Сердце Джип застучало часто-часто. Но Фьорсен неожиданно рассмеялся, обнял ее за талию и сделал два круга вальса по комнате. Он тактично позволил ей спуститься по лестнице первой, сказав:

– Они ничего не заметят, Джип. О нет! Мы давно женаты и надоели друг другу. До чертиков надоели!

За ужином он развлекался – и она тоже, хотя и в меру – игрой в равнодушных супругов. Время от времени Фьорсен оборачивался и пристально смотрел на какого-нибудь безобидного посетителя, обратившего на них внимание, с таким свирепым, неподдельным презрением, что Джип охватывало беспокойство. Густав же только смеялся. Когда она выпила немного вина, а он намного больше, чем немного, игра в безразличие подошла к концу. Фьорсен стал не в меру болтлив, выдумывал смешные прозвища официантам, передразнивал других посетителей. Его беспечная веселость вызывала у Джип улыбку и одновременно легкий страх, что их могут заметить или услышать. Они сидели за маленьким столиком, почти соприкасаясь головами, потом перешли в салон. Принесли кофе. Фьорсен настоял, чтобы она покурила с ним. Джип никогда не курила на людях, но отказ выглядел неуклюже и не по-взрослому, настало время вести себя так, как принято у других. Еще одно мгновение. Побольше бы таких мгновений, чтобы они никогда не кончались. Они немного постояли рядом у окна. Сине-черное море под яркими звездами, луна просвечивает сквозь сучья могучей сосны на маленьком мысу. Хотя рост Джип вместе с каблуками составлял пять с половиной футов, она едва доставала макушкой до губ Фьорсена. Он со вздохом произнес:

– Какая прекрасная ночь, моя милая Джип!

Ее вдруг пронзила мысль, что она совсем его не знает, а ведь он уже стал ее мужем! Какое странное слово «муж» – колючее. Она почувствовала себя ребенком, входящим в темную комнату, и, взяв Фьорсена за руку, спросила:

– Смотри! Видишь яхту вон там? Что она там делает ночью?

Еще одно мгновение! Еще одно!

Немного помолчав, он ответил:

– Пошли наверх! Я сыграю для тебя.

В гостиной стояло пианино, но оно оказалось негодным, и его пообещали завтра заменить. Завтра! В комнате было жарко натоплено, и Фьорсен снял сюртук. На рукаве рубашки обнаружилась прореха. Джип не без торжества подумала: «Я сумею ее залатать». Это было нечто конкретное, непосредственное – еще одно мгновение. На столе стоял букет лилий, источавший густой сладкий аромат. Фьорсен поднес букет к ее носу, и, пока она выдыхала запах цветов, неожиданно поцеловал ее в шею. Джип вздрогнула и закрыла глаза. Он немедленно отнял у нее цветы, а когда она снова открыла глаза, уже стоял с приложенной к плечу скрипкой. Музыка продолжалась почти целый час, Джип в своем платье кремового цвета сидела, откинувшись в кресле, и слушала. Она устала, но спать не хотела. Было бы здорово, если бы на нее сейчас напала дрема. Грустная ямочка у края рта, глаза бездонные и темные – как у хмурого ребенка. Фьорсен не отрывал взгляда от ее лица и продолжал играть без остановки, пока его собственное сосредоточенное лицо тоже не стало хмурым. Наконец, отложив скрипку, он сказал:

– Ложись, Джип. Ты устала.

Она послушно поднялась и прошла в спальню. С упавшим сердцем, приблизившись к огню, Джип с отчаянной торопливостью разделась и легла в постель. Ей показалось, что она пролежала дрожа в тонкой батистовой рубашке под холодными простынями, наполовину прикрыв глаза и глядя на танцующие языки пламени, целую вечность. Она ни о чем не думала, не могла думать: просто лежала, как неживая. Скрипнула дверь. Джип закрыла глаза. Куда делось ее сердце? Оно как будто перестало биться. Она лежала, зажмурившись, сколько могла вытерпеть. При свете камина Джип увидела мужа сидящим на корточках у изножья кровати. Ей было видно только его лицо. На кого оно похоже? Где она его видела? Ах, да это же дикарь, сидящий у ног Ифигении, такой смиренный, такой голодный, с таким потерянным взглядом. Она подавила судорожный вздох и протянула руку.

Глава 2

Джип была слишком гордой натурой, чтобы дарить что-либо только наполовину, поэтому в первые дни замужества отдала Фьорсену всю себя без остатка, – всю, кроме сердца. Ей искренне хотелось отдать и сердце тоже, но сердца сами решают, кому себя отдавать. Быть может, если дикарь, осатаневший от обладания красотой, не вытеснил бы во Фьорсене одухотворенность, ее сердце досталось бы ему вместе с губами и остальными частями тела. Он чувствовал, что сердце Джип ускользает от него, отчего сумасбродная натура и мужское сластолюбие толкали его на ложный путь попыток покорить ее не силой духа, а соблазном чувственности.

И все же Джип не ощущала себя несчастной, нет, ее никак нельзя было назвать несчастной за исключением моментов некоторой растерянности, как если бы она пыталась удержать нечто ускользающее сквозь пальцы. Джип была рада дарить мужу удовольствие. Он не был ей противен. Такова мужская природа, считала она. Вот только никогда не чувствовала себя близкой к нему. Когда он играл с ярким воодушевлением на лице, она думала: «Вот оно! Теперь я точно стану ему близка!» Но одухотворенность исчезала, она не знала, как ее удержать, и вместе с ней уходило чувство притяжения.

Их небольшие апартаменты находились в самом конце отеля, чтобы Фьорсен мог играть столько, сколько захочет. По утрам, пока он упражнялся, Джип выходила в сад, каменными уступами спускавшийся к берегу моря. Закутавшись в меховое манто, она сидела там с книгой. Вскоре Джип изучила все окрестные вечнозеленые растения, каждый новорожденный цветок: вот обриета, вот калина, вот маленький белый цветочек, названия которого она не знала, а вот барвинок. Воздух немного прогрелся, уже пели занятые брачными приготовлениями птицы, весна по крайней мере дважды проникала в ее сердце чудесным ощущением, когда все естество чует в запахе земли и ветра зарождение новой жизни; такое чувство бывает перед самым началом весны, и твоя душа одновременно и поет, и ноет. Часто налетали чайки и жадно вытягивали шеи, их крики были похожи на мяуканье котят.

В саду Джип охватывало чувство единения со всем, что ее окружало, никогда не посещавшее ее наедине с мужем. Она не подозревала, насколько сильно повзрослела за эти несколько дней, насколько глубоко в лирическую мелодию ее жизни вторглось бассо остинато. Жизнь с Фьорсеном открыла ей глаза не только на «мужскую природу»: из-за своей неисправимой чувствительности она насквозь пропиталась настроениями мужа. Он вечно восставал против всего на свете, потому что этого от него ожидали другие, но, подобно большинству артистов-исполнителей, Фьорсен не умел логически мыслить, а попросту брыкался, реагируя на уколы. Он мог потерять голову от восторга, увидев закат, ощутив аромат, услышав мелодию, испытав не изведанную прежде ласку, броситься в сострадании помогать нищему или слепцу, отшатнуться в отвращении от человека с толстыми ногами или длинным носом либо в презрении – от женщины с плоской грудью или ханжескими манерами. Он мог размашисто шагать или едва волочить ноги, мог петь, смеяться и смешить ее до колик, а через полчаса сидеть, уставившись в темную бездну, придавленный приступом жуткой хандры. Джип безотчетно окуналась вместе с ним в глубокие воды эмоций, но неизменно делала это изящно, прихотливо, никогда не забывая об уважении к чувствам других людей.

