– Да-да, как в лондонском клубе.

Уинтон, взглянув на дочь, заметил на ее лице немую просьбу и, выжав улыбку, сказал:

– Вы, как я вижу, уютно здесь устроились. Рад видеть вас еще раз. Джип превосходно выглядит.

И опять этот поклон – как он их ненавидел! Фигляр! Нет, он никогда не сможет привыкнуть к этому субъекту! Однако сейчас не время проявлять норов. Выдержав ради приличия паузу, Уинтон попрощался и в одиночестве пошел через незнакомый район, в котором знал только стадион для крикета «Лордс», ощущая в душе сомнения и опустошенность, раздражение и смешанную с ним решимость всегда быть под рукой, если его ребенку понадобится помощь.

После ухода Уинтона не прошло и десяти минут, как появилась тетка Розамунда. Она опиралась на трость с загнутой ручкой, благородно прихрамывая, ибо тоже страдала от наследственной подагры. Некоторым людям свойственно стремление помыкать друзьями, и добрейшая душа осознала в себе его силу только после того, как племянница выскочила замуж. Тетя Розамунда жаждала вернуть Джип под свое крылышко, участвовать в ее делах, обхаживать ее, как прежде. И тетина непринужденная болтовня не могла этого скрыть.

Джип заметила, что Фьорсен слегка передразнивает тетушкину манеру речи, и у нее запылали уши. Угрозу на несколько минут отвел разговор о щенках: их достоинствах, носиках, нахальстве, питании, после чего пародирование возобновилось. Когда тетка Розамунда несколько поспешно попрощалась и ушла, Джип, сбросив с лица маску, замерла у окна гостиной. Фьорсен подошел, обнял ее сзади и, резко выдохнув, сказал:

– Эти сиятельные люди часто будут нас посещать?

Джип отодвинулась к стене:

– Если ты любишь меня, то почему обижаешь людей, которые меня тоже любят?

– Потому что я ревную. Я ревную тебя даже к щенкам.

– Их ты тоже намерен обижать?

– Возможно. Если они будут слишком много времени проводить с тобой.

– Думаешь, мне хорошо, когда ты обижаешь тех, кто меня любит?

Он сел и усадил Джип на колени. Она не сопротивлялась, но и ничем не отвечала на его ласки. И все это, стоило в доме появиться первому гостю! Это уж слишком!

Фьорсен хрипло сказал:

– Ты меня не любишь. Если бы любила, я бы почувствовал любовь на твоих губах, увидел в твоих глазах. Ах, Джип, люби меня! Ты должна меня любить!

Однако любовь не возникает по приказу: вынь да положь! – и Джип его слова не тронули. Они показались ей глупостью и дурным тоном. Чем больше она отдавала свое тело, тем больше закрывалась ее душа. Если женщина ни в чем не отказывает мужчине, которого по-настоящему не любит, это значит, что над очагом пары сгущаются тучи. Фьорсен тоже это чувствовал, но сдерживать свои эмоции умел не лучше двух щенков.

И все же первые недели в новом доме проходили в целом счастливо, хлопоты почти не оставляли места для сомнений и сожалений. На май было назначено несколько важных концертных выступлений. Джип ожидала их с большим нетерпением и все, что мешало подготовке, отодвигала на задний план. Словно стремясь оправдаться за инстинктивное нежелание отдать мужу свое сердце, о чем она про себя никогда не забывала, Джип щедро, беспрекословно отдавала ему все свое время и энергию. Она была готова аккомпанировать целыми днями, с утра до вечера, подобно тому, как с первой же минуты предоставила себя в распоряжение его страсти. Отказав ему в таких вещах, она бы упала в собственных глазах. Правда, у нее бывало свободное время по утрам, потому что Фьорсен имел привычку не вылезать из постели до одиннадцати и никогда не начинал упражняться раньше полудня. В эти ранние часы Джип разбиралась с заказами и покупками. Это занятие является единственным видом «спорта» для многих женщин, объединяющим в себе стремление к идеалу, состязание во вкусах и знаниях со всем миром и тайную страсть сделать свой и без того прекрасный дом еще лучше. Отправляясь за покупками, Джип всегда ощущала слабый ток, бегущий по нервам. Она не любила, когда к ней прикасались чужие пальцы, но даже это не мешало ей получать удовольствие, вертясь перед высокими зеркалами, в то время как продавец или продавщица сначала с притворным, а потом неподдельным восхищением прикасались кончиками пальцев к изгибам ее тела, приглаживая ткань там, подкалывая булавкой здесь, и непрестанно повторяя в нос «модом», «модом».

Иногда по утрам она совершала конные прогулки с отцом. Уинтон заезжал за ней и после возвращения оставлял дочь у дверей, не заходя в дом. Однажды после катания по Ричмонд-парку, где как раз настала пора цветения каштанов, они, перед тем как разъехаться по домам, решили позавтракать на веранде гостиницы. Прямо под ними цвело еще несколько фруктовых деревьев, солнечный свет, падавший с голубых небес, серебрил извивы реки и золотил распускающиеся дубовые листья. Уинтон, куря после завтрака сигару, смотрел поверх макушек деревьев на Темзу с полями и лесом на другом берегу. Украдкой взглянув на него, Джип очень тихо произнесла:

– Ты когда-нибудь ездил верхом с моей мамой, отец?

– Всего один раз – в том самом месте, где мы были сегодня. У нее была вороная кобыла, а у меня гнедой…

Да разве можно забыть, как он, спешившись, стоял рядом с ней вон в той роще на холме, через которую он проехал сегодня утром с дочерью.

Джип протянула через стол руку:

– Расскажи о ней, отец. Она была красива?

– Да.

