Впрочем, тайпины не нравились ей чуть меньше, чем остальные. А все дело в простом: они запретили проституцию и продажу в нее девочек. То есть, таких девочек, какой была сама Ван Сун, поэтому ей, конечно, несказанно повезло – ее подбросили на порог публичного дома, потому что все знали – рождение дочери к беде, не прокормишь, пока времена и так смутные, но она успела освободиться раньше, чем в ней что-то непоправимо сломалось.

Или, может быть, оно и сломалось, просто она не знала.

Когда восстание тайпинов пришло в Нанкин и ее освободили, она долго шаталась по улицам, пытаясь понять, а что теперь-то. Сначала жила у господина Эра, потом какое-то время – с госпожой Яо Юйлун, матерью Сунь Аня. Господин Эр рассказывал ей про западных царей, Яо Юйлун – про даосизм и Конфуция. А потом Ван Сун ушла – решив, что просто не может больше пользоваться ее добротой, хотя, конечно, уходить не хотелось: без господина Эра и детей Яо Юйлун будто расцвела, стала мягче, добрее, но все еще такой же чуткой и готовой бороться за свою семью – ведь именно благодаря ее презрению к восстанию и публичному отречению от мужа, восьмизнаменная армия^[15] их не тронула, когда восстание подавили окончательно. Ван Сун все боялась, что Яо Юйлун казнят вслед за Сунь Чжаном, но ту не тронули – и Ван Сун, убедившись, что все точно будет хорошо, ушла.

Какое-то время она жила в городе и убиралась в каком-то постоялом дворе за возможность там ночевать. Там ее нашла женщина – точнее, девушка, сейчас сама Ван Сун ее старше, но тогда все высокие люди казались ей невероятно взрослыми.

– А ты чья? – спросила девушка, а Ван Сун, недоуменно похлопав глазами, сказала слова, за которые до сих пор сильно собой гордилась:

– Своя собственная.

Девушка рассмеялась – она была уставшей и замученной, но этот смех оживил ее лицо, и Ван Сун им залюбовалась.

– Хочешь быть своей собственной со мной? У меня нет дома, но я постелю тебе в своей комнате и дам одеяло.

– Хочу, – решила Ван Сун. В конце концов, даже если ты своя собственная, жить где-то надо.

Тот день был солнечным и сухим, она до сих пор прекрасно это помнила – солнце жгло макушку, очень хотелось пить, а еще почему-то – ругаться.

Сейчас она почему-то с трудом могла вспомнить имя этой девушки, и из-за этого ее брала досада – девушка столько лет о ней заботилась, а Ван Сун даже имя вспомнить не может. Оно кружилось на языке, царапая небо, но никак не подбиралось.

Эта девушка, впрочем, никогда не была хорошей воспитательницей, подругой, матерью – да кем угодно. Ван Сун воспринимала ее как сестру, временами – младшую. Та была рассеянной, часто что-то теряла, много болтала про восстания, мало – про то, что у них снова нет денег на еду, бегала по встречам с мужчинами, с которых возвращалась пьяная и пахнущая духами, которые им были явно не по карману.

Она лежала на лавке в их комнате и бормотала что-то про то, как сегодня было красиво в городе, куда ее водил очередной ухажер, пока Ван Сун сидела у входа на коленках и мыла ее ботинки, к которым приставала рыжая прибрежная грязь.

– Тебе так нравится с ними встречаться? – спрашивала Ван Сун, когда девушка, встрепанная после сна, сидела за столом и мешала в стакане воду с сахаром.

– Не знаю, – она растерянно пожимала плечами и простуженно шмыгала носом. – Они покупают мне вещи и еду, а потом целуют, иногда даже неплохо.

Интересно, думала Ван Сун, ей правда нравится? Или она просто пытается себя в этом убедить?

Когда Ван Сун выросла, она решила, что такое нравиться не может никому. Ее потом много раз звали на подобные свидания – она была красивой девочкой, а потом девушкой, ей обещали наряды, лучшие рестораны и самые дорогие букеты цветов, но никто из таких мужчин никогда не обещал безопасность. Черт с ней, с любовью – пусть бы хоть кто-то пообещал, что с ней все будет хорошо.

Один раз она все же согласилась, она была молодая и глупая – всего двадцать лет, мужчина, который позвал ее с собой – красивым и интеллигентным, тоже, кажется, молодым, впрочем, Ван Сун давно надоело рассматривать мужчин, ей было все равно, как они выглядели, раз никто из них не смог предложить ничего стоящего.

