Незнание парижских нравов часто ставило меня в очень неловкое положение, и мадемуазель Лё Фель, конечно же, рассмеялась бы прямо в лицо тому, кто сказал бы, что я не лишен ума, особенно после случившегося со мной глупого происшествия.

Находясь однажды у оперного балетмейстера Лани, я попал в общество пяти или шести юных особ. Все они были в сопровождении матерей и вели себя вполне скромно, что несомненно указывало на хорошее воспитание. Я наговорил им множество комплиментов, и они отвечали мне не иначе, как опуская глаза. Когда одна пожаловалась на головную боль, я предложил ей свой флакон, а какая-то из ее подруг заметила:

– Ты, конечно, дурно спала.

– О, совсем нет, – ответила моя Агнесса, – наверно, я просто беременна.

При столь неожиданном ответе юной особы, нежный возраст которой не оставлял сомнений в ее девственности, я сказал:

– Я и не предполагал, что мадам замужем.

Минуту она смотрела на меня с удивлением, потом обернулась к подруге, и обе громко расхохотались. Пристыженный больше за них, чем за самого себя, я вышел, поклявшись больше никогда не верить без доказательств в добродетель такого рода женщин, у коих она столь редкостна. Ждать от нимф театра стыдливости равносильно признанию в собственной глупости – они сами похваляются собственным бесстыдством и смеются над теми, кто ожидает найти в них целомудрие и добродетель.

* * *

Все итальянские комедианты в Париже стремились заполучить меня к себе, дабы выставить напоказ свое великолепие. Любимец всего города Карлин Бертинацци напомнил мне, что тринадцать лет назад он видел меня в Падуе, когда возвращался вместе с моей матушкой из Петербурга. Он дал в мою честь великолепный обед у мадам де Кайлери, в доме которой стоял на квартире и которая была влюблена в него. Я почел своим долгом похвалить кувыркавшихся вокруг нас четырех очаровательных деток, на что муж ее ответствовал:

– Это дети синьора Карлина.

– Хотя бы и так, сударь, но ведь пока вы заботитесь о них и они носят ваше имя, то и должны почитать вас своим отцом.

– Да, это было бы справедливо, но Карлин слишком порядочный человек, чтобы отказаться от них, если мне придет в голову поступить иначе.

Он говорил совершенно спокойно и даже с достоинством, ибо смотрел на вещи как истинный философ, тем паче что питал к Карлину самые дружеские чувства, а дела подобного рода были не столь уж редки тогда в Париже. Высокородные вельможи Буфлер и Люксембур по-дружески обменялись женами, от которых у обоих были дети. Малютки Буфлеры стали называться Люксембурами, и наоборот, и по сей день известны во Франции под этими именами. Те, для кого это не составляет тайны, лишь посмеиваются, и Земля отнюдь не перестает вертеться.

Самым богатым из итальянских комедиантов в Париже был Панталоне, отец Каролины и Камиллы, известный ростовщик. Он приглашал меня обедать к себе в дом, и я был очарован его дочерьми. Одну содержал князь Монако, сын герцога Валентинуа, а другая, Камилла, была влюблена в графа Мельфора, фаворита герцогини Шартрской.

Каролина, хотя и не обладала живостью Камиллы, намного превосходила ее красотой, и я принялся волочиться за нею. Однако все время красавицы принадлежало официальному любовнику. Поэтому я часто оказывался в ее обществе, когда приезжал князь. В первые разы я сразу же откланивался, однако через некоторое время меня уже просили оставаться. Дело в том, что вельможи обычно скучают со своими возлюбленными. Мы вместе ужинали, причем они только слушали, а я одновременно ел и забавлял их разными историями.

Я считал своим долгом угадывать желания князя, и он относился ко мне с совершенной благосклонностью. Однажды утром, едва я вошел, князь произнес:

– Очень хорошо, что вы пришли, я обещал герцогине де Руфэ привезти вас. Вот и поедем сегодня.

Итак, еще одна герцогиня. Все складывается прекрасно, ехать так ехать. Мы садимся в «чёрта», модный тогда экипаж, и в одиннадцать часов уже у герцогини.