– Черноволосая? Высокая?

– Совсем как ты, Джип. Только немного… – Он не знал, как описать разницу. – Она чуть больше походила на иностранку. Я тебе не говорил? Одна из ее бабушек была итальянкой.

– Как ты в нее влюбился? Внезапно?

– Так же внезапно, как… – Он высвободил руку и положил ее на перила веранды. – Вот как коснулся моей руки этот солнечный луч.

Джип тихо проговорила, словно сама с собой:

– Да, кажется, мне это пока неведомо. Пока.

Уинтон с шумом втянул сквозь зубы воздух.

– И она тоже влюбилась в тебя с первого взгляда?

Майор выпустил длинную струю дыма:

– Человек легко верит в то, во что ему хочется верить. Но мне кажется, все так и было. Она не раз говорила это сама.

– Как долго вы пробыли вместе?

– Всего один год.

– Мой бедный отец, – едва слышно проронила Джип и вдруг добавила: – Страшно представить, что ее погубила я. Эта мысль не дает мне покоя!

Уинтон, почувствовав себя неловко от неожиданного признания, поднялся, и черный дрозд, напуганный резким движением, прекратил свою песню.

– Нет, я не хочу иметь детей! – вдруг решительно сказала Джип.

– Если бы не это, у меня не было бы тебя, Джип.

– Нет, все равно не хочу. И я не хочу… не хочу так любить. Меня это пугает.

Уинтон долго, ничего не говоря, смотрел на нее, смущенно хмуря брови, словно раздумывал о прошлом.

– Когда тебя настигает любовь, – ответил он наконец, – ты бессилен. Когда она приходит, остается только принять ее, и неважно, несет она тебе погибель или нет. Поедем обратно, дитя мое?

Джип вернулась домой еще до полудня, торопливо приняла ванну, оделась и спустилась в музыкальный салон. Стены этого помещения были задрапированы позолоченным тюлем, на окнах – серебристо-серые портьеры, на диване – покрывало, прошитое серебристыми и золотистыми нитями, а камин прикрывала кованая медная решетка. Все помещение было выдержано в серебристо-золотистых тонах за исключением двух капризов – блестящей ширмы возле пианино, раскрашенной павлиньими хвостами, и синей персидской вазы, в которой стояли цветы разных оттенков красного.

Фьорсен, стоявший у окна в облаке табачного дыма, даже не обернулся. Джип взяла мужа под руку и сказала:

– Извини, дорогой. Но сейчас только половина первого.

На лице Фьорсена застыла обида на весь мир.

– Мне очень жаль, что тебе пришлось возвращаться, но, надеюсь, нагулялась ты вволю.

Выходит, ей уже и с отцом нельзя проехаться верхом? Что за эгоизм и глупая ревность! Джип молча отвернулась и села за пианино. Она не умела терпеть несправедливость, совершенно не умела! К тому же к сигаретному дыму примешивался запах бренди. Пить с утра – как это противно! Джип сидела у пианино и ждала. Так и будет, пока он игрой не развеет туман дурного настроения. Потом он подойдет, будет лапать ее за плечи и тыкаться губами в шею. Все так и будет, однако таким поведением он не заставит полюбить его. И Джип неожиданно спросила:

– Густав, что именно тебе не нравится в моем поведении?

– У тебя есть отец.

Промолчав несколько секунд, Джип расхохоталась: Фьорсен в этой позе был похож на надутого ребенка, а он подскочил к ней и зажал рот. Джип бросила взгляд поверх руки, вонявшей табаком. Сердце металось между раскаянием и негодованием. Фьорсен, не выдержав ее взгляда, опустил глаза и убрал руку, после чего Джип как ни в чем не бывало спросила:

– Ну так что, начнем?

Он хрипло ответил «нет» и вышел в сад.

На сердце Джип остался тревожный, неприятный осадок. Как она дошла до того, чтобы стать участницей столь отвратительной, мелочной сцены? Она продолжала сидеть за пианино и раз за разом повторяла один и тот же пассаж, не понимая даже, что играет.

Глава 4

Росек все не показывался в их маленьком доме. Джип гадала, не передал ли Фьорсен ее реплику графу, но, если спросить мужа, он, конечно, все будет отрицать. Она уже усвоила, что Фьорсен говорил правду только в тех случаях, когда она была ему выгодна, и помалкивал, если могла навредить. Что касалось музыки и любого вида искусства, тут на него можно было положиться, но если Фьорсена что-то задевало, его прямолинейность становилась несносной.

На первом концерте Джип подстерегал неприятный сюрприз: Росек сидел по другую сторону прохода, в двух рядах за ее спиной, и беседовал с юной девушкой, чье лицо – круглое, прекрасной формы – напоминало полупрозрачную алебастровую маску. Голубые глаза девушки не отрываясь смотрели на графа, губы были чуть приоткрыты, на лице застыло глуповатое выражение. Смех тоже звучал глуповато. И все же ее отличали прекрасные черты, гладкие светлые волосы, бледный, благородный цвет кожи и белая округлая шея. Осанка незнакомки была настолько идеальной, что Джип не могла оторвать от нее глаз. Тетушку она решила с собой не брать. Если бы Фьорсен увидел ее с «этой деревянной англичанкой», это могло вызвать у него злость и помешать выступлению. Джип хотелось вновь испытать чувства, которые нахлынули на нее в Висбадене. Сознание, что она помогала делать звуки, трогавшие сердца и эмоции множества слушателей, еще совершеннее, наполняло ее тайным удовлетворением. Она долго ждала этого концерта, поэтому теперь сидела, едва дыша, отрешившись от окружения, тихая, кроткая, источающая благодушие и энтузиазм.