Жертвами репрессий стали множество маршалов, генералов, комкоров и комдивов, а также один адмирал. За месяц, прошедший с момента казни Тухачевского, более тысячи старших офицеров были «разоблачены» как участники «военно-фашистского» заговора против Советского государства. Одних расстреляли, других бросили в тюрьму, а прочих исключили из партии. К концу осени 1938 года 10 000 человек из руководства вооруженных сил были арестованы, а еще 35 000 – отстранены от службы (хотя 11 000 из них позднее были восстановлены в армии)^[93]. Атмосфера террора затрагивала всех, независимо от звания. Младшие офицеры старались не проявлять инициативу и лидерские качества, предпочитая безропотно выполнять распоряжения начальства и стараться не привлекать к себе внимания. Уничтожение верхушки Красной армии не только лишило вооруженные силы многих талантливых и способных командиров, но и нанесло мощный удар по моральному состоянию как офицеров, так и рядовых солдат. В более широком смысле, хотя главной целью репрессий, возможно, и не было pour encourager les autres^[94], чистки произвели именно такой эффект на каждого советского гражданина, подавляя любую мысль о критике или неповиновении.

Исполнители Большого террора отныне орудовали по всему Советскому Союзу, выявляя и уничтожая все новые «антисоветские элементы». После «разоблачения» заговора Тухачевского многие тысячи людей были арестованы агентами НКВД, которые с бешеной энергией рвались выполнять произвольные квоты, спущенные из Политбюро. Под общим руководством главы НКВД, карлика-садиста Николая Ежова, из обвиняемых с помощью пыток дежурно выбивались признания. Избиения были настолько жестокими, что глаза жертв «буквально выскакивали из орбит»^[95]. Трибуналы-тройки выносили бессудные смертные приговоры одним росчерком пера. Пост главы НКВД обеспечивал огромную власть, но был смертельно опасен для того, кто его занимал. Ежов сменил Генриха Ягоду (руководившего массовыми казнями кулаков) в 1936 году. В следующем году Ягоду признали виновным в измене и расстреляли. Еще через год Ежова сняли с поста, а его место занял Лаврентий Берия, который немедленно нашел повод расстрелять своего предшественника как «врага народа». Берия продержится на посту гораздо дольше (он был казнен только в 1953 году, после смерти Сталина) и станет ответственным за гораздо большее количество жертв, чем кто-либо из его предшественников.

Вместе с Молотовым и другими высокопоставленными членами Политбюро советский вождь лично утверждал расстрельные приговоры десяткам тысяч арестованных органами НКВД, просто поставив свою подпись напротив их имен в списках, которые регулярно представлялись в Кремль. Только за один день в конце 1938 года они вдвоем с Молотовым таким образом отправили на смерть 3167 человек^[96]. Как впоследствии невозмутимо заявит его верный соратник, «спешка была всюду… Иногда попадались и невинные»^[97]. К концу года, после того как Сталин приостановил Большой террор, количество жертв достигло, по самым скромным подсчетам, 750 000. Эти люди были «ликвидированы» не потому, что совершили какое-то преступление, а для того, чтобы не иметь возможности совершить преступления в будущем. Определяя «врагов народа» как тех, кто осмеливался сомневаться в «правильности партийной линии» не только на словах, но даже «в своих мыслях, да, даже в мыслях»^[98], Сталин своей деспотической властью во имя социалистической революции вершил судьбы 160-миллионного народа. Таково было положение в СССР, когда Европа стремительно приближалась к катастрофе Второй мировой войны.