Читатель, если бы я мог описать все доподлинно, картина, которую являла собой сия похотливая мегера, ужаснула бы вас. Представьте себе шестьдесят зим, запечатлевшихся на лице, густо намазанном румянами до купоросного цвета; обтянутый кожей скелет с отвратительными следами разврата и увядания, который томно расположился на софе и при нашем появлении буквально возопил от радости:

– Ах, какой милый мальчик! Князь, ты просто бесподобен. Подойди, сядь сюда, мой милый.

Я почтительно повиновался, но от тошнотворного, почти трупного запаха мускуса в горле у меня начались спазмы. Омерзительная герцогиня приподнялась, открыв невообразимую грудь, которая напугала бы самого отчаянного смельчака. Князь, сделав вид, что торопится, пообещал незамедлительно прислать мне своего «чёрта» и направился к дверям.

Едва мы остались одни, этот оштукатуренный скелет, не дав мне опомниться, тянется своими мокрыми губами к моей щеке, а рукой касается меня самым непристойным образом, приговаривая при этом:

– Посмотрим, цыпленочек, хорош ли он у тебя…

Меня колотит озноб отвращения, я сопротивляюсь.

– Ну что ж ты прикидываешься ребенком, – произносит новоявленная Мессалина, – разве ты такой неопытный?

– Нет, мадам, но…

– Что «но»?

– У меня…

– Ах, негодяй! – восклицает она, отдергивая руку. – Из-за тебя я подвергалась такой опасности!

Воспользовавшись ее испугом, я схватил шляпу и спасся бегством, боясь, как бы мне не помешал швейцар.

Я рассказал все Каролине, она от души смеялась, признала, что князь сыграл со мной грубую шутку, и похвалила мою находчивость, но не дозволила мне доказать ей, что я и вправду обманул герцогиню.

Все-таки я питал какую-то надежду, подозревая, что моя влюбленность кажется ей недостаточно сильной.

Дня через три или четыре, когда мы ужинали без свидетелей, я был столь настойчив, что она велела подождать до завтра – князь вернется из Версаля только через день. Утром в десять часов мы сели в кабриолет и отправились за город. На заставе нам повстречался какой-то экипаж, и сидевший в нем человек закричал: «Остановитесь! Остановитесь!» Это был шевалье Виртемберг, который, не удостоив меня даже взглядом, сразу же начал напевать любезности Каролине, а через некоторое время всунул голову внутрь кабриолета и шепнул ей что-то на ухо. Она отвечала ему в той же манере и потом, взяв меня за руку, сказала со смехом:

– Мой дорогой друг, у меня важное дело с этим князем, езжайте один. Я буду ждать вас завтра.

С этими словами она вышла из кабриолета и пересела в стоявший рядом экипаж.

Читатель, если ты попадал когда-нибудь в подобное положение, тебе будет легко представить мое бешенство. Впрочем, для тебя лучше всего никогда не оказываться на моем месте, и тогда мне бесполезно что-нибудь говорить – все равно ты ничего не поймешь.

* * *

В августе для живописцев Королевской академии устроена была в Лувре публичная выставка. Я не увидел там ни единой батальной картины, и у меня возникла мысль выписать моего брата из Венеции в Париж. Единственный французский живописец батальных сцен Пароссели уже умер, и я подумал, что Франческо может добиться здесь успеха. Я написал об этом синьору Гримани и моему брату, который, однако, явился в Париж лишь к началу следующего года.

Людовик XV страстно любил охоту и имел обыкновение проводить каждое лето шесть недель в Фонтенбло. Возвращался он в Версаль к середине ноября. Сие развлечение стоило ему, а вернее, Франции пять миллионов. Он возил с собой все, что надобно было для удовольствий посланников и многочисленного двора. За ним следовали французская и итальянская комедии, равно как и актеры оперы.

В течение сих шести недель Фонтенбло блеском своим превосходил Версаль, но, несмотря на это, в Париже представления оперы, а также французского и итальянского театров продолжались, ибо никакого недостатка в артистах не было.

