– Я не управляю пристрастиями дочери, сэр. Она поступит так, как сочтет нужным. Я лишь говорю, что, если она выйдет за вас, то это случится вопреки моим надеждам и суждениям. Могу себе представить, что вы не очень-то рассчитывали на мое одобрение. Я не слепой и видел, как вы обхаживали ее в Висбадене, мистер Фьорсен.

Скрипач ответил с кривой вымученной улыбкой:

– Голь на выдумки хитра. Я могу ее видеть? Хотя бы позвольте мне увидеть ее.

Какой смысл отказывать? Джип уже встречалась с этим типом, не спрашивая разрешения у отца, скрывая от него – от него! – все свои чувства, и Уинтон сказал:

– Я пошлю за ней. А тем временем не желаете ли чего-нибудь выпить?

Фьорсен покачал головой, и после этого состояние острой неловкости длилось еще добрых полчаса. Уинтон, сидя у огня в заляпанной грязью одежде, переносил его более стойко, чем гость. Этот дикарь, попытавшись подражать невозмутимости хозяина дома, вскоре махнул рукой на свои попытки, стал нервно суетиться, расхаживать по комнате, подошел к окну, отдернул занавески, посмотрел в темноту, вернулся с явным намерением снова пристать к Уинтону с разговорами, но, озадаченный неподвижностью фигуры у огня, уселся в кресло и отвернулся к стене. Уинтон не был по натуре жестоким, и тем не менее его забавляли корчи этого субчика, угрожавшего благополучию Джип. Угрожавшего? Не может быть, чтобы она приняла его предложение! Но если так, почему она не призналась, что встречается с ним? Уинтон страдал не меньше Фьорсена.

Наконец она пришла. Уинтон ожидал, что дочь явится бледной, будет нервничать, но Джип еще ребенком признавалась в прегрешениях, только если ее заранее прощали. Улыбающееся лицо девушки несло на себе оттенок предостережения. Она подошла к Фьорсену и, протянув руку, спокойно сказала:

– Как мило, что вы приехали!

Уинтон с горечью почувствовал, что лишним здесь был он и только он. Ну что же, тогда придется все высказать напрямик, хватит ходить вокруг да около.

– Мистер Фьорсен оказал нам честь, предложив жениться на тебе. Я сказал ему, что такие решение ты принимаешь сама. Если согласишься, то это, как ты понимаешь, произойдет вопреки моему желанию.

Он еще не закончил говорить, а щеки Джип уже пылали. Она не смотрела ни на отца, ни на Фьорсена. Уинтон заметил, как вздымаются и опускаются кружева у нее на груди. Джип улыбнулась и едва заметно пожала плечами. Уязвленный до глубины души, Уинтон твердым шагом направился к двери. Было совершенно ясно, что дочь не нуждается в его нравоучениях, коль этот субъект для нее важнее любви к отцу! Но он тут же подавил в себе обиду, понимая, что не может себе позволить обижаться на дочь: он не мыслил без нее жизни. Даже если Джип выйдет за самого отъявленного негодяя на свете, он не бросит ее и по-прежнему будет желать ее общества и ее любви. Джип слишком много значила для него и в настоящем, и в прошлом. С занозой в сердце он ушел к себе.

Когда Уинтон снова спустился вниз, Фьорсен уже уехал. Майор ни за что на свете не стал бы выспрашивать, о чем говорил скрипач и что ему отвечала дочь. Через пропасть, разделявшую гордецов, нелегко перекинуть мосты. Когда Джип пришла пожелать отцу спокойной ночи, лица обоих были как у восковых фигур.

В последующие дни Джип ни словом, ни жестом не показывала, что намерена пойти против его воли. О Фьорсене не упоминали, словно его и не было, но Уинтон понимал, что Джип обижена и на него, а этого он не мог перенести, поэтому однажды вечером после ужина спокойно спросил:

– Скажи честно, Джип, этот парень тебе небезразличен?

Она так же тихо ответила:

– По-своему – да.

– И этого достаточно?

– Я не знаю, отец.

Губы Уинтона дрогнули, а сердце смягчилось, как бывало всегда, когда он видел дочь взволнованной. Он накрыл ладонью ее руку и сказал:

– Я никогда не буду стоять на пути твоего счастья, Джип, но только если счастье настоящее. Так ли это? Я не уверен. Знаешь ли ты, что говорят об этом человеке?

– Да.

Уинтон не рассчитывал получить утвердительный ответ, и у него внутри все оборвалось.

– Довольно скверные вещи, я бы сказал. И нашего ли он круга?

Джип подняла глаза:

– Ты думаешь, я принадлежу к нашему кругу, отец?

Уинтон отвернулся. Она подошла и взяла его под руку.

– Я не хотела тебя обидеть. Но ведь это правда, не так ли? Мне не место в высшем обществе. Меня бы не приняли, если бы знали то, о чем ты мне рассказал. После того дня я всегда чувствовала себя чужой среди них. Он мне ближе. Музыка для меня важнее всего на свете!

Уинтон порывисто сжал руку дочери. Его охватило ощущение грядущего поражения и тяжелой утраты.

– Если счастье изменит тебе, Джип, я буду страшно расстроен.

– Почему бы мне не быть счастливой, отец?

– Ради твоего счастья я примирюсь с кем угодно, но, должен признать, не верю, что ты будешь с ним счастлива, поэтому заклинаю тебя Богом: сначала убедись сама. Я пристрелю любого, кто посмеет плохо к тебе относиться.

Джип улыбнулась и поцеловала отца. Оба надолго замолчали.

Перед сном Уинтон сказал:

– Завтра мы едем в Лондон.

То ли предчувствуя неизбежное, то ли отчаянно надеясь, что еще одна встреча со скрипачом даст ей последний шанс преодолеть наваждение, но Уинтон решил больше не чинить дочери препятствий.

Странные ухаживания возобновились. К Рождеству Джип дала согласие, все еще находясь под впечатлением, что она хозяйка, а не рабыня, кошка, а не пташка. Раз или два, когда страсть заставляла Фьорсена терять голову и он смущал ее слишком откровенными ласками, она почти в ужасе отшатывалась, представляя себе, что ее ждет, но в целом переживала душевный подъем, пьянела от музыки и поклонения, хотя временами чувствовала угрызения совести за доставленное отцу огорчение. Она редко наведывалась в Милденхем, Уинтон же в своем унынии сидел там почти безвылазно, чаще прежнего скакал сломя голову, а Джип поручил заботам сестры. Тетка Розамунда, хотя и очарованная музыкальными достоинствами Фьорсена, разделяла мнение брата и считала скрипача невозможным человеком. Однако что бы она ни говорила, слова не производили на Джип никакого впечатления. В мягкой чувствительной девушке вдруг обнаружилась жилка упрямства. Противодействие, казалось, только укрепляло ее решимость. Природный оптимизм тети в конце концов убедил ее, что Джип сумеет превратить шалопая в приличного человека. Если уж на то пошло, Фьорсен имел какую-никакую известность.

Свадьбу наметили на февраль. В Сент-Джонс Вуд был взят в аренду дом с садом. Последний месяц пролетел, как пролетают все такие месяцы: в приятных дурманящих хлопотах, за покупкой мебели и нарядов. Если бы не это, кто знает, сколько помолвок расстроилось бы, так и не дотянув до брака!

И вот сегодня они поженились. Уинтон до последнего не верил, что дело закончится свадьбой. Он пожал руку мужу дочери, стараясь ничем не выдавать боль и разочарование, и в то же время прекрасно понимая, что никого этим не обманывает. Слава богу, свадьба обошлась без церковной службы, торта, приглашенных гостей, поздравлений и всяческих тру-ля-ля, иначе он бы не выдержал. Не было даже Розамунды: сестра заболела гриппом.

Провалившись в глубокое старое кресло, Уинтон смотрел на огонь.

Сейчас, должно быть, подъезжают к Торки. Музыка! Кто бы мог подумать, что звуки, извлекаемые с помощью нескольких струн и деревяшки, похитят у него дочь? Да, не иначе они теперь в Торки, в гостинице. Впервые за многие годы с языка Уинтона сорвалась молитва:

– Господи, пусть она будет счастлива! Пусть она будет счастлива!

Услышав, как Марки отворяет дверь, он закрыл глаза и притворился спящим.

Часть II

Глава 1

Когда девушка впервые остается наедине с мужем, о чем думает? О притаившихся, пока не проявивших себя проблемах и переживаниях? Нет, они слишком неохватны, и Джип была намерена и впредь отгонять от себя такие мысли. Она думала о своем светло-коричневом бархатном платье в рубчик. Не многие девушки ее сословия выходят замуж безо всяких, по выражению Уинтона, тру-ля-ля. Не многие девушки сидят в уголке купе первого класса, не вкусив восторга от нескольких часов пребывания во вселенском центре внимания, на волнах которого можно еще некоторое время плыть, уже находясь в дороге; редкая из них не запасется впрок воспоминаниями о поведении друзей, их речах, нарядах, о которых можно поболтать с мужем, если потребуется отогнать грустные мысли. Джип помнила лишь свое новое, надетое в первый раз платье, рыдания Бетти да глухие как стена лица регистратора и клерка. Она украдкой взглянула на мужа, облаченного в синий костюм из тонкой шерсти. Муж! Она теперь миссис Фьорсен! Нет! Пусть другие так ее называют, но для себя она остается Гитой Уинтон. Гита Фьорсен – как это нелепо звучит. Отказываясь признаться самой себе, что боится встретиться с Фьорсеном взглядом, но не в силах подавить этот страх, Джип неотрывно смотрела в окно. Тусклый, блеклый, гнетущий день. Ни тепла, ни солнца, ни музыки. Свинцово-серая Темза, сиротливые ивы на берегу.

Она вдруг ощутила прикосновение мужской руки. Таким она видела его только один или два раза, когда Фьорсен играл на концерте и его лицо светилось одухотворенностью. Джип сразу почувствовала себя увереннее. Если так будет всегда, то… Рука мужа легла ей на колено. Лицо Фьорсена неуловимо сменило выражение, как если бы одухотворенность задрожала и начала таять, губы пополнели. Он поднялся и сел рядом. Джип немедленно заговорила о новом доме, о том, куда что поставить, о подарках и подобных вещах. Фьорсен поддерживал разговор, но время от времени выглядывал в коридор и что-то бормотал. Ей было приятно сознавать, что мысли о ней не отпускают его ни на минуту, но она была до дрожи рада, что рядом с ними есть этот коридор. К счастью, жизнь состоит из мгновений. Джип всегда умела жить настоящим. До этого момента в те часы, которые они проводили вместе, Фьорсен походил на голодного человека, торопливо хватавшего куски со стола, но теперь, окончательно привязав ее к себе, превратился в иное существо – озорного школьника после уроков – и все время ее смешил.

Вскоре Фьорсен достал скрипку для репетиций, наложил сурдину и принялся играть, с улыбкой через плечо оглядываясь на Джип. Она оттаяла, на сердце стало теплее, и, когда Фьорсен поворачивал лицо к ней, больше не боялась на него смотреть. Он выглядел куда лучше без жиденьких бакенбардов. Однажды она прикоснулась к одному из них и сказала: «Ах, если бы эти крылышки умели летать!» На следующее утро крылышки улетели и больше не возвращались. К лицу мужа нелегко было привыкнуть, и она пока к нему не привыкла, но еще непривычнее были его прикосновения. Когда стемнело и Фьорсен хотел опустить жалюзи, Джип тронула его за рукав и попросила:

– Нет-нет, они сразу поймут, что мы молодожены.

– Ну да, а разве это не так?

Тем не менее он подчинился, однако еще много часов ни на минуту не сводил с нее глаз.

Небо в Торки было чистое и звездное. Ветер приносил в кабину такси запах моря. На далеком мысу мигали огоньки. В маленькой темно-синей гавани качались на воде, словно присмиревшие птицы, яхты. Фьорсен обнял ее, Джип почувствовала его руку на сердце. Это хорошо, что он молчит. Когда такси остановилось и они вошли в вестибюль отеля, она прошептала:

– Пусть они ни о чем не догадываются.

И вновь благословенные мгновения! Осмотр трех комнат номера, распределение багажа между гардеробной и спальней, распаковка чемоданов, выбор платья для ужина, короткая остановка, чтобы полюбоваться на темные камни и море с восходящей луной, размышления, не запереть ли дверь, когда она будет переодеваться, досада на себя за такую глупую мысль, поспешное одевание, смущение оттого, что муж вдруг оказался прямо у нее за ее спиной, помогая застегивать крючки. Какие у него умелые пальцы! Джип впервые подумала о его прошлом с уязвленной гордостью и подозрением. Закончив, Фьорсен развернул ее, отодвинулся, держа за плечи вытянутыми руками, осмотрел с головы до пят и выдохнул:

– Моя!