Последний съёмочный день в павильоне отмечали с шумом и радостной ностальгией, которая возникает лишь тогда, когда вместе пережито нечто особенное и совершенно абсурдное одновременно. Стол накрыли прямо среди декораций, не обращая внимания на условности и этикет. Бутерброды с сыром соседствовали с дорогим коньяком, селёдка была разложена в хрустальной вазочке, предназначенной, судя по всему, для варенья, а пирожные непостижимым образом оказались на блюде с надписью «Лучшему ударнику труда».

Алексей, уже слегка навеселе, произнёс долгий тост в честь «настоящего искусства, преодолевающего любые табу и партийные указания». Катя рассмеялась и попыталась остановить его, заметив, что после таких слов им всем пора подаваться в диссиденты, но Алексей лишь гордо вскинул подбородок и категорично заявил, что готов пойти на любые жертвы ради свободы творчества. Елена с притворным ужасом предложила отправить его в ссылку на овощебазу, где, по её мнению, свободы всегда было более чем достаточно, особенно в отделе с морковкой.

Сильвия слушала их, не скрывая улыбки и любопытства. Казалось, она вбирала в себя этот хаос русской души с искренним удовольствием и лёгким недоумением, которое всегда испытывают иностранцы, оказавшиеся в кругу русских людей. Михаил не сводил с неё глаз, словно старался навсегда запомнить эту улыбку и взгляд, в которых так много читалось восторга и искреннего интереса.

– Друзья, – подняла бокал Сильвия, – я много снималась, но никогда ещё мне не было так весело и так комфортно. Вы все удивительные люди, и я навсегда запомню эту съёмочную площадку.

– Это мы-то удивительные? – Алексей театрально вздохнул. – Вы ещё с настоящими советскими бюрократами не общались. Вот там истинные таланты абсурда.

– Тем не менее, – продолжила Сильвия, смеясь, – я хочу отдельно отметить мужскую часть нашей группы. Господа, вы бесподобны не только как актёры, но и как любовники. Алексей, ваш эпизод в телецентре была великолепна. Михаил, сцена в электричке вообще достойна отдельного фильма, а Николай… – тут она хитро подмигнула, – ну, он вообще вышел за все рамки сценария, превзошёл себя, можно сказать. Дмитрий, ты был неподражаем.

Катя прыснула в кулак, покосившись на Елену, та ехидно прищурилась и подняла бокал:

– За Колю, нашего внештатного специалиста по ночным ошибкам! И за Тюрина – мастера попаданий не в те двери!

Все дружно рассмеялись, а Дмитрий Тюрин покраснел до кончиков ушей, пробормотав что-то нечленораздельное и махнув рукой в знак капитуляции.

– Но, – продолжила Сильвия, взглянув на Ольгу, – больше всего я завидую вам, Оля. Если бы не вы, я бы, пожалуй, увезла Михаила с собой в Париж.

Михаил подавился коньяком, Катя, не сдержавшись, громко засмеялась, а Алексей с преувеличенным ужасом воскликнул:

– Ого! Михаил, я бы на твоём месте уже искал дипломатический паспорт и чемодан побольше!

Ольга спокойно и внимательно посмотрела на Сильвию. Её глаза блестели тем особым огоньком, который появляется только у женщины, когда она собирается сказать что-то острое, но при этом абсолютно невинное. Все замерли в ожидании её ответа, а Михаил даже перестал кашлять, с тревогой глядя на неё поверх бокала.

– Ох, Сильвия, – с лёгким вздохом начала Ольга, и в её голосе послышалась та самая мягкая язвительность, за которую Михаил и опасался больше всего, – увезли бы вы его, говорите? Ну-ну. Только учтите, он там у вас за три дня без гречки, «Тройного» и очередей по спискам впадёт в депрессию. Михаил питается не багетами, а ощущением социального абсурда. А ещё – он очень любит, когда его мучают. А с этим, поверьте, у меня как-то лучше получается, чем у любой француженки.

Компания дружно разразилась хохотом, Михаил притворно вздохнул, бросив укоризненный взгляд на Ольгу. Сильвия засмеялась вместе со всеми, подняв бокал в знак признания поражения в этой шутливой дуэли.