Несмотря на одержимость любовными утехами, Фьорсен умудрялся не вызывать у нее раздражения, потому что никогда не упускал случая показать восхищение ее красотой. Стойкое ощущение, что она чужая в кругу приличных, респектабельных людей, которое Джип однажды пыталась объяснить отцу, заставляло ее, сжав зубы, сопротивляться потрясению от новых открытий. Однако в других отношениях потрясений не удавалось избежать. Она не могла привыкнуть, что мужу совершенно безразличны чувства других людей, к беспощадному презрению, с которым он смотрел на тех, кто действовал ему на нервы, к его репликам вполголоса в их адрес – точно так же он отзывался о ее отце, когда проходил с графом Росеком мимо статуи Шиллера. Эти замечания заставляли Джип ежиться, однако подчас они бывали невероятно забавны, и она не могла удержаться от смеха, о чем потом страшно сожалела. Она замечала, что мужу не нравится ее реакция. Ей же казалось, что она поощряет его насмешки над другими. Однако Джип ничего не могла с собой поделать. Как-то раз она просто встала и ушла. Фьорсен побежал за ней, опустился на колени у ее ног и, как большой кот, стал тереться головой о ее ладони.

– Прости меня, Джип, но они такие дикари. Кто тут удержится? Скажи, кто, кроме моей Джип?

Пришлось его простить. Но однажды вечером, когда он не на шутку разошелся во время ужина, Джип сказала:

– Нет, я больше не могу. Дикарь здесь только ты один. Это ты ведешь себя с ними как последний дикарь!

Фьорсен с потемневшим от гнева лицом вскочил и выбежал из зала. Это был первый случай, когда он дал волю гневу в ее присутствии. Джип в смятении чувств сидела у огня. Ее почему-то мало тревожило, что она нанесла ему обиду. По идее это она должна была чувствовать себя виноватой!

Но когда Фьорсен не появился к десяти вечера, Джип заволновалась всерьез. Какую ужасную вещь она сказала! И все-таки в душе ей не хотелось брать свои слова обратно. Он действительно вел себя как дикарь. Джип хотелось успокоить нервы игрой на пианино, но было уже поздно и она решила не тревожить покой других постояльцев. Подойдя к окну, она стала смотреть на море, чувствуя себя побежденной и растерянной. Джип впервые дала волю своим чувствам в отношении того, что Уинтон называл хамством. Будь Фьорсен англичанином, она никогда бы не увлеклась мужчиной, попирающим чужие чувства. Но если так, что тогда ее привлекло в нем? Необычность, порывистость, гипнотическое обаяние, влечение к ней и, наконец, музыка! Ничто не могло заслонить эти качества. Музыка Фьорсена струилась, бушевала, тихо вздыхала – как море за окном, темное, с каймой прибоя, бьющееся о скалы. Или море при ярком свете дня – густого цвета, с белыми чайками над водой. Или другое море – в зигзагах изменчивых течений, нежное, улыбчивое, тихое, до времени сдерживающее свое непредсказуемое буйство, выжидающее, когда можно будет снова вскипеть и встать на дыбы. Вот чего она хотела от мужа: не его объятий, даже не его обожания, остроумия или странной, грациозной, напоминающей кошачьи повадки вкрадчивости, нет, она жаждала только этой одной части его души, ускользающей сквозь пальцы и столь волнующей ее собственную душу. Что, если, когда он придет, подбежать к нему, обнять за шею, прижаться, раствориться в нем? Почему бы и нет? Это ее супружеский долг. Почему бы не находить удовольствие в его исполнении? Ее бросило в дрожь. Природное чутье, слишком глубокое, чтобы поддаваться анализу, спрятанное в самом дальнем уголке сердца, заставило ее отшатнуться, как если бы она оробела, реально испугалась отпустить вожжи и отдаться любви, чутье, похожее на неуловимый инстинкт самосохранения перед лицом смертельной опасности, предохраняющий от выхода за грань. Да, это было то самое чувство, когда дух невольно захватывает от любопытства при виде пропасти и от страха подойти ближе и поддаться непреодолимой силе, влекущей вниз.

Джип перешла в спальню и начала медленно раздеваться. Ложиться спать, не ведая, где муж, чем занят и что думает, было непривычно, поэтому она долго сидела, расчесывая волосы щетками в серебряной оправе и глядя в зеркало на свое бледное лицо с большими, полными тьмы глазами. Наконец, пришла мысль: «Я ничего не могу поделать! Мне все равно!» Джип легла в постель и выключила свет. Ей было неуютно и одиноко. Огонь в камине потух. Она сама не заметила, как уснула.