2 августа следующего года Гинденбург умер от рака легких в возрасте 87 лет. Начался всенародный траур. На государственных похоронах Гитлер постарался сыграть заметную роль, но к тому времени он уже ликвидировал все остатки немецкой демократии. Проведя показательный плебисцит, он упразднил пост президента и, приняв на себя его полномочия, сосредоточил в своих руках полный контроль над всеми государственными институтами, включая вооруженные силы. Фюрер и сплотившиеся вокруг него нацистские фанатики отныне могли свободно навязывать свою волю 67-миллионному населению. Они хорошо знали, чего хотят: сделать Германию доминирующей державой в Европе, вернуть территории, «похищенные» у них в Версале, уничтожить коммунизм, искоренить еврейскую «заразу» и создать Lebensraum для высшей арийской расы на землях Восточной Европы и прочих территориях, ныне населенных «неполноценными» славянскими народами. Для достижения этих целей германскую экономику нужно перевести на военные рельсы, а все препятствующие этому договоры и соглашения игнорировать или отменить. Способы, средства и сроки реализации этих планов были еще не ясны, но сами цели глубоко укоренились в сознании нацистов. Лишь немногие немцы пытались сопротивляться. Большинство – в той или иной степени – либо соучаствовали, либо покорно соглашались, либо подчинялись из страха. Третий рейх достиг зрелости.

2. Диктаторы и демократы

25 марта 1933 года, спустя два дня после того, как внесенный Гитлером «закон о чрезвычайных полномочиях» был одобрен рейхстагом, в газете The Manchester Guardian вышла статья без указания автора. Это было сообщение из Советского Союза от британского журналиста Малькольма Маггериджа, который с прошлого года был аккредитован в Москве. Он прибыл со своей женой Китти, «полный решимости», как он позднее писал, «отправиться туда, где, как я полагал, наступает новая эра» и с намерением получить советский паспорт вместо британского. Он был вовсе не одинок в этих мечтаниях. Среди множества левых интеллектуалов Великобритании, разделявших его взгляды, были Беатрис Уэбб – тетя Китти Маггеридж, которая вместе со своим мужем Сиднеем выступила соучредительницей Лондонской школы экономики, журнала The New Statesman и Фабианского общества, – и самый блестящий сторонник этого общества драматург Джордж Бернард Шоу.

Будучи горячим поклонником СССР, Шоу двумя годами ранее по специальному приглашению приезжал в Москву и провел там девять дней, занятый «установлением фактов». Его окружили заботой и вниманием, катая по столице в лимузине с открытым верхом в компании его попутчиков, лорда и леди Астор. Эта семья владела обширным Кливденским поместьем на берегах Темзы. Нэнси Астор была известной светской львицей, а в 1919 году стала первой женщиной, избранной в британский парламент. Аристократическая чета и драматург-социалист были поражены тем, что им показали в Москве. Их чествовали революционные писатели и художники, а затем пригласили в Кремль на встречу с Иосифом Сталиным. Шоу был в восторге. Чрезвычайно польщенный тем, что с ним обращаются как со старым другом, после трехчасового разговора со Сталиным он объявил о своем отъезде в Лондон в следующих выражениях: «Я уезжаю из государства надежды и возвращаюсь в наши западные страны – страны отчаяния»^[44].

Одобрительная позиция Шоу как одного из самых заметных публичных интеллектуалов западного мира имела большое значение для Кремля, и после своего возвращения в Лондон он не разочаровал большевиков. Когда на пресс-конференции его спросили о перебоях с продовольствием и голоде в некоторых областях России, он заявил, что не видел в России «ни одного недоедающего человека, молодого или старого», и затем язвительно добавил: «Говорите, они пухнут от голода? Может быть, их впалые щеки раздуты из-за кусочков резины во рту?»^[45]

Такие ремарки от столь заметной фигуры во многом способствовали тому, что либеральная общественность на Западе примкнула к сторонникам коммунизма, которые клеймили всех критиков СССР как капиталистов-реакционеров или твердолобых представителей правящих классов, больше всего опасавшихся, что коммунистический вирус заразит миллионы голодных людей – мужчин и женщин, потерявших работу во время Великой депрессии. В отсутствие доказательств обратного было легко поверить, будто Советский Союз – рай на земле и образец для всего человечества.

Малькольм Маггеридж не был столь легковерным. Лишившись многих иллюзий после шестимесячного пребывания в сталинской России, он решил разобраться, есть ли у слухов о массовом голоде какие-то основания. В начале 1933 года он отправился в поездку, где вскоре столкнулся с ужасающей реальностью. В одном маленьком ярмарочном городке, как он сообщал, «гражданское население очевидным образом голодало… они не просто недоедали, как, например, большинство крестьян в восточных странах и некоторые безработные в Европе, а вообще почти ничего не ели на протяжении нескольких недель». Один из этих несчастных, беспокойно озираясь в страхе, что его могут подслушать, сказал ему: «У нас нет ничего, вообще ничего. Они все забрали». Маггеридж километр за километром проходил по пустым полям. Земля была не пахана, а домашний скот погиб. Закрома стояли пустые, и не было посевного зерна для следующего урожая. Повсюду, где он был, он видел лишь «отчаяние и растерянность»^[46]. Ему потребовалось совсем немного времени, чтобы понять, что он стал свидетелем гуманитарного кризиса, который разразился из-за стремления режима во что бы то ни стало – говоря неумолимым языком революции – «ликвидировать кулаков как класс» и учредить коллективные хозяйства на экспроприированных землях. Кулаки – мелкие землевладельцы, нередко имевшие более двух гектаров земли, что было достаточно для найма работников, – по мнению большевиков (часто справедливому), были внутренне враждебны революции и отказывались передавать государству свои земельные наделы и средства к существованию.

«Ликвидация», будучи важным этапом первой сталинской пятилетки, требовала от партийных работников изымать все имущество кулаков, а их самих выгонять из домов, которыми их семьи нередко владели на протяжении многих поколений. Операция не ограничивалась Кавказом и Украиной. В январе 1933 года начальство давило на партийных работников в богатых зерном районах Центральной России, пытаясь ускорить программу реквизиции и выселения. Первый секретарь обкома партии Центрально-Черноземной области комиссар Юозас Варейкис, готовый, как и его коллеги в других местах, с энтузиазмом выполнить любой приказ ради достижении поставленных Кремлем целей, объяснял своим товарищам, что им предстоит раскулачить от 90 000 до 150 000 крестьянских хозяйств, изгнать из домов от 12 000 до 13 000 кулацких семей, а также арестовать или казнить их «контрреволюционных» вожаков^[47].

В течение нескольких недель хаос, спровоцированный этой узаконенной этнической чисткой, привел к тому, что запасы хлеба в этом чрезвычайно плодородном регионе начали подходить к концу. Шесть месяцев спустя начальник регионального отделения ОГПУ (государственной тайной полиции) был вынужден телеграфировать Варейкису, что урожай после весеннего сева не убран, а зерно «гниет и прорастает». В мае 1933 года начальник ОГПУ сообщал: «Только в деревне Борисовка более тысячи человек умерли от голода… В целом ряде деревень трупы умерших уже долгое время не убирают… Колхозники покидают деревни и направляются в города».

Начальство, ничуть не смущаясь подобными сообщениями, которые нескончаемым потоком поступали в Кремль, требовало еще более жестких мер. Сталин поручил эту задачу Вячеславу Молотову^[48]. Как председатель Совета народных комиссаров и ближайшее доверенное лицо Сталина, он нес прямую ответственность за проведение программы «ликвидации» и «коллективизации». Черноземье имело ключевое значение для успеха этой программы. Расположенный примерно в 700 километрах к юго-западу от Москвы, этот регион с его 350 000 квадратных километров высокоплодородных земель был одной из главных житниц столицы. С присущим ему ледяным хладнокровием Молотов не принимал в расчет умиравших от голода крестьян, продолжая делать все, чтобы экспроприации в Черноземье продолжались без всяких послаблений. В личной телеграмме Варейкису он указывал комиссару, оказавшемуся в затруднительном положении: «Ни о каких отклонениях от плана… не может быть и речи… смягчающие обстоятельства не учитываются»^[49]. Крестьян, призывавших к неповиновению, надлежало высылать в другие области СССР, а в случае сопротивления – расстреливать на месте.

Убежденные коммунисты – такие как Лев Копелев^[50], вместе с тысячами других молодых партийных работников направленный в сельскую местность для проведения раскулачивания, – были готовы платить эту цену:

И в страшную весну 1933 года, когда я видел умиравших от голода, видел женщин и детей, опухших, посиневших, еще дышавших, но уже с погасшими, мертвенно-равнодушными глазами, и трупы, десятки трупов в серяках, в драных кожухах, в стоптанных валенках и постолах… Видел и все-таки не сошел с ума, не покончил с собой… А по-прежнему верил, потому что хотел верить^[51].

Много лет спустя он изменит свое мнение, но в то время он, молодой и образованный человек, был убежден:

Мировая революция была абсолютно необходима, чтобы восторжествовала справедливость… Но еще и для того, чтобы потом не стало границ, капиталистов и фашистов. И чтобы Москва, Харьков и Киев стали такими же огромными, такими же красивыми городами, как Берлин, Гамбург, Нью-Йорк, чтобы у нас тоже были небоскребы, улицы кишели автомобилями и велосипедами, чтобы все рабочие и крестьяне ходили в красивой одежде, в шляпах и при часах^[52].

Эта картина, как он признавался, настолько затмила ему разум, что он проникся настоящей ненавистью к кулакам. «Я был убежден, что мы – бойцы невидимого фронта, воюем против кулацкого саботажа за хлеб… но еще и за души тех крестьян, которые закоснели в несознательности… не понимают великой правды коммунизма»^[53].

Многие из жертв голода жили на юге страны^[54], и именно здесь кулацкое сопротивление коллективизации было наиболее упорным. Зная, что урожай конфискуют местные власти – по произвольным и невыполнимым нормам, установленным Молотовым для обеспечения продовольственного изобилия в городах, – многие крестьяне опускали руки и отказывались работать на своих полях. Тем кулакам, которым хватало смелости и смекалки прятать урожай, грозила «ликвидация» в самом прямом и ужасном смысле слова. Подписанный лично Сталиным в 1932 году указ Политбюро сделал «кражу» зерна преступлением, караемым смертной казнью. Крестьянину достаточно было спрятать всего один мешок, чтобы оказаться перед расстрельной командой.

Сотни тысяч крестьян, избежавших расстрела на месте, погибли от голода, жажды и болезней во время долгого изнурительного пути из родных деревень в отдаленные районы страны. Когда поезда, везущие этих несчастных, останавливались, трупы вытаскивали и складывали рядом с вагонами, чтобы затем прямо здесь же похоронить их. Неисчислимое их количество осталось в безымянных могилах. Те, кому удалось выжить – «административные переселенцы», как их официально называли, – в поисках пищи в чужих негостеприимных землях вынуждены были рыться на помойках и попрошайничать.

Страдания переселенцев были велики. В мае 1933 года неназванный госслужащий, потрясенный представшим перед ним зрелищем, докладывал: