Фьорсен выглядел хуже некуда, что с ним всегда бывало при первом выходе на сцену; смотрел холодно, настороженно, вызывающе. Наполовину отвернувшись от зала, скрипач длинными пальцами подкручивал колки и трогал струны. Странно было сознавать, что всего шесть часов назад она лежала с ним в одной постели. Какой там Висбаден! Нет, Висбаденом здесь даже не пахло! А когда он наконец заиграл, прежние чувства тоже не появились. Джип слишком много раз слышала его игру и знала, откуда происходят эти звуки. Знала, что их жар, сладость и благородство – порождение пальцев, слуха, разума, но никак не души. У нее больше не получалось плыть на волнах музыки в новый мир, слышать в ней рассветный бой колоколов и шорох срывающихся капель вечерней росы, ощущать божественную силу ветра и солнечного света. Романтика и упоение, насыщавшие душу в Висбадене, не желали возвращаться. Джип про себя отмечала слабые места, на которых Фьорсен, да и она тоже, спотыкался во время репетиций. Ее отвлекали воспоминания о его капризах, ипохондрии, несвоевременных ласках. Она перехватила взгляд мужа – похожий на висбаденский и одновременно не такой. В нем сохранился любовный голод, но преклонение, душевное единение исчезли. Джип подумала: «Это из-за меня или оттого, что он может теперь делать со мной что хочет?» Еще одно крушение иллюзий, и, пожалуй, самое жестокое. Но, услышав аплодисменты, Джип оттаяла и зарделась, с головой окунулась в радость, вызванную успехом мужа. В антракте она впервые в жизни прибежала за кулисы, в гримерную – это волшебное место для посторонних. Фьорсен как раз возвращался после выхода на бис, и при виде жены выражение скуки и презрения исчезло с его лица: он поднес к губам и поцеловал ее руку. За все время замужества Джип никогда еще не чувствовала себя такой счастливой. С сияющими глазами она прошептала:

– Превосходно!

Фьорсен – тоже шепотом – ответил:

– Вот как! Теперь ты меня любишь, Джип?

Она закивала. В этот момент она действительно любила его. Или так ей казалось.

Начали приходить люди, среди них – учитель музыки месье Армо, все такой же седой и словно выструганный из красного дерева. Пробормотав Фьорсену: «Merveilleux, tres fort»^[12], он повернулся к бывшей ученице.

Значит, она вышла замуж за Фьорсена – вот те раз! Невероятно, просто невероятно! И каково быть с ним постоянно рядом – немного чудно́, не так ли? А как у нее дела с музыкой? Все старания пойдут насмарку. Ах какая жалость! Не пойдут? Ну, тогда она должна снова посещать уроки. Месье Армо постоянно похлопывал ее по руке, будто играл на пианино; его пальцы, способные извлекать ангельские звуки, словно проверяли плоть бывшей ученицы на упругость, как если бы он сомневался, не засохла ли она от долгого бездействия. Месье Армо, похоже, действительно соскучился по своему маленькому другу и был рад встрече. Всегда падкая на похвалы, Джип улыбалась в ответ. Появились новые посетители. Она увидела, что Росек говорит с Фьорсеном, алебастровая девушка тихо стояла рядом и с полуоткрытым ртом смотрела на Фьорсена во все глаза. Идеальная фигура, хотя чуть-чуть коротковатая, кроткое личико, превосходно очерченные приоткрытые губы, словно готовые принять сладкий леденец. На вид не больше девятнадцати лет. Кто она такая?

Кто-то чуть ли не в самое ухо сказал:

– Как поживаете, миссис Фьорсен? Мне наконец-то повезло опять с вами встретиться.

Пришлось обернуться. Если Густав и передал ее слова, этот хлыщ с холеным лицом-маской, вкрадчивым внимательным взглядом, настороженной собранностью и льстивой манерой разговора ничем себя не выдал. Почему он ей так неприятен? Джип обладала острым чутьем, природной сметкой, которой нередко в избытке наделены не слишком интеллектуально развитые люди, ее «антенны» тонко чувствовали фальшь. Чтобы хоть что-то ответить, она спросила:

– Кто эта девушка, с которой вы говорили, граф? У нее такое милое лицо.

Росек улыбнулся – эта улыбка вызывала у нее неприязнь еще в Висбадене. Перехватив взгляд графа, Джип увидела, что Фьорсен говорит с девушкой, чьи губы просили леденца пуще прежнего.

– А-а, это юная балерина Дафна Глиссе, ей прочат большое будущее. Порхающая голубка! Она вам понравилась, мадам Джип?

– Очень недурна собой, – с улыбкой ответила она. – Могу предположить, что и танцует она превосходно.

– Не желаете ли прийти однажды и посмотреть ее выступление? Она пока только готовится к дебюту.