Тот поцеловал ее в первой же подворотне после пропахшей алкоголем лавки, когда во рту еще таял вкус сладкого с какими-то цитрусовыми нотками чая – единственного там нашедшегося, – схватил за плечи, повел руками по спине вниз, она замычала, но вырваться не смогла, и, кажется, ее сопротивление ему только понравилось.

Интересно, думала она, ту девушку тоже зажимали вот так? А она сопротивлялась? Кажется, тогда она еще помнила ее имя, а сейчас вот забыла, может быть, она решила не помнить его, когда сидела на полу у себя в комнате и плакала, прижимая к груди разорванную кофточку.

Почти в то же время она познакомилась с Хуа Бай. Та жила в соседнем доме и часто по вечерам гуляла на улице – сначала Ван Сун подумала, что она тоже ищет себе компанию, но потом выяснила, что искала она постоянно сбегающего кота.

– Невероятно непослушный, – поделилась Хуа Бай в день их знакомства. Ван Сун тогда подошла к ней, подумав, что может предложить помощь. У нее плохо складывалось с работой – молодую девушку без семьи и без мужа никто к себе брать не хотел, поэтому большую часть времени она ухаживала за садами – старенькими, с маленькими алтарями, натыканными где-то в гуще деревьев, заброшенными из-за восстаний и кризисов, но все равно ценившимися чиновниками^[16], желающими сохранить последние напоминания о былом могуществе, – но проходить мимо не хотелось. Хуа Бай улыбнулась и сказала, что у нее все хорошо.

Она была писательницей и руководительницей курсов для девушек: и китаянок, и маньчжурок, за что кто-то ее осуждал. Но она считала, что разницы нет – потому что помощь нужна всем. Бегала легко и быстро по городу – интересно, из какой семьи она была, раз ей даже в детстве не бинтовали ноги? – впрочем, и за других девушек Хуа Бай боролась, пыталась искать врачей, писала листовки. Ван Сун она очень нравилась – яркая, громкая, красивая, с длинными, немного на европейский манер скроенными платьями.

– А разве тебе так удобно? Ходить в таких длинных? – спрашивала Ван Сун, вечно мучившаяся с попытками удобно подогнуть юбку.

– Нет, но это очень красиво.

– Ты хочешь так найти мужа?

– Нет, – снова сказала Хуа Бай. – Я хочу выходить на улицу и чувствовать себя императрицей.

Хуа Бай жила на чердаке – она говорила, что тут дешевле и удобнее. Ван Сун не понимала, что конкретно удобного в том, чтобы биться головой о низкие потолки, но не возражала – ей чердак Хуа Бай тоже нравился. Это был дом, построенный совсем недавно, тоже на европейский манер, впрочем, маленькие дракончики, спрятавшиеся под лестницами, напоминали о том, где на самом деле тот располагался. Когда к Хуа Бай приходили матери с детьми, она рассказывала им сказки о том, что по ночам эти дракончики убирают пыль и моют подоконники.

– А почему ты не хочешь искать мужа?

– А зачем он мне нужен? – спрашивала Хуа Бай.

– Все девушки об этом мечтают.

– И ты тоже?

Ван Сун задумывалась. Замуж она совершенно точно не хотела – ей не нравились мужчины, она не хотела находиться с одним из них в доме круглые сутки, ей не хотелось, чтобы он решал, как ей жить. Зачем, если сейчас она вольна делать все, что захочет? Да и живет она не одна – теперь они почти все время проводили вместе с Хуа Бай.

И та привела ее к себе на курсы, став той самой сестрой-матерью, которой у Ван Сун никогда не было.

– Сегодня мы идем в парк! – Когда Ван Сун переехала к Хуа Бай, ее стали будить в безбожно раннее время. Хуа Бай в целом спала мало, впрочем, это никак не влияло на ее энергичность – она носилась по комнате с энергией маленького мельничного колеса, быстро убираясь, переодеваясь, болтая на ходу: вот она скидывает ночнушку, зябко ежится, поводя плечами, натягивает рубашку, юбку, жакет, переступает босыми ступнями по полу, ругается на то, что снова никто ни черта не топит.

– Зачем? – Ван Сун высовывает голову из-под одеяла и залезает обратно, получив по носу ледяным воздухом.

