У нас может быть разница в годы, но в нас одна кровь. Мы настолько разные по характеру, что нашей маме нужно поставить памятник при жизни, но, в то же время, между нами есть связь, которую я чувствую каждой своей костью.

Для меня нет ничего важнее семьи. Я бы закрыл грудью каждого с фамилией Саммерс.

Мерцание света на сцене привлекает мой взгляд.

Софиты скользят по всему помещению, ослепляя, и окрашивают все в синий цвет. На мгновение зал погружается в темноту, а затем с резкой вспышкой вновь заливается светом. Самый яркий белый луч направлен на середину сцены, где теперь появилась девушка. Она сидит на высоком барном стуле спиной к зрителю.

Ее иссиня-черные длинные волосы легкими волнами разбросаны по спине. Мои глаза рассматривают ее тело, отмечая хрупкое телосложение. Кончики волос, словно занавес, скрывающий ее ото всех, достигают оголенной поясницы и небольшой спинки стула, прячущей изгиб ягодиц.

Свет меняется на темно-синий, и девушка начинает петь. Она протягивает слово глубоким голосом, пробирающим до мурашек.

Я выпрямляюсь.

У меня такое ощущение, что с помощью одной ноты она ухватилась за мое сердце.

Она продолжает петь и брать аккорды на гитаре, очертания которой видны все сильнее, потому что стул начинает вращаться, открывая взору зрителя все больше деталей.

Меланхоличная мелодия сливается в странном томном танце с ее невероятным голосом, отдающим хрипотцой. Тоска и грубое отчаяние пропитывают каждую строчку, слетающую с губ. Эти эмоции бьют меня в грудь с такой силой, что вызывают онемение, но в то же время – жар, который растапливает орган, переставший нормально биться еще осенью. Вместо льда сердце покрывается инеем.

Когда девушка поворачивается к нам лицом, вдох застревает у меня в груди.

Она обнаженная.

Ее прикрывает лишь гитара, струны которой она перебирает с такой нежностью, словно прикасается к хрусталю. Свет играет на гладкой коже плеч, изгибе груди и длинных ногах, закинутых одна на другую.

– Вот черт, – вырывается из Нила. Он первый приходит в себя.

Люк довольно усмехается.

– Ура, я знал, что в итоге этот вечер придется мне по душе.

– Нил, выбирай, когда я тебя придушу: прямо сейчас или дождемся конца этого «классного» шоу? – чуть ли не рычит Марк.

А я все еще не могу вспомнить, как говорить, потому что во мне проигрывается каждая нота, каждое слово, которое дарит зрителю эта незнакомка. Моя ладонь накрывает сердце, ведь еще немного – и оно пробьет грудь так же сильно, как она бьет по струнам во время эмоционального припева.

Я встаю со своего места и двигаюсь к сцене, ведомый каким-то притяжением или заклинанием.

Кто она? Сирена?

Если так, то я не виню глупых моряков, которые попадали в сети таких женщин. Ведь я сам готов пасть.

Больше всего на свете мне хочется увидеть ее лицо, скрытое маской в виде узора снежинки. Когда я оказываюсь напротив сцены, она распахивает глаза, будто почувствовав, что за ней слишком пристально наблюдают.

Я стою недостаточно близко, но даже отсюда могу увидеть, как под изгибом гитары грудная клетка девушки начинает вздыматься быстрее. Ее слегка смуглая кожа отливает золотом под софитом. Она прекрасна.

Прекрасна, как драгоценный камень, сияющий в лучах солнца.

Ее глаза, похожие на темные омуты, встречаются с моим взглядом.

И, клянусь, мои колени почти не подкашиваются.

Она путается в словах и берет неверный аккорд, продолжая непрерывно смотреть на меня. Почему теперь она не кажется мне незнакомкой? Это глупо, я бы запомнил этот голос, если бы хоть раз услышал его. Я бы запомнил эту девушку, так ведь?

Когда выступление заканчивается, она вновь разворачивается спиной к зрителю. Ее плечи опускаются и поднимаются в быстром темпе, будто она пытается отдышаться. Свет начинает медленно затухать, а я снова скольжу глазами по изящному телу, останавливаясь на обнаженной спине.