– Спасибо. Я, право, не знаю. Хотя танцы я люблю.

– Хорошо! Я все устрою.

А Джип подумала: «Нет-нет! Я не хочу иметь с тобой никаких дел! Почему я покривила душой? Почему не сказала, что я терпеть не могу танцы?»

Позвонили к окончанию антракта. Зрители заторопились обратно в зал. Девушка подошла к графу Росеку.

– Мисс Дафна Глиссе… миссис Фьорсен.

Джип с улыбкой протянула руку. Девушка воистину была писаной красавицей. Мисс Дафна Глиссе улыбнулась в ответ и тщательно, словно недавно брала уроки правильного произношения, выговорила:

– Ох, миссис Фьорсен, как прекрасно играет ваш муж, вы согласны?

Дело было не только в вымученно-отчетливом произношении – в словах, произносимых идеальными губами, не хватало чего-то еще: то ли души, то ли чувства. Джип стало жалко девушку – как если бы у прекрасного цветка вдруг обнаружился изъян. Приветливо кивнув, она повернулась к Фьорсену – он уже собирался выходить на сцену. Интересно, на кого ее муж смотрел со сцены: на нее или на эту девушку? Джип улыбнулась ему и поспешила прочь. В коридоре Росек сказал:

– А почему бы не сегодня вечером? Приезжайте ко мне с Густавом. Она станцует для нас, и мы все вместе поужинаем. Дафна восхищена вами, мадам Джип, и с удовольствием выступит перед вами.

Джип хотелось оборвать его, бросив: «Я не хочу приезжать к вам. Вы мне неприятны!» – но она лишь смогла выдавить:

– Спасибо. Я… я спрошу у Густава.

Сев на свое место, Джип отерла щеку, которой коснулось дыхание графа. На сцене выступала молодая певица, Джип всегда нравились такие черты, как у нее: рыжие, как золото, волосы, голубые глаза – полная противоположность ей самой. Песня, которую исполняла девушка, «Вершины Джуры», странным образом передавала боль сердца, разбитого несчастной любовью:

И солнца лишили сердце мое.

На глаза Джип навернулись слезы: песня тронула что-то сокровенное в душе, отозвавшись неудержимой дрожью. Как там говорил отец? «Когда тебя настигает любовь, ты бессилен».

Любовь и ее настигла, но она отказывалась любить!

Певица закончила выступление. Ей вяло похлопали. А ведь она прекрасно пела, да и песня, лучше которой еще поискать. Чем же она им не угодила? Слишком драматично, слишком мрачно, не подходит к случаю? Недостаточно красиво? Джип стало жалко девушку. Еще и голова разболелась. Ей хотелось незаметно уйти после окончания концерта, но не хватало смелости. Придется весь вечер терпеливо сидеть у Росека, изображая веселье. Почему она упрямится? Откуда эта зловещая тень на всем вокруг? Однако ощущение, что она сама виновата, выбрав жизнь, не позволяющую, несмотря на все ее усилия, почувствовать себя в надежной гавани даже в родном доме, приходило к ней не первый раз. Ведь ее никто силой не тащил в эту клетку!

По дороге к Росеку Джип скрыла от мужа подавленность и головную боль. Фьорсен чувствовал себя как сорванец после уроков, упивался аплодисментами, передразнивал ее старого учителя музыки, издевался над слепым обожанием толпы, над Росеком и приоткрытыми, словно чего-то ждущими губами юной танцовщицы. В такси он обхватил Джип за талию, прижал к себе и, как какой-нибудь цветок, понюхал ее щеку.

Росек снимал второй этаж старомодного особняка на Рассел-сквер. В доме с порога ударял в нос вездесущий запах ладана или каких-то похожих на ладан благовоний. На стенах в темном холле в алебастровых чашах, привезенных с востока, горел электрический свет. Все жилище Росека напоминало берлогу заядлого коллекционера. Хозяин любил черное – стены, диваны, рамы картин, даже часть изразцов были черного цвета, мерцала тусклая позолота, слоновая кость и лунный свет. На круглом черном столике в золоченой вазе стояли подобранные в тон лунному свету веточки пушистой вербы и лунника. На черной стене слабо светилась вырезанная из слоновой кости маска фавна, а в темной нише – серебряная статуэтка танцующей девушки. Прекрасный интерьер, но какой-то загробный. Джип всегда восхищалась всем новым и живо реагировала на любую красоту, но тут вдруг ощутила, что ее тянет на свежий воздух, к солнечному свету. Выглянув в окно с черными портьерами, она с облегчением увидела заходящее на западе теплое солнце и его отблески на деревьях вокруг площади. Джип представили мистеру и миссис Галлант, мужчине с мрачным лицом циника и хитрым недобрым взглядом, и крупной пышнотелой даме с голубыми назойливыми глазами. Маленькой танцовщицы с ними не было. Росек сообщил, что она ушла переодеться в неглиже.

Граф демонстрировал свои сокровища – скарабеев, рисунки Ропса, посмертные маски, китайские картинки, причудливые старинные флейты – с таким видом, будто впервые встретил человека, способного оценить их по достоинству. А Джип не могла выбросить из головы слова «une technique merveilleuse». Ее чутье улавливало утонченную порочность этого дома, похоже, не знавшего никаких табу за исключением дурного вкуса. Она впервые видела вблизи золотую богему, отвергавшую бескорыстие, душевный порыв и борьбу истинной богемы, не позволяющую представителям последней, словно те были жалкими пешками, проникать на поля, куда позволено ходить одним слонам. Джип, однако, болтала и улыбалась, и никто не смог бы угадать, что нервы у нее натянуты как струны, как если бы ей пришлось дотронуться до мертвеца. Показывая ей алебастровые чаши, хозяин дома ласково положил свою ладонь на запястье Джип и мягко, словно кошачьей лапкой, провел по нему пальцами, прежде чем убрать их и поднести к своим губам. Вот она, значит, какая его technique. Джип из последних сил подавила желание расхохотаться. И Росек это заметил – о, еще как заметил! Он бросил на нее быстрый взгляд, провел той же рукой по гладкому лицу, и – гляди-ка! – на нем вновь появилось уже знакомое невозмутимое и бесстрастное выражение. Смертельно опасный коротышка!

Когда они вернулись в так называемый салон, мисс Дафна Глиссе в черном кимоно – ее лицо и руки пуще прежнего напоминали алебастр, сидевшая там на диване рядом с Фьорсеном, немедленно вскочила и подбежала к Джип.

– Ах, миссис Фьорсен! – Почему-то каждая ее фраза начиналась с восклицания «ах». – Не правда ли, прелестная комната? Она идеально подходит для танцев. Я захватила с собой только кремовый и огненно-красный костюмы, они прекрасно гармонируют с черным фоном.

Дафна откинула полы кимоно, позволяя Джип оценить ее наряд – кремовый хитон с пояском, еще больше подчеркивающий красоту рук и шеи цвета слоновой кости. Рот девушки приоткрылся, словно ожидая награды – леденца. Понизив голос, она пробормотала:

– По секрету, я немного боюсь графа Росека.

– Почему?

– Ах, я и сама не знаю. Он так разборчив, изыскан, и подкрадывается так тихо. Ваш муж чудесно играет – вне всяких сомнений. Ах, миссис Фьорсен, вы очень красивы, я правду говорю!

Джип улыбнулась.

– Какой танец вы хотите увидеть первым? Вальс Шопена? – спросила Дафна.

– Да, я люблю Шопена.

– Значит, вальс. Я станцую то, что вам нравится, потому что обожаю вас. Вы, несомненно, безмерно обаятельны. Ах, не возражайте! Я сама прекрасно это вижу. И мне кажется, ваш муж невероятно влюблен в вас. Будь я мужчиной, я бы тоже в вас влюбилась. Я учусь уже пять лет, но у меня пока еще не было дебюта. Теперь же, после того как граф Росек согласился мне помочь, ждать, я думаю, осталось недолго. Вы придете посмотреть на мое первое публичное выступление? Мама говорит, что мне следует быть невероятно осторожной. Она отпустила меня сегодня вечером только потому, что здесь будете вы. Я могу начинать?

Дафна перепорхнула к Росеку:

– Ах, миссис Фьорсен просит, чтобы я начинала. Вальс Шопена, пожалуйста. Ну, этот… там-та-там…

Росек сел за пианино, танцовщица вышла на середину комнаты. Джип села рядом с Фьорсеном.

Граф заиграл, не сводя с девушки глаз, его вечно сжатые губы расплылись в приторной улыбке. Мисс Дафна Глиссе замерла, сложив кончики пальцев на груди, как статуэтка из черного дерева и матового воска, и вдруг сбросила черное кимоно. Джип от макушки до пят охватила дрожь. Эта простушка умела танцевать! Каждое движение гладкого гибкого тела, обнаженных рук и ног выдавало радостное вдохновение врожденного таланта, уравновешенного превосходной выучкой. Воистину полет голубки! С лица Дафны слетело глуповатое выражение, сменилось одухотворенностью, взгляд из потерянного стал устремленным вдаль, как того требовал танец. Да, настоящий самородок, пусть и простодушный. У Джип увлажнились глаза. Как она мила, настоящая голубка: подставила грудь ветру, взлетает все выше и выше, крылья заведены назад, зависла над землей. Бесстрашная и свободная – чистота, грация, самообладание!