Она потянулась и выглянула наружу, рассматривая двор за открытым окном и букетик на подоконнике. Кто же его оставил? И как так тихо прокрался, что даже Рыжий не проснулся и не залаял? Хотя он старый уже, совсем ленивый стал. Только и спит целыми днями. Вот и сейчас посреди двора дрыхнет.

Ульянка смотрела на цветы, а на улице вдруг разом пробудились зарянки – одна, вторая, третья… Едва слышный свист перерос в журчащую песню – как ручей бежал по камушкам, перекатываясь. В хор вплелись мухоловки, потом дрозд-рябинник. Казалось, птицы обрадовались Ульянкиному пробуждению и как будто звали ее куда-то.

Она помотала головой спросонья и снова уставилась на цветы, Что за чудеса? Выходит, кто-то ночью приходил и на нее спящую смотрел? Она поежилась. Даже если кто знакомый был, нехорошо это – на спящего смотреть. Придется, наверное, ставни на ночь закрывать или скамью отодвинуть к другой стене.

Ульянка подула – и цветы упали на траву. Нет уж. Не надо ей таких тайных подарков. Если кто хочет расположение свое показать – пусть в открытую дарит, как положено.

И вообще, рассвет скоро – вставать пора, а не думать о всяких цветочках. Матушка с отцом и младшие еще спали. Тоже скоро проснутся, а у нее до тех пор куча дел. Позевывая, Ульянка вышла во двор, умылась и села расплетать косу. И что за волос ей такой достался? Темный, тонкий, вьющийся. Как ни заплетай – к утру на голове воронье гнездо получается.

Ульянка, ойкая, расчесывала спутанные кудри, когда нащупала пальцами какие-то крохотные листики. Младшие что ли баловались, пока она спала? Она потянула прядь, поднесла к глазам. Так и есть – какая-то мелкая веточка запуталась.

Ульянка дернула, но побег держался крепко. Рванула посильнее и вырвала волос. Ой! Что за чепуха? Листья росли как будто прямо из волоса – словно он превратился в тоненький побег. Ульянка бросила его под ноги. Нет, глупость какая. Просто в волосах стебель запутался, вот и показалось. Она суеверно перекрестилась, ощупала голову – все, больше никаких листьев – и заново переплела косу. Потом подхватила чистое полотенце и скрылась в сарае, откуда уже доносилось недовольное мычание.

* * *

Лавочек было три, и стояли они буквой «П» у подножия большого холма, под березами. Место хорошее, укромное, на отшибе, но главная улица отсюда хорошо просматривается.

Лавки эти сколотили и поставили когда-то Аленкины братья – чтобы сестра с подружками там вечеряла. С тех пор так и повелось. Собирались на закате солнца кологреевские девушки – щелкали семечки и орехи, венки плели, сплетничали, пели песни, гадали на суженого…

Ульянку в этот круг пустили только в прошлом году. И то постараться пришлось. Верховодила всеми, конечно, Аленка, дочка старосты. Она и решала – кто к вечёркам будет допущен, и как для этого надо постараться.

Ульянка очень старалась. Таскала из дома угощения, глиняные фигурки, что лепил отец-гончар, платок для Аленки вышила… Конечно, пришлось ради этого и насмешки потерпеть, и гордыню поумерить, зато теперь она была своей. И с полным правом могла быть тут в компании подруг.

Подружки уже собрались и беспокойно ерзали на лавках – незадолго до посиделок по деревне пронесся слух, что в дом к старосте Всеволоду Гордеевичу приехали сваты. И теперь девок просто распирало от любопытства.

На двор старосты их все равно не пустят, да снаружи и не увидишь ничего. Остается только Аленку ждать. Будущая невеста на сватовстве долго не задержится. Ей всего-то показаться ненадолго надо – выслушать родительское решение да принять подарки. А что решение будет благоприятным, и подарки не отвергнуты – в этом никто не сомневался.

Главы Кологреевки и Большой Покровки уже давно сговорились поженить детей. Соседского старосту Козьму Бондарева и его сына Егора в деревне знали хорошо. Повезло Аленке, что тут сказать. Видный достался жених – высокий, красивый, из зажиточной семьи…

– Первой, значит, наша птичка улетит, – вздохнула пухленькая Любава, залезла в лакомник, отщипнула кусочек сладкого воска и закинула в рот.