Папаша Балетти намеревался ехать в Фонтенбло вместе с Сильвией и всем своим семейством. Они пригласили меня сопровождать их и поселиться в нанятом ими доме.

Я не видел никакой причины, чтобы отказаться от сего дружеского приглашения, тем паче что навряд ли возможно было рассчитывать на более удобный случай видеть двор Людовика XV и всех иностранных посланников. Я представился синьору Моросини, ныне прокуратору у Святого Марка^[68], а тогда занимавшему пост посланника Республики.

В день первого представления оперы он позволил мне ехать вместе с ним. Играли музыку Люлли.

Я сидел прямо под ложей мадам де Помпадур, лица которой я тогда еще не знал. В первой сцене знаменитая Лё Мер, выйдя на сцену, издала вдруг столь пронзительный вопль, что можно было подумать, уж не сошла ли она с ума. Я невольно рассмеялся, не предполагая, что кто-нибудь может почесть сие неуместным. Сидевший возле маркизы господин с голубой лентой сердито спросил меня, откуда я приехал. В тон ему я сухо ответствовал: «Из Венеции».

– Я бывал там и много смеялся речитативам ваших опер.

– Но полагаю, никому не приходило в голову препятствовать вам.

Ответ мой рассмешил мадам де Помпадур, но я более не смеялся, так как имел неосторожность простыть и все время вытирался платком. Та же Голубая Лента снова обратилась ко мне с замечанием, что, судя по всему, окна в моих комнатах плохо затворяются. Сей неизвестный мне господин был маршал Ришелье.

Через полчаса он спросил меня, какая из двух актрис кажется мне красивее.

– Вот эта, сударь.

– Но у нее дурные ноги.

– Их не видно, сударь.

Сей диалог привлек внимание всех сидевших в ложе. Синьор Моросини передал по поручению герцога, что он будет рад видеть меня у себя в доме. Из иностранных посланников более прочих привязался я к милорду маршалу Шотландии Кейту, который представлял короля прусского. У меня еще будет случай говорить о нем.

На следующий день после приезда в Фонтенбло я отправился один ко двору и видел Людовика XV, сего прекрасного короля, шествовавшего к мессе во главе королевской фамилии, и всех придворных дам, столь же поразивших меня своим безобразием, сколь дамы туринского двора – красотою. Однако среди сих страшилищ я был привлечен видом одной истинной красавицы и спросил ее имя. Это, ответствовали мне, мадам де Брионн, у которой благоразумие превосходит телесные прелести и которая не подает ни малейшего предлога ни злословию, ни даже измышлениям на свой счет.

– Может быть, сие проистекает от ее скрытности?

– Ах, сударь, при дворе знают всё!

Я прогуливался в одиночестве по внутренним апартаментам, как вдруг увидел дюжину дурнушек, которые скорее бежали, чем шли, и с такою неловкостию, что казалось, они вот-вот расшибутся носом об пол. Любопытство побудило меня спросить у проходившего мимо человека, почему у них такая странная походка.

– Они вышли от королевы, а походка у них такова из-за шестидюймовых^[69] каблуков, и им приходится подгибать колени, чтобы не разбить себе нос.

– Но почему же не надевать туфли с меньшими каблуками?

– Такова мода.

Я наудачу вошел в какую-то галерею и увидел проходившего короля, который опирался на оба плеча г-на д’Аржансона. О, раболепство! Возможно ли одному человеку переносить таковое ярмо, а другому почитать себя настолько выше прочих, дабы не стесняться подобными жестами?

У Людовика XV голова была величайшей красоты, и грация его не уступала величавости. Ни один художник не сумел передать выражение лица сего великолепного монарха, когда он с благосклонностию оборачивался к кому-нибудь. Красота и обходительность рождали прежде всего любовь к нему. Я увидел в нем непревзойденную величественность, отсутствие коей столь поразило меня в сардинском короле. Полагаю, что мадам де Помпадур не избежала влюбленности в его прекрасное лицо, когда домогалась монарших милостей.