Ханна хотела было выключить телефон, как вдруг впервые обратила внимание на еще одну фотографию. Не Эйприл – Невилла. Этой она раньше не видела. Не примелькавшаяся угрюмая гримаса с пропуска и не снимок папарацци, на котором Невилл, стоя на ступенях здания суда, показывает репортерам два пальца в виде буквы V – знак победы^[1]. Нет, это фото, похоже, было сделано много позже, во время слушания одной из множества апелляций, возможно, даже последней. Невилл выглядит старым, а главное – чахлым. Он похудел и совершенно непохож на великана, каким его запомнила Ханна. Трудно поверить, что это один и тот же человек. Невилл одет в тюремную робу, висящую на изможденной фигуре, как на вешалке, и смотрит в объектив испуганным, затравленным взглядом, словно затягивающим зрителя в его личный кошмар.

– Вы позволите?! – отрывисто воскликнула женщина за спиной Ханны, пытаясь проскочить мимо. До Ханны доходит, что она остановилась прямо посредине оживленного подземного перехода.

– Я… извините! – бормочет она, выключая телефон непослушными пальцами и поспешно опуская его в карман.

Женщина, покачав головой, проходит мимо. Ханна возобновляет путь домой. Но даже выходя из темного перехода на улицу, где пока светло, все еще чувствует на себе безнадежный, затравленный взгляд, будто о чем-то ее умоляющий. Вот только о чем?

* * *

Когда Ханна сворачивает к Стокбридж-Мьюз, ощущая боль в ногах от долгой ходьбы, и принимается рыться в сумочке в поисках ключей, мысленно ругаясь, потому что никто не удосужился заменить перегоревшую лампочку у входной двери, вечер уже почти превратился в ночь.

Наконец она входит в подъезд, поднимается по лестнице и закрывает за собой дверь квартиры.

Ханна долго стоит, прислонившись спиной к косяку, впитывая тишину. Она вернулась раньше Уилла и рада, что может побыть одна в прохладном, спокойном уюте их маленькой квартиры.

Ей следовало бы поставить чайник, сбросить туфли, включить свет. Но она лишь проходит через гостиную, плюхается в кресло и сидит, пытаясь мысленно разобраться с событиями дня.

Через некоторое время слышится хриплый рокот мотоцикла Уилла, эхом отражающийся на узкой улице от стен соседних домов. Двигатель замолкает, минуту спустя в замке подъезда поворачивается ключ.

Когда Уилл открывает дверь, Ханна чувствует, что надо бы встать и что-то сказать, но не находит сил. У нее не осталось ни капли энергии.

Уилл опускает сумку на тумбочку в коридоре, входит в комнату, насвистывая какую-то глупую попсовую мелодию, включает свет и останавливается как вкопанный.

– Ханна?

Он стоит перед ней с озадаченным видом, пытаясь сообразить, почему она сидит здесь одна в темноте.

– Хан, что с тобой? Тебе нехорошо?

Она проглатывает ком в горле, силясь подобрать походящие слова, однако с губ слетает лишь хриплое «нет».

Лицо Уилла принимает иное выражение. Охваченный внезапным страхом, он падает на колени перед женой и берет ее руки в свои.

– Хан, что-нибудь случилось? Что-то с ребенком?

– Нет! – на этот раз очень быстро отвечает она, словно только сейчас поняв озабоченность мужа. – Бог ты мой, ничего подобного! – Она сглатывает, выдавливая новую фразу: – Уилл… это из-за Джона Невилла. Он умер.

Получилось неоправданно жестко, даже грубее, чем у матери. Впрочем, Ханна настолько потрясена и надломлена, что ей не до раздумий о том, как лучше подать новость.

На лице Уилла на мгновение появляется выражение болезненной незащищенности, однако он быстро берет себя в руки. Поднимается, подходит к эркерному окну и, прислонившись к жалюзи, смотрит на улицу. Ханна видит лицо мужа в профиль – бледное пятно скулы на фоне черных волос и темного оконного стекла.

В такие минуты всегда трудно понять, что творится у него в душе. Уилл щедр в моменты радости, но, когда ему больно или страшно, замыкается в себе, словно не может позволить, чтобы другие увидели, как он страдает. Таково, очевидно, следствие воспитания отцом-офицером и в интернате для мальчиков, где проявление эмоций считалось уделом неженок и плакс. Если бы не доля секунды, когда на лице Уилла промелькнуло выражение беспомощности, Ханна решила бы, что он ее не расслышал. А теперь уже невозможно угадать, что творится в его душе под покровом молчания, за вежливой, нейтральной маской.

