Она побежала к выходу, теряя тапки на ходу. А сзади неспешно шла Руслана и втолковывала, что диагноз не может быть вежливым или оскорбительным. Например, дизентерией никого нельзя унизить, а мигренью возвысить. Диагноз может быть только верным или ошибочным.

Тут Лару прорвало. Она орала про то, что всю жизнь пахала как каторжная, что училась на одни пятерки, что ее грамотами можно комнату оклеить, что монографию ночью писала, что студенты ее любят, что брала пример со стахановцев, что с такими, как она, можно было бы коммунизм построить!.. А в итоге – ленивая задница?

– Вот только давай без истерик, я этого не люблю, – оборвала ее Руслана. – И чем все закончилось? Полными карманами счастья? То-то. Давай-ка ты перестанешь из себя обиженку корчить, и мы делом займемся. Начнем помаленьку тараканов из твоей головы выводить.

– Как выводить? – всхлипнула Лара.

– Дихлофосом, – засмеялась Руслана.

С того дня операция под кодовым названием «Дихлофос» вступила в свою законную силу. От Лары требовалось финансовое обеспечение, а от Русланы – умение завернуть сермяжную правду, взращенную на житейской мудрости, в многослойные понятия и туманные образы.

Вместо простого «беги от того, с кем тебе плохо» говорилось про темную энергию, про воронку негативного эфира, про энергетический вампиризм. Совет уйти из социальных сетей и не разглядывать фото знакомых, истекающих счастьем, подавался в терминах ментального аквариума, который нужно заполнить своей энергией и не пускать туда чужих рыб. А зависть рисовалась как огромная черная дыра, которую нужно визуализировать и забросать сверху палками, на каждой из которых написать то, что дорого Ларе. Главное, чтобы написано было разборчиво. И даже банальный совет, что не надо хмуриться и делать козью морду, подавался как рассуждение о том, что нахмуренные брови сбивают оптику третьего глаза, в силу чего он перестает видеть прекрасное и картина мира уходит в серые тона.

Иногда Руслана удивлялась, как покорно Лара принимала всю эту лабуду, ведь умная тетка, образованная. Потом поняла, что так ей легче. А когда человеку от какой-то микстуры становится легче, то нет желания критически осмыслять рецептуру, даже если ты магистр фармакологии.

Часть 2
Сестры

Раскрытое окно

Маленькая Руся любила маму, папу и мир во всем мире. Но больше всех она любила младшую сестру Любочку.

Вообще-то сестры, да еще и погодки, могут любить друг друга только в воспоминаниях. В реальной детской жизни не обходится без ссор и даже драк. Это же до невозможности обидно, когда тебе достается булка, из которой выпирают две изюминки, а у сестры три. И неважно, что изюм внутри не поддается счету. Все равно хочется отобрать у сестры и взамен всучить свою, пусть даже надкусанную. Так было бы и с Русей, тем более что она росла девочкой боевой, даже боевитой, и постоять за себя очень даже умела. У Любаши не было бы никаких шансов, сойдись они в честном бою.

Но поединки были исключены. Не потому, что невиданная сестринская любовь обуздала своевольный нрав Руси. Все было прозаичнее и трагичнее одновременно. Любаша была нездорова.

У болезней есть разные обличья. Кашель сотрясает тело, мигрень тянет руки к вискам, резь в животе скрючивает спину. Любашина болезнь не исказила миловидное детское лицо, скорее преобразила его. Девочка смотрела на мир широко распахнутыми глазами. Смотрела неотрывно. Смотрела часами. Днями. Месяцами. А потом и годами. И никак не реагировала. Даже когда посеревшая от горя мать кормила дочку с ложечки, та неотрывно смотрела вдаль, как будто там показывали что-то самое важное и интересное. Ни еда, ни разговоры, ни новые игрушки не могли конкурировать с тем, что видела Любаша. Видела только она. Сколько родители ни пытались проследить за ее взглядом, ничего интересного не замечали. С одинаковым вниманием Любаша рассматривала и серую стену дома, и драку кошек. Внимательно и равнодушно.

Очень быстро двор, в который девочку выводили подышать свежим воздухом, вынес емкий и безапелляционный вердикт, который звучал обескураживающе просто – «не дружит с головой». На медицинском языке диагноз звучал более многословно и непонятно, но, по сути, говорил о том же. Сквозь вату терминов проступало бессилие врачей описать поломку, случившуюся с Любой.

Давно, еще в раннем детстве, Любаша выпала из окна. Семья жила на первом этаже, и открытое окно было частью летнего образа жизни. Через окно, не забегая домой, чтобы не отрываться от игры, Руся с Любашей просили хлеб с маслом, посыпанный сахаром. Через окно закидывали мячик, который больше не нужен, а противному Витьке нужен позарез. Через окно веселая, тогда еще не седая мама наполняла водой бутылки из-под шампуня, обеспечивая победу в битве при Иване Купале. Окно было рабочим, закрыть его означало обречь дочек на мотания в подъезд и обратно. И не закрывали. Девчонки же большие уже. Русе пять, Любаше четыре.

Тот день был обычным. Заурядная суббота, которую любили за то, что за ней идет целое воскресенье. Хлопотливая жизнерадостность раскрасила день в самые радужные тона. Все были заняты своим делом. Мама готовила обед, папа стоял рядом и развлекал разговорами о политике, а во дворе Руся укрощала Витьку. Она держала его за штанину и настоятельно просила попробовать суп из песка и камней с добавлением лепестков ромашки, который только что приготовила. Витька брыкался, дескать, не голоден. И даже плюнул в суп. У Руси кончилось терпение, и она вылила, точнее, высыпала весь суп ему на голову. Завязалась потасовка.

Вопли несчастного Витьки привлекли внимание Любочки. Она залезла на подоконник, чтобы лучше видеть, как сестра одержит победу, что не вызывало никаких сомнений. Руся была самой сильной девочкой среди младшей поросли их двора. Любаша болела за сестру, хлопала в ладоши и показывала Витьке язык. Она юлой вертелась от возбуждения и восторга, захлебываясь радостью неминуемой победы, как будто это не Руся, а сама Любочка долбит Витьку кукольной кастрюлькой по голове. Ее смех взвился в небо звонким фонтанчиком, а потом рухнул вниз. Люба выпала из окна.

Никто не мог объяснить, как это случилось. Виноватых не было.

Потом несчастные родители разберут эти секунды на атомы, в их ночных кошмарах прочно поселятся открытое окно и звонкий смех. И еще во сне они зубами будут сдвигать кромку газона, натягивая ее на асфальт в тщетной попытке подстелить мягкую траву под детскую головку.

Любочка ничего себе не сломала. Даже синяков особо не было. Врачи диагностировали сотрясение мозга и отпустили домой под наблюдение.

Но наблюдали не только за Любочкой. Она сама стала наблюдать за миром. Внимательно и безразлично. Глядя в одну точку. Днями. Неделями. Месяцами.

Сколько врачей прошли, сколько подарков разнесли по разным клиникам придавленные горем родители, не счесть. Специалисты разводили руками и не давали никаких прогнозов. Умными словами они говорили то, что было ясно и без них: в голове девочки случилась поломка. Самое пугающее было то, что эту поломку не видели никакие аппараты. А раз так, то и лечить непонятно как и неизвестно от чего.

Вот тогда Руся и полюбила Любочку той безраздельной, одержимой любовью, которая несвойственна сестрам в столь нежном возрасте. С ней невозможно было поссориться, что-то не поделить. Маленькая Руся, как зверек, почувствовала, что Любочка стала центром их семейной вселенной, и примкнула к вращению вокруг этого центра.

Родители стали замечать, что бойкая Руся стихала, заходя в комнату к Любочке. Подходила на цыпочках, тихонько обнимала сестру, нежно гладила по волосам и шептала ей какие-то слова. Казалось, она рассказывает ей сказку со счастливым концом. Но ничто не могло отвлечь Любочку от разглядывания только ей видимого кино, в котором серии никогда не заканчивались. Она неотрывно смотрела вдаль, никак не реагируя ни на прикосновения, ни на звуки.

