гае хотелось одного: чтобы этот затеянный зловредной старухой дурацкий прием поскорее закончился и можно было бы, оставшись в одиночестве, прочитать послание.

Который теперь час? Гая взглянула на помпезные древние часы тети Бекки, которые, мерно тикая, отмеряли дни и часы четырех поколений, а теперь столь же безжалостно отсчитывали время, отпущенное пятому. Три! В половине четвертого она должна подумать о Ноэле. Какой милый, восхитительный и глупый уговор… Как будто она и так не думает о нем ежечасно.

А теперь еще можно думать о поцелуе – поцелуе, который, казалось, каждый видел на ее губах. Она вспоминала о нем всю ночь, первую в жизни ночь, когда ей не спалось от радости. Ах, как она счастлива! Так счастлива, что любит всех, даже тех, кто ей прежде не нравился.

Чванливого старого зануду Уильяма И., чье самомнение превосходит все мыслимые границы. Тощую востроносую сплетницу Мерси Пенхоллоу. Мелодраматическую Вирджинию Пауэлл, с ее позами бесконечной усталости от жизни. Джона Утопленника, своей бранью сведшего в могилу двух жен. Стэнтона Гранди, кремировавшего бедную Робину, – он вертел головой, обводя собравшихся взглядом, в котором угадывалась тайная насмешка. Разве может нравиться человек, который посмеивается над всеми? Лощеного Пенни Дарка, почитающего верхом остроумия называть яйца гусиными ягодами. Дядю Пиппина, вечно что-то жующего своими древними челюстями. А больше всех – бедную тетю Бекки.

Тетя Бекки скоро умрет, и никому ее не жаль. Ничуточки… Гая очень расстроилась, поняв, что и сама не больно-то огорчается из-за близкой тетиной кончины, и слезы подступили к ее глазам. Ведь и тетю Бекки когда-то любили, ухаживали за ней, целовали, пусть даже сейчас это и кажется нелепым, невероятным.

Гая смотрела на одинокую старую каргу, удивляясь, что та когда-то была молодой, красивой матерью маленьких детей. Разве это морщинистое лицо могло походить на цветок? И разве она, Гая, когда-нибудь станет такой же? Нет; разумеется, нет. Та, кого любит Ноэль, никогда не будет старой и нелюбимой.

Она оглядела себя в овале настенного зеркала над головой Стэнтона Гранди и осталась вполне довольна увиденным. Кожа оттенка чайной розы, золотисто-каштановые волосы и глаза им под стать, цветом напоминающие карамель или лепестки коричневатой календулы, с золотистыми крапинками. Ресницы длинные, брови густые, будто нарисованные сажей, четко выделяющиеся на лице. Прелестные родинки то тут, то там, редкие золотистые капельки еще не сошедших веснушек, которые мучили ее в детстве.

Гая очень хорошо знала, что слывет первой красавицей клана, «самой пригожей девицей из всех, идущих по проходу церкви Роуз-Ривер», как галантно провозглашал дядя Пиппин. К тому же она всегда выглядела робкой, словно бы испуганной, побуждая мужчин уверять ее, что бояться нечего, поэтому поклонников у нее водилось предостаточно. Но ни один из них ничего не значил для Гаи, кроме Ноэля. Каждая тропинка в ее мыслях вела к Ноэлю.

Четверть четвертого. Еще пятнадцать минут – и она будет уверена, что Ноэль думает о ней.

Счастье Гаи слегка омрачалось одним-двумя огорчительными обстоятельствами. Во-первых, она знала, что Пенхоллоу не одобряют Ноэля Гибсона. Дарки были к нему более снисходительны, тем более что мать Ноэля состояла с ними в родстве, пусть и очень дальнем. В общественной иерархии Гибсоны стояли на одну-две ступени ниже Пенхоллоу.

Гая была прекрасно осведомлена о намерении клана выдать ее замуж за доктора Роджера Пенхоллоу. Она с симпатией взглянула на него, сидящего здесь же, в комнате. Добрый старина Роджер, с его непослушной рыжей шевелюрой, ласковым, искрящимся взглядом из-под прямых густых бровей, забавной кривой ухмылкой, упрятанной в левом уголке длинного изогнутого рта. Ему было чуть больше тридцати.

Ей очень нравился Роджер. Было в нем что-то особенное. Она никогда не забудет, что Роджер сделал для нее, неловкой неумехи, впервые приглашенной на вечеринку с танцами. Она была очень застенчива, неуклюжа и некрасива – по крайней мере, убедила себя в этом. Никто не приглашал ее, пока не подошел Роджер и не вывел торжественно на танец, а потом одарил столь милыми комплиментами, что она расцвела красотой и уверенностью. Тут все молодые кавалеры словно очнулись, и даже красавец Ноэль Гибсон, залетная птица, горожанин, обратил на нее внимание.

О, она обожала Роджера и гордилась им. Этот ее пятиюродный кузен воевал и отличился на войне, был воздушным асом – Гая смутно помнила, что он подбил пятьдесят вражеских самолетов. Но мысль о том, что Роджер мог стать ее мужем, вызывала у Гаи только смех.

И вообще, с чего все взяли, будто Роджер хочет жениться на ней? Он никогда даже не заикался о подобном намерении. Это всего лишь одна из дурацких фантазий, которые время от времени завладевали всем кланом, странным образом превращаясь в отвратительное убеждение. Гая надеялась, что до такого не дойдет. Ей совсем не хотелось обижать Роджера. Она была так счастлива, что находила невыносимой одну мысль о том, чтобы причинить кому-то боль.