3. Челночная дипломатия

В Лондоне к этому времени в центре политической повестки оказалась проводимая правительством политика умиротворения. С точки зрения стратегических интересов кровавый террор в России был пустяком, лишь подтверждавшим мнение кабинета министров о том, что СССР находится под властью деспотичного режима варваров-революционеров. С момента своего приезда в Лондон Иван Майский, галантный и общительный советский посол, из кожи вон лез, пытаясь добиться расположения некоторых наиболее влиятельных фигур в лондонских политических кругах. При этом он не забывал всячески демонстрировать преданность своему хозяину в Москве, но в личных дневниках он предстает проницательным и беспристрастным наблюдателем. «[Невилл] Чемберлен является вполне законченным типом реакционера с совершенно отчетливой и резко сформированной антисоветской установкой… [Он] не только теоретически признает, но и весьма полнокровно ощущает, что СССР – вот основной враг, что коммунизм – вот основная опасность для столь близкой его сердцу капиталистической системы… Таков премьер-министр, с которым нам сейчас приходится иметь дело в Англии»^[99]. Возможно, Майский был бы еще менее лестного мнения о британском лидере, если бы знал, что после их первой встречи в 1932 году (на тот момент Чемберлен был канцлером казначейства) «заядлый реакционер» вскользь охарактеризовал нового советского посла как «весьма отталкивающего, но при этом довольно сообразительного маленького еврея»^[100].

Точка зрения Чемберлена, согласно которой связи с Москвой идеологически выходят за рамки приличий, а политически не представляют никакой ценности, стала преобладающей как в Уайтхолле, так и в Вестминстере^[101]. Министры и госслужащие разделяли мнение, что единственный способ предотвратить вовлечение Великобритании в еще одну разрушительную войну в Европе – умиротворение германского фюрера, а не провокации в его адрес. Коллективный разум кабинета министров не допускал даже мысли, что СССР мог бы сыграть конструктивную роль в сдерживании нацизма, укрепив тем самым стабильность в Европе.

Лишь крохотная часть членов парламента от консерваторов не соглашалась с общим мнением правительства. Из этого меньшинства только Черчилль – этот период его жизни позднее назовут «дикими годами» – и в меньшей степени Энтони Иден (подавший в феврале 1938 года в отставку с поста министра иностранных дел в знак протеста против позиции Чемберлена) могли повлиять на общественное мнение за пределами Вестминстера. После прихода Гитлера к власти Черчилль стал относиться к большевизму с меньшей неприязнью. Четырьмя годами ранее, в июле 1934 года, в своей речи в поддержку заявки СССР на вступление в Лигу Наций (которая вскоре была принята), Черчилль выступил за нормализацию отношений с Москвой ради противостояния нацистам, которых он считал гораздо более серьезной угрозой для Британской империи. С его стороны это было не внезапным идеологическим кульбитом, а результатом стратегической оценки неустойчивого баланса сил в Европе. Тогда же он привлек внимание палаты общин, призывая коллег понять, что Россия «больше всего стремится к поддержанию мира» и может стать «гарантом стабильности в Европе». Наоборот, он предостерегал, что милитаристский режим в Германии не только решительно настроен на наращивание вооружений, но и «легко может пуститься в авантюру за пределами своих границ, которая будет иметь очень опасные и даже катастрофические последствия для всего мира»^[102].

Будущий премьер-министр Великобритании не ошибся в своей оценке нацистской Германии. Любой, кто обращал внимание на соответствующие пассажи в «Майн кампф»^[103], не мог сомневаться в намерениях Гитлера создать свою империю. Демагогический гений фюрера проявился в том, что он смог найти подходящие слова, которые вошли в резонанс с легендой об ударе ножом в спину, популярной среди немцев, – о том, что Версальский договор был «инструментом неограниченного вымогательства и позорного унижения», который пал «на народ подобно удару кнута»^[104], – и с его одержимостью территориальной экспансией. Как Гитлер дал понять на секретном совещании с генералами, состоявшемся сразу после его прихода к власти, лишь путем агрессии и завоеваний Германия могла обрести жизненное пространство (Lebensraum). Некоторое время спустя один из его фанатичных приверженцев, министр сельского хозяйства Рихард Дарре^[105] (занимавший высокое место в иерархии СС), в своей речи на собрании руководителей имперского крестьянства^[106] очертил примерные географические контуры грядущей нацистской империи:

Естественным регионом для его заселения немецким народом является территория к востоку от границ рейха до Урала, ограниченная с юга Кавказом, Каспийским морем, Черным морем и водоразделом, отделяющим Средиземноморский бассейн от Балтийского и Северного морей. Мы заселим это пространство в соответствии с законом, гласящим, что высшая раса всегда имеет право завоевать и присвоить земли низшей расы^[107].