Русин крест

После падения из окна маленькую Любочку затаскали по врачам. Прошло несколько лет, но родители не смирились. Они кидались в ноги всем, про кого слышали что-то обнадеживающее. Сначала верили только во врачей. Потом во всех подряд – знахарок, травников, гомеопатов и прочих врачевателей нетрадиционного направления. Толку не было никакого. Единственным результатом стал дефицит денег в семье.

Наверное, именно деньги стали первым сигналом того, что пора остановиться. Тем более что подрастала Руся. С таким буйным нравом оставлять ее без родительского внимания было чревато последствиями. Нужно было как-то организовать ее внешкольную жизнь, что тоже требовало денег. Да и просто побаловать иногда хотелось, девочка все же, хоть и пацанка по замашкам.

Настал день, когда отец посадил перед собой мать, взял ее за руку, как будто обтянутую пергаментом, и тихо сказал:

– Давай заканчивать.

– Что заканчивать? – спросила жена.

И он подумал, как выцвел ее голос за эти годы.

– Все это. Поездки по врачам, мытарства, нервотрепку. Давай просто жить.

Жена молчала. В этом молчании было столько усталости, что оно означало согласие.

– Давай признаем, что есть дочь-огонь и дочь-инвалид. И этого уже не изменить. Это наш крест.

Жена подняла на него глаза, наполненные влагой, и спросила:

– А после нас?

Он понял, что это мучает ее больше всего. Их жизнь, какой бы тяжелой она ни была, конечна. Люба переживет их. Что тогда? Как она останется без них?

– Руся, – сквозь ком в горле выдавил он.

Жена кивнула.

В полной тишине оба думали об одном и том же. Хватит ли у Руси сил нести этот крест? У нее впереди жизнь, где должен звучать смех и плескаться радость. Как это совместить с сестрой-инвалидом?

Оба знали, что передают Русе крест, не оставляя выбора. Руся не подведет. Не сдаст в дом инвалидов, не посадит на хлеб и воду, не будет срываться и биться в истериках. Эта бедовая девица имеет стержень, она стойкая и верная, как штык.

Руся каждый день подходила к Любаше и что-то шептала ей. Родители переглядывались, как заговорщики, и опускали глаза. Так тому и быть. Сначала они, потом Руся. Крест такой увесистый, что его тяжести на всех хватит.

Только один раз отец спросил у Руси:

– Дочка, а что ты Любочке говоришь? Что ты шепчешь ей на ушко?

Русю совершенно не смутил вопрос. Она посмотрела прямо в глаза и четко, делая ударение на каждом слове, сказала:

– Что, когда я вырасту, обязательно вылечу ее.

– Как?

– Пока не знаю, я же не взрослая. Придумаю что-нибудь. Потом. Когда вырасту.

Отец тяжело вздохнул и погладил дочь по голове. Мама выбежала из комнаты. Она старалась не плакать при всех.

Главврач

Прошли годы. После смерти родителей сестры остались жить в той же квартире на первом этаже и соблюдали негласный закон: в любую погоду окна должны быть закрыты. Открывать можно только форточку, да и то если очень надо.

Хотя жили – это громко сказано. Руслана жила, а Люба только наблюдала, рассматривая мир во всех подробностях. Она могла часами смотреть на трещину в стене, и лицо ее не выражало ничего, кроме усердной сосредоточенности. Ничто не могло отвлечь ее от этой бесплодной созерцательности. Картинка менялась, лишь когда Руслана пересаживала сестру на новое место. Вот и все разнообразие.

От недостатка движения Люба могла погрузнеть, но этого не случилось. Ее полное равнодушие к жизни распространялось и на еду. С покорным смирением она открывала рот, когда сестра подносила к губам ложку. Ее лицо не выражало ничего, чем бы ее ни кормили. Если бы не настойчивость Русланы, Люба, казалось, могла вообще не есть. Казалось, что и горчицу Люба съела бы с тем же выражением лица, напоминающим замороженную рыбу, но и в мыслях не было проверить. Терпение Русланы оказалось каким-то титаническим, как будто жизненные силы, поделенные природой между сестрами, перетекли и достались ей одной.