– Уилл, скажи что-нибудь, – не выдерживает Ханна.

Он оборачивается с таким видом, будто был в мыслях далеко-далеко.

– Хорошо.

Всего одно слово, но голос Уилла полон жестокой прямоты, которой Ханна прежде за ним не замечала, и это ее пугает.

– Что на ужин? – добавляет он.

До

– Бо. Же. Мой, – наигранно растягивает слова Эйприл, подражая Дженис из сериала «Друзья», – так кажется Ханне, идущей за ней по узкому проходу между длинными, во всю ширину столовой, обеденными столами.

Ханна впервые ступила в Парадный зал в качестве настоящей студентки Пелэма. При виде старинных потолочных балок высоко над головой и картин старых мастеров на стенах, обшитых мореным дубом, у нее по коже побежали мурашки восхищения. Ее охватил полный восторг от увиденного, но присутствие идущей рядом Эйприл, ворчащей по поводу небогатого меню и плохой акустики, не позволяло проявлять истинные чувства. Эйприл опустила свой поднос на край длинного трапезного стола с множеством сидящих за ним студентов и уперла руки в бока.

– Уилл де Шастэнь, чтоб мне провалиться!

Один из студентов, сидевших на длинной дубовой скамье, обернулся, и сердце Ханны словно споткнулось. Стакан с водой съехал на пару сантиметров к краю подноса, и она поспешно вернула его на место.

– Эйприл!

Юноша поднялся, с легкостью перекинув длинную ногу через скамью; он и Эйприл обнялись и по-дружески, формально поцеловались. Поцелуй вышел настолько непохожим на все, что Ханна прежде видела в Додсуорте, что она с таким же успехом могла бы наблюдать картины из жизни марсиан.

– Как я рад тебя видеть! Я понятия не имел, что ты тоже поступила в Оксфорд.

– Типичная Лив – никогда никому ни гу-гу. Как она? Я не виделась с ней после экзаменов.

– Ох… – Юношу вдруг бросило в жар, на скулах появились розовые пятна. – Мы… э-э… разбежались. Если честно, я сам виноват. Извини.

– Не извиняйся, – промурлыкала Эйприл. Она погладила парня по плечу и слегка сжала его бицепс – этот жест вполне можно было принять за флирт. – Классный парень освободился – какие могут быть извинения?

Ханна переступила с ноги на ногу. Поднос в ее руках становился все тяжелее, она почувствовала боль в плечах. Эйприл, должно быть, услышала шорох за спиной и несколько театрально обернулась, словно впервые вспомнила о существовании Ханны.

– Господи, где мои манеры? Уилл, это Ханна Джонс, моя соседка по квартире. Будет изучать литературу. Нам выделили люкс, представляешь? Так что все вечеринки в этом семестре будут у нас. Ханна, это Уилл де Шастэнь. Я училась в одном классе с его бывшей подружкой. Наши интернаты были… как бы получше выразиться? – Она повернулась к Уиллу. – Дружественными?

– Что-то вроде того.

Улыбка сморщила кожу в уголке рта Уилла. Ханна поймала себя на мысли, что откровенно пялится на него. У юноши были чистые карие глаза, темные брови, нос с явными следами перелома, возможно, даже не одного. У Ханны вдруг пересохло во рту, она лихорадочно размышляла, что бы такое сказать, но Уилл первым заполнил вакуум.

– Я учился в Карне в школе для мальчиков. На общих мероприятиях нас спаривали со школой Эйприл, чтобы избежать ситуации, когда учащиеся до самого поступления в университет не видят живых девушек.

– Кому-кому, а тебе этого можно было не бояться, дорогой, – подколола Эйприл. Она сделала большой глоток шоколадного молока из стакана на подносе и, не спрашивая разрешения, уселась рядом с Уиллом.

– Вообще-то я стерег это место, – сказал Уилл, но не таким тоном, чтобы действительно заставить Эйприл пересесть. Ханна, так и не присев, размышляла, как поступить. Напротив Уилла оставалось единственное незанятое место. Может, он хотел отдать его другу, которого ждал? Ханна в поисках подсказки взглянула на Эйприл, но та уже стучала пальцами по экрану телефона.