– Ты погоди, вдруг не доторгуются еще, – ответила бойкая Веська. – Нынче сваты разборчивые пошли: глянут, что невеста слишком пригожая – и заартачатся. Мол, не готовы мы к такому счастью.

– Типун тебе на язык твой длинный!

– А ко мне сватов никто не засылал, – вздохнула Ульянка. – Зато ночью цветы кто-то принес и на окне оставил. Даже не знаю, на кого и думать…

– Степка это. Мельника сын, – уверенно заявила Веська.

– Откуда знаешь?

– Да не знаю я! Наугад ляпнула.

– Да что ты за сорока такая! Сначала каркнешь, а потом подумаешь.

– Не… Думать теперь ты будешь, – Веська хихикнула и разгрызла орех. – Кто к тебе там приходил, что оставил…

– Хорошо, если бы Степка, – мечтательно сказал Ульянка. – Только зачем так втихаря-то?

– Да кто их разберет, парней… О, смотрите: идет, кажется!

Аленка шла к холму – медленно, важно, с осознанием значительности момента. В самом нарядном красном сарафане и таком же красном платке, повязанном на голову.

– Ну что, сговорились?

Она потянула паузу, улыбнулась, а потом радостно рассмеялась в голос:

– Сговорились.

– А-а-а! – подружки завизжали и бросились ее обнимать и поздравлять. Суматоха длилась несколько минут, после чего все опять расселись на лавках и достали семечки. – Ну, рассказывай же, не томи!

– Ой, ну что там рассказывать, – махнула рукой Аленка. – Козьма Иванович сам приехал, с братом и со свахой. Пирог праздничный привезли, медовухи, платки, рушники вышитые. Батюшка с ними сурово так поначалу говорил – я за стенкой стояла, через щелку подслушивала. Но ясно же было, что он в шутку.

– И что, и что?

– Сваха шумная что Бобриха. Она батюшке говорит: овечку, мол, ищем белую да пригожую, ходят слухи, что она у вас в хлеву прячется.

– А он?

– А он отвечает: есть у нас такая – статная да стройная, не худая, не хромая. Только молода ещё, да с характером. А пастух твой хорош ли? Не заведет ли ее в бурьян, сам того не заметив? А сваха ему отвечает, не моргнув глазом: наш пастух за своим стадом глядит и не путается. Если овечка хороша – будет пасти на мягкой травке, да ещё и песенку напоёт. В общем, сговорились. Отмечают теперь.

– И когда свадьба?

– Осенью, после Покрова.

– А тебе-то жених что подарил через сватов?

Аленка прищурилась и наконец стянула с головы платок. Оттянула мочку уха, демонстрируя новые серьги – серебряные, в виде цветков, с голубыми капельками бирюзы в лепестках.

– Красивые же? Скажите, что красивые?

– Ой, до чего же красивые… – вздохнула Любава и потянула руку, чтобы потрогать украшение.

Аленка игриво хлопнула ее по запястью:

– Эй, не трожь! У тебя все пальцы в меду, снова соты ела!

Любава украдкой вытерла руку об подол. А Аленка покрутила головой, хвастаясь обновкой. Серьги блеснули в отсветах заходящего солнца. Девчонки, сидящие вокруг, улыбались и кивали. И немножко завидовали.

– Счастливая ты, Аленка, – мечтательно протянула молчавшая до того худая Милка и облизнула сухие узкие губы. – И батюшка тебя балует, и мать работой не изводит, и жених красавец…

У Милки было девять младших братьев и сестер. А судя по раздавшейся к лету фигуре ее матери, на подходе было очередное чадо. С такой оравой времени поесть не остается, не то что женихов искать. Да и кому Милка глянется – такая щуплая и невзрачная? Только имя и есть пригожее. Аленка посмотрела на подругу снисходительно:

– Ну, не всем вечно с чужой мелюзгой нянчиться, – и покосилась на песочную кучу невдалеке, где лепили куличи трое Милкиных братьев и сестер. Одну Милку на вечерние посиделки не отпускали никогда. – Ладно, свадьбу еще успеем обсудить, вам до праздника тоже постараться придется. Где эту дурищу Райку носит? Солнце уже село.

– Кажется, вон она, бежит, – Ульянка махнула рукой в сторону, где виднелась тонкая фигурка в синем сарафане.

