Ей приснился сон: она сидела в купе поезда между Фьорсеном и отцом посреди моря, вода с тихими вздохами и шелестом поднималась все выше и выше. Джип всегда просыпалась, как сторожевая собака, в долю секунды переходя от сна к бодрствованию, и поэтому тут же поняла, что в гостиной играет скрипка – в котором часу ночи? Она, не вставая, прислушалась к зыбким, невнятным звукам незнакомой мелодии. Пойти и помириться первой или подождать, пока он сам придет? Она дважды порывалась соскользнуть с кровати, но оба раза, словно судьбе было угодно, чтобы она не вставала, звук скрипки вдруг нарастал, и она думала: «Нет, нельзя. Все по-прежнему. Ему наплевать, даже если он когда-то разбудит. Он всегда делает что захочет и ни с кем не считается». И зажав уши руками, продолжала лежать без движения.

Когда Джип наконец отняла руки, стояла тишина. Она услышала шаги и притворилась спящей, но его даже это не смутило. Она молча вытерпела поцелуй, хотя в груди все окаменело – от мужа воняло бренди! На следующее утро он, похоже, ничего не помнил, зато помнила Джип. Ей отчаянно хотелось узнать, что он пережил и где был, но гордость не позволила спросить.

В течение первой недели Джип отправила отцу два письма, но потом не находила в себе сил писать и ограничивалась редкими открытками. К чему рассказывать отцу о своей жизни в компании того, кого он на дух не переносит? Неужели он был прав? Такое признание нанесло бы ее гордости глубокую рану. В то же время Джип начала тосковать по Лондону. Мысли о маленьком доме были оазисом в пустыне. Когда они там обживутся и смогут вести себя, не опасаясь задеть чужие чувства, возможно, жизнь войдет в нормальное русло. Муж по-настоящему вернется к работе, она будет ему помогать, и все пойдет по-другому. Новый дом – столько дел: новый сад, где скоро начнут цвести фруктовые деревья; она заведет собак и кошек, станет ездить верхом вместе с отцом, когда он будет приезжать в гости. Их будут навещать тетка Розамунда, друзья, в их доме будет звучать музыка по вечерам, а можно устраивать и танцы: Фьорсен прекрасно танцевал, да и она тоже, они оба любили танцевать. А концерты! Как приятно быть причастной к его успехам. Но главное радостное предвкушение – это дом. Она превратит его в очаровательное гнездышко, не побоится смелых экспериментов с формой и цветом. Однако в глубине души Джип понимала: думать о будущем, отгоняя от себя мысли о настоящем, – недобрый знак.

Что ей действительно доставляло удовольствие – так это прогулки на яхте. Выпадали лазурные деньки, когда пригревало даже мартовское солнце и дул не слишком сильный ветер. Фьорсен прекрасно поладил со старым морским волком, чью лодку они снимали, – скрипач вообще легче всего находил общий зык с простыми людьми.

В такие часы Джип посещало ощущение настоящей романтики. Синева моря, скалы, лесистые вершины южного побережья, дремлющие в сверкающей дымке. Фьорсен, не обращая внимания на шкипера, обнимал ее за плечи. В море ей удавалось подавить натянутость и ощутить некоторую духовную близость. Джип искренне пыталась лучше понять мужа в эти первые недели, принесшие первые же разочарования. Чувственная сторона брака ее не занимала – не испытывая страсти сама, она не могла упрекать в ее проявлении мужа. Когда однажды после жарких объятий он скривил рот в горькой улыбке, словно говоря: «Да, вот как ты обо мне заботишься», она ощутила раскаяние пополам с обидой. Проблема залегала глубже – в ощущении непреодолимого барьера и в инстинктивном нежелании раскрывать свою душу. Закрываясь от мужа, она не могла проникнуть и в его душу тоже. Почему он часто смотрит на нее так, словно его взгляд проходит сквозь нее? Что заставляет его в самом пылу игры вдруг взять яростную или жалобную ноту, а иногда и вовсе отшвырнуть скрипку? Почему после припадков неистового веселья он на несколько часов впадает в хандру? И самое главное – какие мечты посещают его в редкие моменты, когда музыка преображала его странное бледное лицо? Или ей это только чудилось и он ни о чем не мечтал? Чужая душа – потемки, но не для тех, кто любит.

Однажды утром Фьорсен получил письмо.