Закусив губу, Ханна хотела отвернуться, однако Уилл ее остановил:

– Эй, не уходи. Мы подвинемся.

Опять скакнуло сердце. Ханна улыбнулась, стараясь скрыть малодушную благодарность. Уилл опустил сумку на пол и подвинул соседа на десяток сантиметров, освобождая место.

– Вот, садись сюда. – Он указал на свободное место напротив. – Хью втиснется между мной и Эйприл.

– Ты сказал Хью? – оторвалась от телефона Эйприл. На ее лице появилось странное выражение приятного удивления, даже радости, смешанной, однако, с озорством, природу которого Ханна не могла понять. – Хью Блэнд?

– Он самый. Ты разве не знала, что он тоже поступил?

– Хью хотел учиться в Оксфорде – это я слышала, но понятия не имела, что он выбрал Пелэм.

Эйприл убрала телефон и, когда к столу подошел высокий бледный парень в толстых, как у Стивена Хокинга, очках, ее губы дрогнули в улыбке.

– Ну и ну! Легок на помине.

– Эйприл! – воскликнул юноша, неожиданно запутался в собственных ногах и выронил поднос. Тарелка пасты с шумом упала на пол.

На мгновение наступила гробовая тишина. Все головы повернулись в сторону их компании. Еще один парень, сидевший за столом, громко произнес:

– Эй, все! Концерт окончен. Расходитесь.

Хью, явно сгорая от стыда, с усмешкой виновато поклонился и присел, чтобы подобрать с пола банку кока-колы и разлетевшиеся тортеллини. Его лицо пылало огнем.

– Простите! Какой я осел, – пробурчал Хью сдавленным голосом, в котором тем не менее прозвучал аристократический выговор. – Прошу прощения. Слава богу, хоть тарелка не перевернулась. Ничего и не выпало. Почти.

Юноша со все еще пылающими щеками втиснулся рядом с Уиллом, поставил на стол тарелку испорченной пасты и взял вилку.

– Не ешь ты это, глупец, – с легким презрением бросила Эйприл. Она встала и помахала в направлении буфета. – Эй, помогите кто-нибудь. И принесите еще одну тарелку пасты.

Все студенты молча проводили взглядом работника кухни, прибывшего с новой тарелкой и тряпкой, чтобы подтереть разлитый соус.

– Прошу прощения, – еще раз сказал Хью, обращаясь на этот раз к работнику кухни. Тот лишь молча кивнул и удалился. Хью явно был готов сквозь землю провалиться.

Ханне вдруг стало невыносимо жалко парня.

– Вы тут все знакомы? – спросила она у Эйприл и Уилла, скорее желая сменить тему разговора, чем интересуясь ответом. Эйприл с улыбкой кивнула, и вместо нее ответил Уилл:

– Я знаю Хью давным-давно, мы вместе учились в начальной школе. Верно, Хью?

– Правильно, – ответил тот. Румянец таял на его щеках, он низко наклонился над тарелкой, избегая чужих взглядов. – Хью Блэнд, – представился он Ханне. – Медфак.

– Мы с Хью о-очень хорошие друзья, – ласково промурлыкала Эйприл. Она ущипнула юношу за щеку, отчего его лицо вновь захлестнула волна краски, на этот раз прихватив и уши. Воцарилось зыбкое молчание.

– А ты кто? – спросила Эйприл у парня, сидящего рядом с Ханной, желая загладить неловкость. Именно он сказал «концерт окончен» – широкоплечий, коренастый, в футболке клуба «Шеффилд уэнсдей».

– Это Райан Коутс, – произнес Уилл. – Мы оба на экономическом.

– Точно, – широко улыбнулся Райан. Он говорил с явным шеффилдским акцентом. После манерного южного диалекта его речь звучала по-северному грубо. Ханна вдруг почувствовала родственную душу, хотя Додсуорт был намного южнее Шеффилда. Райан, как и она сама, не принадлежал к богатеньким выпускникам частных школ, в чьей компании Уилл и Эйприл чувствовали себя как рыбы в воде.

– Мы все живем на одном этаже в «Клоудс», – пояснил Уилл.