– Там красиво, – легко отвечает Хуа Бай. – Хочу насобирать листочков, а потом сделать гербарий. И нашу комнату на курсах можно украсить.

– А если мы пойдут туда днем, а не утром, то красиво уже не будет?

– Днем там будет толпа народу, так что, конечно, не будет.

– Ты жестокая, – ворчит Ван Сун.

– Продуманная.

Она кидает в Хуа Бай подушку, а та ловит ее и звонко смеется.

Она вообще очень красивая, но когда смеется – совсем расцветает, у нее широкая улыбка, ямочка на щеке, темные сверкающие глаза, а вот невысушенные с вечера волосы падают колечками на полуобнаженные плечи.

И как Ван Сун может отказать?

– Парк так парк, – покорно соглашается она, выползая из-под одеяла.

Завтрак она ест невоодушевленно, в основном просто зависает над тарелкой, и в парк они в итоге попадают довольно поздно, потому что Хуа Бай забывает дома бумажку с адресом, они ходят по улицам, выспрашивая у прохожих, теряются в каком-то переулке, потом Хуа Бай заводит их на какой-то пустырь, откуда они почти убегают.

– Больше с тобой никуда не пойду, – решает Ван Сун.

– Разумеется, пойдешь, – возражает Хуа Бай. Она широко улыбается, а потом озорно закусывает губу. Она и так не сильно взрослая, кажется, ей меньше двадцати пяти, в такие моменты кажется совсем девчонкой.

– Видимо, да, – беспомощно соглашается Ван Сун. Хуа Бай берет ее под локоть и тащит в направлении все же намечающегося вдали парка.

В целом, конечно, Хуа Бай кажется слишком острой, чтобы к ней можно было привязаться – она не позволяет вольностей, часто злится, ругается на всех, кто ей хоть чем-то не угодил, убирается на чердаке каждый вечер и сурово порицает всех, кто не нравится, но именно это Ван Сун в ней и цепляет – почти беспощадная жестокость ко всем, кто Хуа Бай окружает.

– Они сволочи, – говорит Хуа Бай, когда видит по вечерам на улицах девушек. – Не девочки, конечно, а мужики, которые ими пользуются. Сволочи и гады. – Сам виноват, – она переступает через какого-то пьяницу и ускоряет шаг.

– Может быть, у него жизнь так сложилась, – замечает Ван Сун. – Что никто не смог ему помочь.

– А почему я должна? Я не богиня, чтобы помогать всем нуждающимся.

– Так кому ты тогда помогаешь?

– Тем, кому хочу. – Ответ звучит, как движение ножа, вспарывающего горло, – быстро и гордо. – Девушкам, которым и так никто не помогает. А остальные сами как-нибудь разберутся.

– Хорошо, – кивает Ван Сун.

Впрочем, иногда грани Хуа Бай сглаживаются – по вечерам, когда с нее, как вторая кожа, сползает строгая дневная оболочка. Она улыбается шире, шутит, садится рядом с Ван Сун и болтает с ней о всяком – книжках, платьях, прическах, сказках. Свет лампы тонет в ее темных, жестоких глазах, как пальцы перебирают подол платья, как она закусывает в задумчивости губу.

– Почему ты живешь совсем одна? – спросила ее как-то Ван Сун в один из таких вечеров. – У тебя даже родителей нет?

– Они погибли, – сухо ответила Хуа Бай. – Я жила с бабушкой, но та тоже умерла, а теперь вот живу с тобой, почему же одна?

– Но это другое, – возражает Ван Сун.

– Да нет, почему? Ты мне тоже почти как семья. И Ляньхуа у меня есть.

Ляньхуа звали ту самую кошку Хуа Бай – белую, громадную и удивительно вертлявую для своего веса.

– И правда, – бормочет Ван Сун.

Хуа Бай знакомит ее со своими ученицами – девочками чуть младше Ван Сун, шумными, болтливыми, яркими-яркими, стайками курсирующими по комнате, где идут занятия, более тихими, но такими же улыбчивыми замужними женщинами, совсем пожилыми, помнящими еще жизнь при императоре Даогуане. Есть еще помощница Хуа Бай, Ло Хуан. У нее короткие, кажется, из-за какой-то болезни, волосы, она ходит, чуть хромая, смеется громче всех на шутках и обожает мандарины.