Глава 2

Телефон прозвенел тихо и деликатно, словно кто-то осторожно ударил серебряной ложечкой по тонкому бокалу. Михаил с удивлением посмотрел на аппарат – на проводе был Олег Брониславович, человек, звонков которого просто так не ждут.

– Добрый вечер, Михаил, – голос собеседника звучал подчёркнуто спокойно, но именно эта спокойная небрежность выдавала внутреннее напряжение. – Завтра вечером состоится небольшое культурное мероприятие. Неформальный приём, узкий круг и нужные люди. Ты приглашён. Обстоятельства требуют, чтобы ты был.

Последние слова прозвучали чуть мягче обычного – Михаил сразу распознал стиль Олега Брониславовича, который умел протокольно вежливо намекнуть на истинное содержание. Конотопов без труда понял, что скрывается за выражением «культурное мероприятие», и это явно не имело никакого отношения к его любви к искусству. Он усмехнулся про себя и коротко ответил:

– Конечно, Олег Брониславович. Буду вовремя и при параде.

Положив трубку, Михаил на мгновение задумался, ощутив знакомое внутреннее напряжение: за последнее время он интуитивно научился понимать, когда жизнь готовит новый поворот, и этот звонок явно был сигналом. Волнение быстро сменилось сдержанным любопытством – интереснее всего было узнать, чьи интересы прячутся под формулировкой «нужные люди».

На следующий вечер Михаил прибыл по указанному адресу с безупречной точностью. Дом, в котором проходило «культурное мероприятие», принадлежал к той категории старых московских зданий, где квартиры измерялись не метрами, а количеством комнат, двери же открывались не ключами, а фамилиями и титулами. Поднимаясь по лестнице, покрытой бордовым ковром, Михаил услышал приглушённый джаз, который едва пробивался сквозь стены, намекая, что свобода, пусть и дозированная, сегодня будет главным блюдом вечера.

Хозяева постарались создать атмосферу интеллектуального фарса: антикварные комоды, зеркала в тяжёлых рамах, гардины с золотистыми кистями, всё с напускной небрежностью. Гости, словно персонажи забытого спектакля, медленно перемещались по комнате с бокалами коньяка и выражениями томности и лёгкой растерянности, будто сами удивлялись собственному присутствию.

Михаил неторопливо двигался по комнате, кивая знакомым и отмечая тех, кто избегал его взгляда, и тех, кто слишком явно искал с ним встречи глазами. Среди гостей мелькали строгие костюмы и женские платья, балансирующие между советской строгостью и иностранной элегантностью. Многие лица были до боли знакомы: партийные функционеры, снабженцы с цепкими глазами, интеллигенты с подчёркнутой небрежностью, явно демонстрирующие, что оказались здесь случайно.

К нему подошёл Олег Брониславович. Галстук у него был слегка ослаблен, а в руках прятался бокал с чем-то явно крепче чая.

– Миша, рад, что ты выбрался, – с иронией сказал он и наклонился чуть ближе, понижая голос. – Сейчас тебя представлю одному человеку. Имей в виду, разговор будет… тонким.

– Насколько тонким? – спокойно спросил Михаил.

– Настолько, насколько позволяют обстоятельства, – загадочно улыбнулся Олег одними глазами.

Не успел бывший олигарх уточнить детали, как они уже лавировали между гостями. Олег Брониславович подвёл Михаила к высокому человеку лет пятидесяти с небольшим, чей облик казался почти карикатурным в своей классической партийной строгости: идеально выглаженный тёмно-серый костюм, тщательно зачёсанные назад волосы с сединой на висках и серьёзное, слегка надменное лицо, где угадывалась тонкая ирония.

– Игорь Семёнович Смирнов, секретарь ЦК, – официально произнёс Олег Брониславович и добавил с лёгкой улыбкой, – ценитель искусств и неформального подхода к ним.

Тот размашисто протянул руку, и Конотопов пожал её, ощутив одновременно мягкость и холодность ладони – словно человек привык к руководящим рукопожатиям, но сегодня придал жесту налёт демократической простоты.

– Рад знакомству, Михаил Борисович. Много слышал о вас, – произнёс Смирнов ровно, без лишнего восторга, но и без явной иронии.

– Надеюсь, только хорошее, – нейтрально ответил режиссёр, сохраняя лицо человека, не подозревающего, о чём идёт речь.