Когда бар погружается в темноту, давая ей время покинуть сцену, я закрываю глаза и запечатлеваю в памяти родинку в виде сердца на левой стороне ее поясницы.

Пока мое собственное сердце объято огнем.

Глава 1
Томас

Я смотрю в кроссворд под названием «Уморительное ранчо» вот уже больше часа. И мы с Гарри все еще не можем разгадать слово по вертикали из шести букв.

– Здесь написано, что это уровень для детей шести лет. Мы что, настолько тупые?

Он ничего не отвечает – как всегда. Поэтому я продолжаю ломать голову над этим проклятым словом.

– «Самый медленный на ранчо…», – Я постукиваю карандашом по губам. – Тут еще после драматичного многоточия сказано: «И это не трактор». Какой идиот это придумал? Начнем с того, что трактор не такой уж и медленный. А закончим тем, что…

Пикающий звук на кардиомониторе становится быстрее, а затем снова приходит в норму.

– Хорошо, понял, тебе тоже надоело это «уморительное ранчо». Ни черта оно не уморительное.

Я отбрасываю кроссворд на стол и откидываюсь на спинку кресла, вытягивая затекшие ноги.

– Может, мне стоит принести сюда матрац? Или что-то вроде раскладушки? – Я бросаю задумчивый взгляд на Гарри, словно он может увидеть меня.

Но нет. Его глаза по-прежнему закрыты. Он по-прежнему не шевелится. Его лицо такое бледное, что темно-рыжие волосы, отливающие медью, кажутся слишком яркими.

– Ты бы мог хотя бы дернуть носом.

Я щелкаю его по большому пальцу на исхудавшей руке. Гарри – крупный мужчина, но месяцы комы словно высосали из него все силы, сделали слишком хрупким. Врач сказал, что его организм начал использовать мышечную массу в качестве источника энергии.

– Знаешь, наверное, стоит поблагодарить Марка за его изнуряющие тренировки и миллиард берпи. Твои мышцы сейчас оказывают тебе большую услугу.

Как скоро я сойду с ума, если продолжу разговаривать с человеком, который не хочет открывать свои чертовы глаза и отвечать мне?

Идет сотый день. Круглая дата, выходит. Но кто считает? Я.

Я считаю. Потому что ненавижу каждый день, который мой лучший друг проводит в коме, в то время как я имею возможность нормально проживать каждый из них.

Вероятно, это мое наказание.

Наказание за то, что я подвел свою команду, не смог правильно отдавать приказы, и поэтому Гарри решил спасти гребаную козу.

В сентябре я остался за капитана нашей пожарной части, потому что Марк был вынужден вернуть домой свою девушку, решившую телепортироваться обратно в Англию.

Именно в тот день, именно в тот час на местном ранчо «Дыхание» случился пожар. Он не был катастрофическим – мы с ребятами справлялись и с куда более сложными задачами. Но, видимо, я не осилил управление командой, и все развалилось к чертям.

А, если быть точнее, развалился амбар. И он придавил нас с Гарри.

Я тяжело сглатываю, когда воспоминания обжигают сознание.

Мы успели спасти весь скот, все почти закончилось. Я как раз выводил Жемчужину, любимую лошадь Мии, и вдруг понял, что в крайнем загоне кто-то остался.

Гарри… и коза.

Упрямая коза, которую мы все странным образом и обожали, и ненавидели.

Пушинка была исчадием ада. На моем бедре до сих пор красуются следы ее зубов – лет десять назад она вцепилась в меня в каком-то безумном припадке, когда я стоял к ней спиной.

И все же… Гарри не захотел ее бросать.

А я не захотел бросать его.

Так мы и оказались под обрушившимся амбаром после того, как выгнали оттуда козу. Только вот я отделался парой ожогов и пробитым легким, а он… так и не открыл глаза.

Я провожу взглядом по его зарубцевавшемуся ожогу, тянущемуся от затылка до поясницы. Когда он лежит на спине, все выглядит не так плохо и видны лишь розовые линии, опускающиеся от шеи к плечам. Ему потребовалась пересадка кожи. Несколько месяцев он провел в центральной больнице Миссулы, а потом его перевели обратно. Но ожоги – это полбеды. Черепно-мозговая травма и отравление угарным газом слишком сильно ударили по его организму.