Вторым черным облачком на голубом небосводе ее счастья была Нэн Пенхоллоу. Гая никогда особо не восторгалась ею, хотя они знали друг друга с детства – в ту пору Нэн приезжала с родителями на остров в летние каникулы.

Гая навсегда запомнила день их первого знакомства. Им обеим было по десять лет, и Нэн, которая уже тогда мнила себя красоткой, подтащив Гаю к зеркалу, бессердечно указала ей на невыгодный для кузины контраст. До того момента Гая никогда не задумывалась о своей наружности, но тут увидела, что фатально некрасива. Тощая, дочерна загорелая и словно вылинявшая от солнца. Уйма веснушек, потускневшие, сухие волосы и до смешного яркие угольные брови, – как Нэн издевалась над этими бровями!

Гая годами была несчастлива, уверовав в невыразительность своей внешности. Потребовалось немало комплиментов, чтобы убедить ее, что она выросла красавицей.

Минувшие с тех пор годы не заставили ее полюбить Нэн. Нэн, с ее тонкими, интригующими чертами, пепельно-золотистой гривой, странными, зелеными с поволокой глазами, тонким алым ртом, и вполовину не была так хороша, как Гая, но обладала пикантным очарованием, неведомым в Роуз-Ривер.

Теперь в разговорах с Гаей она роняла покровительственно: «Ты чересчур ребячлива», «Да ты, милочка, викторианка». Гая не желала быть ни ребячливой, ни старомодно-чопорной. Она хотела быть элегантной, современной и дерзкой, как Нэн. Хотя и не в точности такой же.

Например, она не хотела курить. Совсем как ужасная старая миссис Фидель Блекуайр, живущая в гавани, или усатая Дженет Горянка из Трех Холмов, которые, как мужчины, вечно попыхивали большими черными трубками. Гае не нравились курящие девушки. Она их не одобряла.

И в глубине души Гая была рада, что летний визит миссис и мисс Альфеус Пенхоллоу в Роуз-Ривер будет недолгим. Старшая из этих дам собиралась отправиться в более фешенебельное место.

5

Хью Дарк и Джоселин Дарк (урожденная Пенхоллоу) сидели в противоположных концах комнаты, не глядя друг на друга, но не думая ни о ком ином и не видя никого, кроме друг друга.

Каждый из присутствующих, взглянув на Джоселин, задавался вопросом, который вот уже десять лет волновал всех: какой ужасный секрет хранит она за плотно сжатыми губами? Роман Хью и Джоселин стал тайной и трагедией всего семейства – тайной, которую никто не сумел разгадать, хотя попыток было предостаточно.

Десять лет назад Хью Дарк обвенчался с Джоселин Пенхоллоу после самых почтительных и несколько затянувшихся ухаживаний. Завоевать Джоселин было непросто. Этот союз радовал всех, кроме Полин Дарк, с ума сходившей по Хью, и миссис Конрад Дарк, матери жениха, которую не устраивала ветвь Пенхоллоу.

Свадебное торжество было веселым и старомодным, в лучших традициях. Присутствовали родственники до четвертого колена, и все сходились во мнении, что никогда не видели более красивой невесты и столь подходящего ей восхитительного жениха. Когда свадебный ужин и танцы остались позади, Хью увез новобрачную на ферму Тривуф, которую приобрел близ Трех Холмов.

Романтичный Хью хотел, чтобы она переступила порог нового жилища в блистательном наряде невесты, а потому Джоселин покинула вдовье жилище матери в фате и свадебном атласе, укатив из Серебряной бухты в мягкую прохладу под мерцание сентябрьской ночи. А спустя три часа вернулась обратно. Вернулась пешком, все в том же свадебном, уже потрепанном платье. О том, что произошло в эти три часа, никто не знал, не имел ни малейшего понятия, несмотря на все расспросы и догадки.

Даже растерянным родственникам Джоселин сообщила одно: она никогда не сможет жить с Хью Дарком. Что касается Хью, он не сказал вообще ничего, и мало кто осмелился его расспрашивать.

Безнадежные попытки узнать правду лишь множили домыслы и сплетни. Высказывались всевозможные гипотезы и предположения, по большей части довольно нелепые. Например, утверждали, будто Хью, едва перенеся невесту через порог, заявил, что будет в доме хозяином, и предъявил целый свод правил, которым должна следовать супруга. Ни одна женщина, дескать, не имеет права ему указывать.

Постепенно разбухая, эта версия разрослась до совсем уж абсурдных измышлений: якобы Хью, желая настоять на своем, вынудил – или пытался вынудить – Джоселин ползать по комнате на четвереньках, чтобы преподать ей наглядный урок покорности. А какая женщина, тем более дочь Клиффорда Пенхоллоу, смирится с подобным обращением? Джоселин швырнула в физиономию самодуру обручальное кольцо и убежала прочь.

Другие уверяли, будто Джоселин бросила Хью, потому что он отказался избавиться от кошки, которую она ненавидела. «А теперь, – скорбно заметил дядя Пиппин, – кошка сдохла». Некоторые в качестве причины ссоры указывали недовольство Джоселин корявой речью супруга. По мнению других, она обнаружила, что Хью – безбожник. «Знаете, его дед читает эти ужасные книги Ингерсолла^[2]. А у Хью они стоят на полке в спальне».