– Исключительно, – сдержанно улыбнулся секретарь и неспешно сделал глоток, переводя разговор в нужное русло. – Наша страна переживает интересный период. Искусство проявляет себя необычно смело, оригинально, на грани дозволенного. Но удивительно то, что такие проявления находят своих ценителей даже среди весьма консервативных товарищей. Парадокс, не правда ли?

– Парадокс, – подтвердил Михаил, отметив, что собеседник решил не утруждать себя долгими дипломатическими манёврами, а предпочёл осторожно, но открыто подойти к главному вопросу. – Смелость в искусстве всегда найдёт отклик, особенно если совпадает с внутренними ожиданиями публики.

– Именно так, – оживился Смирнов, после чего голос его стал менее официальным. – Публика всегда жаждет чего-то свежего, даже если не признаётся себе в этом. Мне кажется, вы понимаете, о чём я.

– Не стану отрицать, – сказал Конотопов, позволив себе чуть более искреннюю улыбку. – Думаю, мы говорим об одном и том же.

Смирнов слегка наклонил голову, вежливо, но настойчиво заглядывая Михаилу в глаза:

– Тогда будем откровенны. Ваше творчество крайне интересно узкому кругу людей. И некоторые из них хотели бы с вами встретиться лично.

В этот момент бывший олигарх окончательно понял: разговор уже шёл по тонкому льду, который мог треснуть в любую секунду, но именно в этом заключался его главный интерес. Игра, в которую его втянули, только начиналась.

Смирнов, якобы случайно оглядев комнату, слегка улыбнулся, уловив шёпот и взгляды гостей. Убедившись, что внимание аудитории подогрелось достаточно, секретарь ЦК доверительно продолжил, явно наслаждаясь собственной осведомлённостью:

– Знаете, Михаил Борисович, недавно мне совершенно случайно попался ваш фильм… Как он назывался? Ах да, «Комбайнёры любви». Признаюсь, оригинально. И главное, неожиданно тонко. Сначала думаешь: очередная нелепица, а потом ловишь себя на мысли, что во всём этом есть глубинное обаяние. Понимаете меня?

Михаил на мгновение изобразил задумчивость, сдерживая внутренний смех, и медленно кивнул, стараясь выглядеть серьёзным:

– Пожалуй, понимаю, Игорь Семёнович. Если честно, мы задумывали фильм как абсурдистский фарс, пародию на саму идею советской романтики, но в итоге наткнулись на что-то более глубокое. С нашей публикой всегда так: начинаешь с фарса, заканчиваешь философией. Порой даже сам путаешься, где одно, а где другое.

Смирнов чуть заметно улыбнулся, оценив манеру Михаила, и продолжил ровным тоном:

– Вот именно. Это же высшее искусство – преподнести философию так, чтобы никто не заподозрил в тебе серьёзных намерений. Недавно смотрел ваши «Закрытые просмотры» и удивился, как филигранно вам удалось замаскировать рискованное содержание за нелепостью. Сцена в цирке просто гениальна. Сначала думаешь: «Что за безумие?», а потом понимаешь, что это куда ближе к жизни, чем хочется признать.

– Жизнь сама по себе тот ещё цирк, – невозмутимо ответил Михаил, выдерживая пристальный взгляд собеседника. – Вопрос лишь в том, кто в ней клоун, а кто зритель. Порой даже артисты не знают, какое представление дают.

Сразу же он заметил, как двое мужчин с академической внешностью обменялись быстрыми взглядами, пытаясь понять, насколько далеко зайдёт секретарь ЦК в своём неожиданно раскованном обсуждении «искусств». Женщины словно увлеклись разговорами о театре, но Михаил видел, как они исподтишка ловят каждое его слово. Атмосфера становилась всё более театральной, каждый участник играл заранее выбранную роль.

Смирнов сделал ещё глоток коньяка и внезапно тихо рассмеялся:

– Смотрю на это и думаю: как странно всё устроено. Формально мы боремся за высокие идеалы, а публика мечтает о совершенно других зрелищах. Откровенных, даже рискованных. Главное – никому в этом не признаваться. Советская двойственность…

Михаил иронично кивнул, подхватив заданную ноту:

– Именно так, Игорь Семёнович. Главное – не признаваться. Советский человек по натуре партизан: вслух борется за светлое будущее, а втайне мечтает о буржуазном разврате. Мы просто показываем ему то, чего он и так хочет, но боится признать.