Все врачи в один голос твердят, что он стабилен.

Но как может быть стабилен человек, который выглядит призраком? Хотя нет – даже призраки не прикованы к больничной койке.

– Томас?

Я поднимаю взгляд на дверной проем и встречаю хмурый взгляд доктора Моргана.

– Я же просил ничего не надевать на него.

Я встаю, вытаскиваю из вялой руки Гарри ручку в форме морковки и снимаю с его лица игрушечные очки.

– Мы играли.

Я где-то прочитал, что важно создавать атмосферу полного присутствия, чтобы мозг пациента захотел проснуться. Мне показалось, что ручка-морковь и очки отлично подходят для кроссвордов.

– Можно тебя на минутку? – Доктор Морган похлопывает больничными картами по бедру и выходит из палаты.

– Скоро вернусь. Никуда не уходи, – бросаю Гарри на прощание.

Я слышу, как доктор Морган закашливается от этого черного юмора. Но мой лучший друг точно оценил бы его.

Мы спускаемся на первый этаж и выходим в небольшой сквер, примыкающий к больнице. На дворе проклятый февраль – неужели нельзя поговорить там, где нет риска обморожения?

– Разве вы не должны выступать за здоровье и все такое? – спрашиваю я, нервно проводя рукой по волосам и осознавая, что забыл бейсболку в палате.

Мне нравится, когда голова чем-то прикрыта. Бейсболка, шляпа, пожарный шлем, мусорный пакет – плевать. Я просто привык закрывать голову, потому что моя работа требует этого. Требует оставаться живым, чтобы продолжать спасать людей.

Доктор Морган скрещивает руки на груди, выдыхает облако пара и медленно идет по дорожке между высокими, густыми деревьями.

– Закаливание никто не отменял.

Снег хрустит под нашими ногами, пока мы прогуливаемся в темпе черепахи, что, в целом, соответствует ауре доктора Моргана. Я всматриваюсь в черты его лица и понимаю, что он действительно похож на мастера Угвэя из «Кунг-фу Панды».

– Томас, я понимаю, что Гарри твой близкий человек, и мы пошли на все уступки, учитывая, что у него нет родных, которые могли бы поддержать его на пути к выздоровлению.

Родители Гарри умерли пару лет назад, он был поздним и единственным ребенком. Поэтому, когда у него не осталось родных, он, можно сказать, стал Саммерсом, даже если не хотел этого. Иногда, или довольно часто, Саммерсы перегибают с заботой.

– Но… – Мастер Угвэй задумчиво смотрит вдаль, туда, где за низкими облаками едва проглядывают зазубренные силуэты гор. – Но ты больше не можешь здесь ночевать. Как и не можешь проводить целые дни напролет. Я против этого. Этот запрет действует с сегодняшнего дня.

Я стискиваю челюсти, готовый возмутиться, но он продолжает:

– Дело даже не в том, что ты надоел всем медсестрам и другому персоналу.

– Вчера я помог уборщице вымыть коридор, никакой благодарности, – цокаю я, засовывая руки в карманы замерших джинс.

– Дело в том, что тебе нужно продолжать жить своей жизнью, – продолжает Угвэй, не обращая на меня внимания. – Пойми меня. Я видел разные случаи. Иногда человек так и не выходит из комы, а его близкие не могут вернуться к нормальной жизни. Просто потому, что все это время они были прикованы к больничной койке. Они превращали больницу в дом и забывали, что за ее пределами жизнь все еще…

– Я не могу просто уйти и строить свою жизнь, пока он здесь из-за меня! – выпаливаю я и пинаю камень.

Доктор Морган смотрит на меня усталым взглядом и потирает затылок, на котором еще сохранился островок былой шевелюры. Если быть честным, на его подбородке больше волос, чем на голове.

– Но я думаю, он бы не хотел, чтобы ты приходил к нему в образе йети, – указывает он на мою взъерошенную копну волос и небритую щетину.

О, так мы оба оцениваем нашу растительность.

– И он бы точно не желал, чтобы ты надевал на него чертовы розовые очки.

Это спорное утверждение.

Однако я молчу и продолжаю слушать.