Я вышел из маршрутки и поежился; дул ветерок, и после теплого салона мне стало неуютно. И на кой черт вылез? Сидел бы в тепле. Некуда ведь особо спешить-то. А теперь жди этот восемнадцатый на ветру, да потом затискивайся в него.

Хорошо хоть остановку искать не пришлось, она оказалась ровно напротив. Перехода поблизости я не увидел, но и движение здесь было вялым, с большими разрывами, так что я пересек дорогу внаглую. На остановке никого не было, что меня слегка насторожило: а ну как опять лоханусь? Но вряд ли водитель «однерки» стал бы так меня подставлять: ему это надо? Правда, предлагать ехать другим автобусом, теряя пусть копеечную, но уже бывшую в руках выручку, ему, по идее, уж точно не было нужно. С чего вдруг в нем разыгрался альтруизм, непонятно. С первого взгляда он мне добряком не показался. Хотя первый взгляд не всегда дает о человеке верное мнение, часто случается наоборот.

Мне еще не нравилось, что ехать предстояло восемнадцатым номером. Что-то во мне насчет этого сразу не щелкнуло, растерялся от неожиданности, а так бы, наверное, отказался выходить. Не любил я это число. С ним у меня были связаны самые плохие события. Восемнадцатого числа погибли в аварии родители. Восемнадцатого умерла бабушка. Восемнадцатого же Томка сказала мне, что уходит… С другой стороны, я учился в школе номер восемнадцать; в детстве, тринадцать самых счастливых лет, жил в восемнадцатом доме. Даже моя группа в универе была сто девяносто восьмой, что по сумме цифр, не окончательной, но все же, дает восемнадцать. Может быть, восемнадцать было не плохим для меня, а просто знаковым? Возможно. Но смерть родителей и бабушки создало во мне его отрицательное восприятие, и я ничего не мог с этим поделать. А ведь сумма его цифр давала девятку, очень символичное число. Завершенность, целостность. Опыт и мудрость. Да уж, нечего сказать, завершенность. И такой опыт – ну его в одно место!

А маршрутка номер восемнадцать между тем подошла. Она была большой и желтой. Я люблю желтый цвет, солнечный, теплый. И автобус оказался теплым. А еще, как ни странно, полупустым. Правый ряд состоял из одиночных кресел. Я сел в самое дальнее. Хотел посмотреть в окно, но его покрывала снежная корочка. Поскреб ее большим пальцем, но ожидаемого эффекта мои попытки не принесли, и мне это быстро надоело. Тогда я стал разглядывать пассажиров. Слева, через ряд от меня, ехали две девушки. Та, что сидела у прохода, имела длинные, очень красивые золотистые волосы. Обожаю длинные женские волосы! Правда, сама девушка показалась мне чересчур строгой, даже суровой. Да и черты ее лица были хоть и вполне привлекательными, но на мой вкус слишком жесткими. Возрастом она была, пожалуй, как я, даже старше. Сороковник, плюс-минус год. Хотя многие наверняка не дали бы ей больше тридцати пяти, просто мой глаз наметан. Вторая девушка, сидевшая возле окна, – блондинка с аккуратным каре в светло-голубой куртке – выглядела совсем молоденькой, чуть больше двадцати. Но вот заиграл мультяшную песенку ее мобильник, она поднесла его к уху, послушала и как-то очень уж громко сказала:

– Хорошо, умничка. Давай, пока… Вика, Вика, погоди! А ты не забыла взять краски?.. Умничка! Дедушка тебя после школы отвезет к себе, в художку пойдешь от них. Давай, пока.

«Ага, – прикинул я, – ей не чуть больше двадцати, если дочка ходит в школу. Пусть даже в первый класс. Допустим, родила в восемнадцать. Могла, конечно, и раньше, таких случаев хватает, но статистически логичней предположить, что все-таки в восемнадцать. Нет, восемнадцать плохое число, а девушка хорошая, пусть будет в девятнадцать. Прибавим семь дочкиных лет – получается двадцать шесть. Опять же, плюс-минус год.