Можно было спорить об очередности военных задач, стоявших перед рейхом, о вариантах и сроках их решения, но строгая приверженность общему плану была обязательной для тех, кому предстояло устанавливать этот новый порядок в Европе. В августе 1934 года, после смерти Гинденбурга, от каждого военнослужащего потребовали принести клятву верности фюреру. Через семь месяцев Гитлер отказался соблюдать военные ограничения, наложенные на Германию в Версале. Год спустя, в марте 1936-го, после формальной денонсации Локарнских соглашений германские войска заняли Рейнскую демилитаризованную зону. За исключением Советского Союза, европейские страны, как и Соединенные Штаты, предпочли закрывать глаза на эти неоднократные нарушения международного порядка.

В Лондоне сторонников военного ответа не нашлось. Отсутствие заметных протестов или демонстраций окончательно убедило военного министра Даффа Купера в том, что британской публике глубоко безразлична ремилитаризация Рейнской области^[108]. Большинство членов британского парламента (согласно записи в дневнике одного из них, Гарольда Николсона) тоже были «настроены ужасно прогермански, то есть попросту боялись войны»^[109], в то время как предшественник Чемберлена на посту премьер-министра Стэнли Болдуин мрачно заметил, что Великобритания в любом случае не располагает достаточной военной мощью, чтобы заставить Германию соблюдать международные договоры^[110]. Во время частной встречи с ведущими консервативными парламентариями в июле 1936 года Болдуин был живым воплощением благодушия. Когда прибыла делегация обеих палат парламента, он непринужденно отмахнулся от тревожных предсказаний Черчилля относительно Гитлера, заявив:

Никто из нас не знает, что происходит в голове этого странного человека… Нам всем известно [его] стремление на восток, которое он изложил в своей книге, и если он двинется на восток, это не станет для меня трагедией… Если Европе так или иначе предстоит война, я бы предпочел, чтобы в ней участвовали большевики и нацисты^[111].

Столь неуклюжим образом премьер-министр выразил мнение, которое постепенно становилось общим местом в Уайтхолле и которое – как давно подозревала Москва – будет определять переговорную позицию Великобритании по отношению к большевистскому режиму в следующие несколько лет.

В ноябре того же года, выступая в палате общин, Черчилль настаивал, что перед лицом нацистской угрозы Великобритании следует перевооружиться, и со всей своей язвительностью обрушился на Болдуина за его нерешительность:

Как он нас заверил, все очень неопределенно. Я не сомневаюсь, что это действительно так. Видеть суть сложившегося положения может каждый. Правительство просто не может определиться или же не в состоянии добиться этого от премьер-министра. И поэтому они увязли в этом странном парадоксе, решив только одно – не принимать решения, уверенные в своей неуверенности, непреклонные в желании пустить все на самотек, несгибаемые в бесконечных колебаниях, всемогущие в бессилии^[112].

Два года спустя, 12 марта 1938 года, уже после того как Гитлер назначил себя главнокомандующим вермахта, его 8-я армия триумфально вступила в Австрию. Перед ликующими толпами в Вене Гитлер выразил свою радость, что «Германский рейх обрел еще один бастион». Но его замыслы были куда масштабнее. Сразу после аншлюса Гитлер приступил к завершению подготовки следующей захватнической операции. 28 мая он сказал своим генералам: «Я полон решимости стереть Чехословакию с карты мира»^[113]. Президента Чехословакии Эдварда Бенеша проинформировали, что в случае отказа передать рейху Судетскую область (большинство населения которой составляли немцы) Германия решит вопрос военным путем.