– Ага! Граф Росек желает осмотреть наш дом. «Гнездышко милых голубков» – вот как он его называет.

Неподвижное как у сфинкса, приторное лицо поляка, знавшего, похоже, много тайн, вызвало у Джип неприятные воспоминания. Она спокойно ответила:

– Чем он тебе нравится, Густав?

– Нравится? О, Росек – полезный человек. Хорошо разбирается в музыке и… в других вещах.

– Мне кажется, у него злобный нрав.

Фьорсен рассмеялся:

– Злобный нрав? На что ему злиться, Джип? Он хороший друг. И тобой восхищен, невероятно восхищен! Он имеет успех у женщин. Любит повторять: «‘J’ai une technique merveilleuse pour seduire une femme»^[10].

Джип рассмеялась:

– Фу! Он похож на жабу.

– А-а, я ему передам. Он будет польщен.

– Если ты это сделаешь, если ты выдашь меня, то я… я…

Фьорсен вскочил и заключил ее в объятия. На его лице отразилось такое комическое раскаяние, что Джип немедленно успокоилась. Позже она обдумала сказанное и устыдилась своих слов. Как бы то ни было, Росек – подлиза и расчетливый сластолюбец, она в этом не сомневалась. Мысль, что граф крутился около их маленького дома, почему-то лишала предстоящее возвращение всякой прелести.

Они отправились в Лондон тремя днями позже. Пока такси объезжало стадион для крикета «Лордс», Джип держала Фьорсена за руку. Ее переполняла радость. На деревьях в соседних садах набухли почки, уже расцветал миндаль, причем в полную силу! Машина свернула на их улицу. Номер пять, семь, девять… тринадцать! Осталось всего два дома! А вот и он, дом под номером девятнадцать, белые цифры на зеленой, как листва, ограде под ветками сирени с набухшими почками. Да, здесь тоже цветет миндаль! Пока рассматривала поверх высокой изгороди приземистый белый дом с зелеными ставнями, Джип чуть не столкнулась с Бетти, стоявшей с улыбкой на широком раскрасневшемся лице. Из-под мышек у нее выглядывали мордочки двух чертенят с навостренными ушами и блестящими, как алмазы, глазками.

– Бетти! Какая прелесть!

– Подарок майора Уинтона, моя милая… мэм!

Обняв толстуху за пышные плечи, Джип подхватила двух щенков скотч-терьера и прижала к груди, а те принялись повизгивать и лизать ее в нос и уши. Джип пробежала через квадратный холл в гостиную с выходом на газон и, обернувшись в проеме застекленной двери, осмотрела безупречно убранную комнату, где все, естественно, следовало переставить. Белые стены с отделкой из черного и атласного дерева выглядели даже лучше, чем она себе представляла. В саду – ее саду! – на грушах почки еще не раскрылись, вдоль стен расцвело несколько желтых нарциссов, на магнолии проклюнулся первый цветок. Все это время она прижимала к себе щенков, наслаждаясь исходившим от них духом юности, тепла и мягкой шерсти, а те ее облизывали. Из гостиной она взбежала наверх по лестнице. Ее спальня, гардеробная, комната для гостей, ванная комната – Джип все обежала за минуту. Ой как здорово быть у себя дома, быть… Внезапно ее схватили сзади и оторвали от пола – в этой беспомощной позе, с горящими глазами, она повернула лицо так, чтобы муж мог достать своими губами ее губы.

Глава 3

Проснуться и слушать, как пробуют голоса птицы, почувствовать, что зима миновала, – что может быть приятнее?

В первое утро в своем доме Джип проснулась под щебет и писк то ли воробья, то ли какой-то еще птички, утонувшие вскоре в целом хоре куда более искусных певцов. Казалось, что в саду собрались все пернатые обитатели Лондона. На память пришли стихотворные строки:

Все природы милой дети,
Собирайтесь в пышном цвете
Пред невестой с женихом!
Хор воздушных духов – птички,
Сладкогласные певички,
Все слетайтесь здесь кругом!^[11]

Джип повернулась и посмотрела на мужа. Голова утопает в подушке, наружу торчат только густые всклокоченные волосы. По ее телу пробежала дрожь, как будто рядом лежал совершенно чужой мужчина. Неужели он всю жизнь проведет с ней, а она – с ним? Неужели это их общий дом? Непривычная кровать, незнакомое и в то же время постоянное жилище – здесь все выглядело не так, как она себе это представляла: серьезнее и тревожнее. Осторожно, чтобы не разбудить мужа, Джип выскользнула из постели и встала между портьерой и окном. День еще не вступил в свои права, далеко за деревьями разгоралась заря, и на всем лежал розовый отсвет раннего утра. Можно вообразить, что ты в деревне, если бы не тихое бурчание пробуждающегося города и не пелена низкого тумана, путающегося под ногами лондонского дня. Джип подумала: «Я хозяйка этого дома. Я здесь всему голова и обо всем должна позаботиться. Как там мои щенки? Кстати, чем их кормят?»