Райка действительно бежала – запинаясь и придерживая рукой длинный подол, тонкие черные косички смешно болтались из стороны в сторону. Примчалась, запыхавшись, и встала перед ними, часто переводя дыхание, как вытащенная из воды рыбешка.

– Принесла? – спросила Аленка вместо приветствия.

– Ага, – Райка вытащила из-под подола тряпичный сверток и протянула Аленке.

– А что так мало? – та развернула и уставилась на небольшой кусок, свернутый трубочкой. В воздухе сладко запахло малиной.

– Прости, я только один и смогла утянуть, ата* сегодня глаз с меня не спускал. Не в духе он. Зато малиновая. Твоя любимая.

– Ну, ладно…

– Я еще принесу, правда-правда! На той неделе матушка черничную будет делать, очень вкусную.

Райка волновалась, и часто хлопала длинными ресницами. Вид у нее был такой несчастный и заискивающий, что Ульянке стало неловко. Еще год назад она и сама так стояла перед Аленкой, ожидая похвалы и одобрения. Чтобы приняли и признали своей.

Сейчас Ульянке почему-то было немного стыдно за Райку. И одновременно радостно, что это не ей, Ульянке, сейчас приходится заслуживать дружбы и воровать из дома ради этого малиновую пастилу.

Пастила у Райкиной матери и вправду была диво как хороша. Муж-татарин научил, но строго-настрого запретил раскрывать секрет. Все лето и осень Райка с матерью готовили сладости из ягод и фруктов, а дядька Сабир возил их в Покровку, где пастилу раскупали влет. Так-то он Сергей Хасанович после крещения стал, но местные все равно по-старому зовут, привыкли. За товаром Сабир следил дотошно, а рука у него была крепкая. Узнает – влетит Райке.

– В следующий раз больше неси, тут на один укус всего, – Аленка развернула трубочку и разорвала ее надвое, протянув половину Веське. – На вот, подели на всех.

Веська так же располовинила угощение и отправила кусок дальше. До последней Милки доехал совсем уж крохотный ломтик. Некоторое время все сидели молча, блаженствуя.

– Хорошо, но мало, – подытожила Аленка. – Расчеши-ка мне, Райка, волосы. И косу переплети.

– Ага, – Райка резво подскочила и схватила протянутый гребешок – деревянный, с перламутровыми вставками. Батюшкин подарок.

– Ну, что молчим, подруженьки? Али ничего нового не узнали? – спросила Аленка.

– Да какие новости после твоей-то, – ответила Ульянка. – Такую ничем не перешибешь.

– И то верно. Но про меня еще успеем наболтаться. Что у нас в деревне происходит?

– У Ханифы Семеновские мальчишки редиску на огороде подергали, – вставила Любава.

– Олухи, – бросила Веська. – Проклянет же, с нее станется.

– Она ж не ведьма – травница.

– А все едино…

– Скукотища, – вздохнула Аленка. – Эй, ты волосья-то не дергай! Руки как грабли!

– Прости-прости, я нечаянно.

– Бобриха сегодня снова Даньку распекала, – сказала Ульянка. – Она его за новой лошадью послала, а он уродца купил.

– Под себя что ли подбирал? – засмеялась Аленка. – Вот тупица! Шибко страшный уродец-то?

Ульянка вспомнила, как утром пожалела неказистого конька, который показался ей скорее несчастным, чем уродливым. Но вслух почему-то сказала:

– Как коловертыш в полнолуние. Кривой, косой, глаза навыкат.

– Ну, точно весь в Даньку. И достанется же кому-то такое… Может, Милка, тебе, а? Пойдешь за него?

– Не, – она замотала головой. – Чудной он.

– А ему Милка и не нужна. Он, Аленка, на тебя глаз положил. Видно же, как ходит, вздыхает, – ехидно вставила Веська.

– Вздыхает, говоришь, – хитро прищурилась Аленка. – А не позвать ли мне его на свидание?

– Ты что? – ахнула Любава. – А как же твой жених?

– Так он не узнает. Да и я не приду. Это ж розыгрыш будет. Шутка.

– Надо место выбрать какое-нибудь… укромное.

– Погост, – усмехнувшись, предложила Веська.

– Точно! Погост – это хорошо. Скажем, в полночь, а?

– Брр… – поежилась Милка. – Ночью на погосте страшно.

– Так в том и вся забава! Пусть потомится там, подождет…