Не знаю, почему я сразу подумал, что девушка хорошая. Я ее толком даже не видел – лишь немного в профиль. Привлекли внимание яркие губы. Не ярко накрашенные, а именно сами по себе яркие, это я тоже могу распознать. Небольшой, показавшийся чуть широковатым нос, – не получалось рассмотреть его лучше. Очень гладкий, красивый лоб. Как уже говорил, светлое ровное каре. Она была без шапки, ее соседка тоже. «Как они тут ходят без шапок? – подумал я. – Холод же собачий!» Впрочем, у блондинки с каре на куртке был капюшон.

«Я люблю ее», – подумал вдруг я, и, разозлившись, опять назвал себя дураком. Шутом.

Вообще-то я вижу карточного Шута по-своему. Нет, это понятно, что каждый все видит по-своему, тем более, картины, а ведь карты Таро, по крайней мере те, что у меня, – это, по сути, и есть маленькие картины. Но я еще и не просто вижу, а воспринимаю карты, руководствуясь личными ассоциациями. Мне когда-то посоветовали так делать, пока я не знаю канонических значений, поскольку первое впечатление зачастую и есть верное. Особенно в областях, близких к магии. Признаться, тогда я ни в какую связь Таро с магией не верил, но совета послушался, мне стало просто интересно. И вот что я подумал в первый раз о Шуте…

У меня изображенный на карте человек вызвал некую стыдливую жалость. Да, мне он показался совсем не смешным, а именно жалким. Оборванная одежда, нелепые перья в голове, на бороде нечто странное… Ему и самому будто неловко. Оттого и на лице смущенная растерянность, стыдливый румянец на щеках. Может, он и хотел бы кого-то рассмешить; возможно, это у него и получалось ранее, но сейчас в нем ничего смешного нет. Возможно, недовольный хозяин выгнал его, и сейчас он скитался в поисках лучшей доли. Но ждал, похоже, в первую очередь плохое – недаром на его плече столь угрожающего вида палка. Мне казалось, он говорит: «Оставьте меня в покое, пожалуйста!»

Можно представить и такую картину. Это уже совсем вольная, пожалуй, даже фривольная трактовка, но мне сказали: «Лови ассоциации», вот я и поймал. Итак, все у этого человека хорошо. Пусть не совсем, чтобы очень, пусть просто нормально, печаль-то в его глазах все же читается. И вот хозяин (скорее даже хозяйка – не потому ли он и печален, что тайно и безответно влюблен?) отправляет его выбить ковер. Молодой человек надевает одежонку похуже, берет большую палку-дубину для выбивания ковров и идет на улицу. Вешает ковер и стоит, печальный. Работать-то лень. Но он обязательно справится. Да и куда деваться?

В общем, я бы трактовал эту карту так… Герой нам не угрожает; палка на плече, использовать он ее против нас не собирается. Наши проблемы ему неинтересны. Он смущен, расстроен, печален, и он говорит: «Отстаньте, не до вас, самому хреново!» То есть наша ситуация, проблема, вопрос – и впрямь малозначащая ерунда, ничем опасным не угрожающая, разве что опасностью покраснеть от стыда или смущения. Но дубинку на всякий случай держать под рукой следует.

А еще мне тогда показалось, что он говорит: «Пойдем со мной, и сам все узнаешь. Наверно… Только дубинку возьми на всякий пожарный». Значит, что? Возможен и такой вариант: иди вперед, если и впрямь что-то хочешь узнать. Но не факт, что узнаешь. Или узнаешь, но не то, что нужно. И будь готов к неожиданностям.

Глава 1. Маг

Если уж я упомянул Таро, стоит рассказать, откуда у меня взялись эти карты. Я ведь никакой не таролог, не потомственная гадалка, принявшая (или все-таки принявший?) этот дар вместе с потрепанной колодой по наследству. Все куда прозаичней и проще. Впрочем, не так уж оно прозаично и, если хорошенько подумать, уж точно не просто.

А дело было так. Шесть лет назад, чуть меньше года как мы поженились с Тамарой, я ездил в Израиль. Вообще-то мы собирались туда вместе, это должно было стать чем-то вроде отложенного свадебного путешествия.

В Иерусалиме жила моя знакомая, Тася. Причем знакомая только по переписке; за несколько лет до этого мы пересеклись на одном из сетевых литературных конкурсов, затем еще раз, потом зафрендились в соцсетях, стали общаться. Никакой амурной подоплеки, только общее увлечение «графоманью», как мы это называли, и литературой вообще. Обсуждали книги, делились своими «творениями». Я про нее и не знал почти ничего. В смысле личной жизни. Раз или два она мельком упомянула дочь, вот и все. А когда я женился, поделился с ней радостью. И Тася тоже искренне, как мне показалось, порадовалась за меня и предложила нам с Томкой приехать к ней на недельку-другую. В гости. В Иерусалим.

Ну здорово же! Я сразу бросился все рассказывать Тамаре, и та сначала даже улыбалась, а потом стиснула зубы и процедила: «Ну и уе…й к своей сучке!» Признаться, я тогда чуть глаза на пол не выронил. Мало того что Томка придумала нечто нелепое совершенно на пустом месте – говорю же, я Тасю вживую ни разу не видел, – но меня, пожалуй, еще больше поразило и покоробило, как она это сказала, каким тоном, какими словами – подобного я от нее раньше не слыхивал! Нет, вру, словечки, бывало, проскакивали, но так, между делом, не в таком же контексте, не в обращении ко мне, тем более зная, что мат я не люблю… Да что я несу! Томкина реакция стала для меня настоящим шоком. Меня даже вырубило на какое-то время; в себя я пришел на улице с сигаретой в зубах, хотя курить бросил за год до этого. Помню, меня добила эта дымящая сигарета – где я ее вообще взял? – и я, отшвырнув ее, зарыдал как ребенок, куда-то помчался…

После этого Тамара три дня молчала, а первая фраза, которую на четвертый она как ни в чем не бывало произнесла, меня снова шокировала:

– Когда летим, Шарик?

– Куда?..

– В Израиль.

Шариком она меня называла, пребывая в благодушном настроении. А именно Шариком не потому, что, дескать, «Шарик, служи!», а оттого лишь, что мое имя, Гелий, ассоциировало у нее с воздушными шариками. Почему меня так назвали родители, я не знаю. В детстве я искренне считал, что папа с мамой просто перепутали букву, и на самом деле хотели назвать меня Гением. А потом, став постарше, я все стеснялся у них об этом спросить. До тех пор, пока спрашивать стало не у кого. Так происхождение собственного имени и осталось для меня загадкой. Думаю, вряд ли родители, простые люди, боготворили инертный газ, второй элемент периодической системы Менделеева. Скорее, так звали кого-то из наших родственников. А уж его, может, назвали и правда в честь газа.

Тем временем жена действительно стала готовиться к поездке, как раз тогда и объявив, что это наше отложенное свадебное путешествие. Она увлеченно ползала по туристическим сайтам, выбирая, на какое море лучше съездить из Иерусалима – Средиземное, Мертвое или Красное, но узнав, что Мертвое на самом деле никакое не море, сильно удивилась, задумалась еще сильнее и сказала, что нужно съездить на все, включая Мертвое, потому что мало ли кто чего говорит, но если оно называется морем, то нечего ее за дурочку держать. Как-то так. На самом деле слов было куда больше, включая те самые, нелюбимые мной. Осторожный намек на то, что помимо морей не мешало бы посетить и святые места, хотя бы Храм Гроба Господня, Томка с возмущением отвергла, сказав, что храмы вместе с гробами она в гробу видела.

Билеты были уже куплены, чемоданы почти собраны, когда за два дня до отъезда Тамара с поразившей меня ненавистью сказала, что никуда она не поедет, что я специально везу ее к своей б…и, чтобы при ней ее опозорить, на ее доверчивых, честных глазах творя то-то и то-то (было рассказано в подробностях, красках и звуках, что именно и как), а потом бросить ее умирать на берегу Мертвого моря. Все это звучало для меня жутко и дико, было ненормальнее бреда сумасшедшего, но последняя фраза оказалась «контрольным выстрелом в голову». Я сорвался, наорал на Томку, хлопнул дверью и, перекантовавшись две ночи у друга, полетел в Израиль один.