Начался первый хлопотливый час, за которым последовали многие другие, ибо Джип решила быть старательной хозяйкой. Ее разборчивость требовала совершенства, однако щепетильность запрещала требовать того же от других, особенно от прислуги. Их-то зачем лишний раз дергать?

Фьорсен был совершенно не приучен к порядку. Джип быстро заметила, что муж просто не в состоянии оценить ее усилия по созданию домашнего уюта. Из гордости она не просила его о помощи и, возможно, поступала мудро, потому что проку от него все равно не было. Его девизом было жить аки птицы небесные. Джип и сама была бы не прочь так пожить, но что тогда делать с домом, тремя слугами, трапезами по нескольку раз на день, двумя щенками и отсутствием опыта в подобных вещах?

Она ни с кем не делилась своими тяготами и от этого еще больше страдала. С консервативной до мозга костей Бетти, с большим трудом принявшей Фьорсена, как в прошлом Уинтона, следовало держать ухо востро. Но больше всего Джип заботил отец. Хоть ее и тянуло к нему, ожидание каждого его визита нагоняло тоску. Первый раз Уинтон приехал к ней, как в те давние времена, когда она была маленькой девочкой, в такое время дня, в какое, по его расчетам, «этого субчика» не должно быть дома. При виде отца под шпалерами у Джип застучало сердце. Она сама открыла дверь и с порога бросилась ему на шею, чтобы скрыть свое лицо от проницательных отцовских глаз. И тут же заговорила о щенках, которым дала клички Хвать и Брось. Какие они милашки! От них ничего невозможно утаить, тапочки изорваны в клочья, шельмы умудрились пробраться в горку с фарфором и там заснуть! Она сейчас все ему покажет.

С отцом под руку и болтая без умолку, Джип поднялась наверх, спустилась вниз, вышла в сад, показала ему кабинет и под конец – музыкальный салон, имевший отдельный вход из переулка. Салон был гордостью дома. Фьорсен мог здесь спокойно репетировать. Уинтон вел себя спокойно и лишь время от времени отпускал дельные замечания. В дальнем конце сада, отделенного стеной и узким проходом от другого участка, Уинтон неожиданно сжал плечо дочери и произнес:

– Ну так что, Джип? Как тебе живется?

Долгожданный вопрос, наконец, прозвучал.

– А-а, неплохо. Местами даже чудесно, – сказала она, не глядя ему в глаза. Он тоже отвел взгляд. – Посмотри, отец, какую дорожку протоптали здесь коты.

Уинтон закусил губу и повернул обратно. В его голове роились горькие мысли. Дочь решила держать его в неведении, сохранять беззаботный вид, но его-то не проведешь!

– Полюбуйся на мои крокусы! Сегодня наступила настоящая весна!

И это было правдой. Появилась даже пара пчел. Вылезли молодые листочки, такие прозрачные, что солнце легко просвечивало их насквозь. Фиолетовые крокусы с тонкими прожилками и оранжевыми язычками в самом центре походили на чашечки, наполненные солнечным светом. Ветви качал ласковый ветер, то тут, то там шуршали одиночные прошлогодние листья. Трава, голубое небо, цветки миндального дерева – все сверкало в лучах весеннего солнца. Джип заложила руки за голову.

– Как хорошо, когда весна!

Уинтон же подумал: «А она изменилась: стала мягче, живее, в ней появилось больше яркости, солидности, больше гибкости в теле, теплоты в улыбке. Но счастлива ли она?»

Чей-то голос произнес:

– А-а, очень приятно!

Фьорсен подкрался в своей типичной кошачьей манере, и Уинтону показалось, что Джип поморщилась.

– Отец считает, что в музыкальном салоне следует повесить темные портьеры, Густав.

Фьорсен отвесил поклон: