Если бы Джип была похожа на других женщин, в обществе которых он срывал плоды страсти, он бы не ощущал сейчас столь гнетущего унижения. Если бы она была похожа на остальных, то, продолжая в темпе, взятом после того, как завладел Джип, он бы теперь, говоря словами Росека, «иссяк». Но Фьорсен хорошо знал, что он далеко не «иссяк». Да, он мог напиться вдрызг, мог позволять себе всяческие излишества, однако мысли о Джип не отпускали его, но он так и не смог духовно сблизиться с женой. Ее сила, тайна ее притяжения заключалась в уступчивости. Он чувствовал в ней загадочную восприимчивость природы, которая, даже уступая горячему напору человека, остается безучастной, сохраняя легкую улыбку – неуловимую улыбку лесов и полей, одинаковую и днем и ночью, от которой желание разгорается еще сильнее. Он чувствовал в ней неизмеримое, мягкое, трепетное безразличие цветов, деревьев, ручьев, скал, птичьих трелей, тихий гул вечности яркого солнечного дня и звездной ночи. Ее темные улыбчивые глаза манили его, вызывали неутолимую жажду. Он же принадлежал к числу тех, кто, столкнувшись с душевными затруднениями, немедленно пятился, искал отвлечения, заглушал страдания собственного «я» эскападами. Так ведет себя избалованный ребенок – безрассудно, с прирожденным пафосом; иногда он противен, а иногда, как часто бывает с такими людьми, вызывает умиление. Фьорсен возжелал достать луну с неба, и вот он ее достал, но теперь не знал, что с ней делать, лишь откусывал от нее понемногу, а луна тем временем все больше отдалялась от него. Иногда ему хотелось отомстить за неспособность духовного сближения, и он был готов совершать всяческие глупости. В узде его держала одна лишь работа. Работал он действительно упорно, но и работе уже чего-то недоставало. Он обладал всеми качествами, необходимыми для успеха, не хватало только морального костяка, чтобы не разбрасываться ими, только этот костяк и мог дать ему заслуженное, как он считал, превосходство над другими. Его часто удивляло и раздражало, что какой-нибудь современник котировался выше него.

Фьорсен колесил по улицам на такси и размышлял: «Может, я сделал вчера ночью что-то такое, что ее по-настоящему шокировало? Почему я не дождался ее утром и не узнал, насколько плохо обстоит дело?» Он скривил губы – выпытывать дурные новости он не любил. Мысленные поиски козла отпущения привели его к Росеку. Как у многих эгоистичных ловеласов, у Фьорсена было мало друзей. Росек был одним из самых постоянных, но и к нему Фьорсен подчас испытывал презрение, смешанное со страхом, какое посещает несдержанного, но более одаренного человека при виде менее талантливого, но более волевого собрата. Фьорсен относился к Росеку, как капризный ребенок к няньке, с примесью артиста, особенно исполнителя, не способного прожить без ценителя и мецената с тугим кошельком.

«Черт бы побрал Павла! – подумал он. – Ведь я должен был знать, и я знаю, что его бренди пьется легко, как вода. Можно не сомневаться: он видел, как я дурею! Наверняка что-то задумал. Куда я потом пошел? Как попал домой?» И опять прежняя мысль: «Неужели я обидел Джип?» Хуже всего, если сцену наблюдали слуги. Это страшно ее расстроило бы. Он рассмеялся. Но тут снова нахлынул страх. Фьорсен не понимал Джип, не знал, что она думает или чувствует, вообще ничего о ней не знал. «Как несправедливо! – с негодованием думал он. – Я-то от нее не прячусь. Я открыт, как дитя природы. Ничего не скрываю. Что же я сделал? Горничная как-то странно смотрела на меня сегодня утром». Он вдруг приказал шоферу ехать на Бери-стрит, в Сент-Джеймс. По крайней мере он выяснит, не уехала ли Джип к отцу. Мысль об Уинтоне не давала ему покоя, он несколько раз менял решение в уме, но такси прибыло на маленькую улицу так быстро, что он не успел отдать водителю новое распоряжение. Пока Фьорсен стоял и ждал, когда ему откроют, у него вспотел лоб.

– Миссис Фьорсен у вас?

– Нет, сэр.

– И не приезжала сегодня утром?

– Нет, сэр.

Он пожал плечами, отгоняя мысль, что не мешало бы чем-то объяснить свой неожиданный визит, снова сел в такси и попросил отвезти его на Керзон-стрит. Если Джип не окажется и у тетки Розамунды тоже, тогда все в порядке. Жены там не было. Куда-то еще она не могла уехать. Фьорсен ощутил облегчение и вместе с ним голод, ведь он ушел из дому, не позавтракав. Сейчас он заедет к Росеку, займет денег, чтобы заплатить за такси, и у него же пообедает. Но Росека не оказалось дома, и за деньгами на оплату такси приходилось возвращаться домой. Водитель поглядывал на него искоса, словно сомневался, что ему вообще заплатят.

Проходя под шпалерами, Фьорсен разминулся с вышедшим из дома мужчиной с продолговатым конвертом в руках.

Джип сидела в кабинете и подсчитывала сумму расходов по корешкам в чековой книжке. Она не обернулась, и Фьорсен остановился в ожидании. Как-то она еще его примет?

– Есть что-нибудь на обед? – спросил он.

Джип протянула руку и позвонила в колокольчик. Фьорсен устыдился своего поведения, он был готов заключить ее в объятия и сказать: «Прости меня, маленькая Джип! Я виноват перед тобой!»

На звонок явилась Бетти.

– Принесите что-нибудь поесть мистеру Фьорсену.

Толстуха на выходе громко фыркнула. Она тоже играла роль в этом спектакле. Внезапно Фьорсена охватила ярость.

– Какой муж тебе нужен? Буржуа, который скорее умрет, чем пропустит обед?

Джип обернулась и показала ему чековую книжку.

– Меня ничуть не волнует, пропустишь ты обед или нет. Меня волнует вот это.

Фьорсен прочитал на корешке: «М-ры Траверс и Санборн, портные, счет оплачен: 54 фунта 35 шиллингов 7 пенсов».

– И много еще таких счетов, Густав?

Фьорсен побледнел, что говорило об уязвленном честолюбии, и резко ответил:

– А что такое? Подумаешь, счет! Ты его оплатила? Тебе необязательно платить по моим счетам.

– Этот человек сказал, что, если ты сейчас же не заплатишь, он подаст на тебя в суд. – У нее задрожали губы. – Я считаю долги позором. Иметь долги – значит не уважать себя. Много их у тебя? Прошу, скажи мне правду!

– Я не собираюсь ничего говорить! Тебе-то какое до них дело?

– Очень даже большое. Я содержу этот дом, плачу горничным и хочу знать свое финансовое положение. Я не намерена копить долги. Терпеть этого не могу.

В лице Джип появилась жесткость, какой он прежде не замечал. Фьорсен смутно сознавал, что сегодняшняя Джип сильно отличается от вчерашней, когда он был последний раз в состоянии видеть ее и говорить с ней. Непривычность ее протеста странным образом его встревожила, ранила самомнение, вызвала необъяснимую опаску и в то же время возбудила. Он подошел к ней и примирительно сказал:

– Деньги! К черту деньги! Поцелуй меня!

С выражением нескрываемой досады на лице, немало его удивившей, Джип ответила:

– Проклинать деньги – ребячество. Я готова тратить весь свой доход, но ничего сверх того, и отца просить тоже не стану.

Фьорсен плюхнулся в кресло:

– Ха-ха! Какая добродетельность!

– Нет, гордость.

– Значит, ты мне не веришь, – мрачно констатировал он. – Ты не веришь, что я могу заработать столько, сколько потребуется: больше твоего и в любое время? Ты никогда в меня не верила.

– Я считаю, что ты не сможешь когда-либо зарабатывать больше, чем сейчас.

– Это ты так думаешь! Мне не нужны деньги – твои деньги! Я способен жить налегке, если захочу. Я уже не раз так делал.

– Тсс!

Фьорсен обернулся и увидел в дверях горничную.

– Извините, сэр, водитель просит заплатить за проезд, если вы не хотите продолжать поездку. Двенадцать шиллингов.

Швед уставился на нее взглядом, от которого, как нередко жаловалась горничная, она ощущала себя последней дурой.

– Нет-нет. Заплатите ему.

Девушка взглянула на Джип и кивнула:

– Да, сэр.

Фьорсен расхохотался, держась за бока. Какая насмешка над его последним заявлением! Взглянув на жену, он сказал:

– Правда, смешно, Джип?

Но ее лицо не изменило серьезного выражения. Зная, что нелепицы смешат Джип даже больше, чем его самого, он почувствовал новый приступ страха. Что-то изменилось. Что-то очень сильно изменилось.

– Я тебя обидел вчера вечером?

Джип передернула плечами и подошла к окну. Фьорсен мрачно проводил ее взглядом, вскочил и выбежал в сад. Мгновением позже из музыкального салона зазвучали яростные стенания скрипки.

Джип слушала с горькой усмешкой. Ко всему прочему еще и деньги! Какая теперь разница? Ей не выбраться из западни собственных поступков. Никогда не выбраться. Вечером он опять будет ее целовать, а она будет делать вид, что все в порядке. И так без конца! Что ж, ей некого винить, кроме себя. Вынув из кошелька двенадцать шиллингов, она положила их на конторку, чтобы потом отдать горничной. Джип вдруг подумала: «Быть может, он еще ко мне охладеет. Ах, если бы он ко мне охладел!» Но дорога, ведущая к этому, была намного длиннее той, которую она уже прошла.

Глава 7

Те, кто бывал во время мертвого штиля в тропиках, когда паруса на беспомощном судне повисают как тряпка и надежда на избавление тает с каждым днем, возможно, могли бы понять, какую жизнь теперь вела Джип. Однако на корабле даже самый затяжной штиль когда-нибудь подходит к концу. Но молодая женщина двадцати трех лет, выйдя замуж по ошибке, в которой виновата она одна, не видит никакого просвета, если только не относится к современным дамочкам. Джип к ним не относилась. Решив, что никому не признается в ошибке и будет ждать, стиснув зубы, рождения ребенка, она не открылась даже отцу. С мужем Джип держалась как обычно, стараясь сделать для него быт легким и приятным: аккомпанировала ему, хорошо кормила, принимала его ласки. Да и какая разница? Ведь она никого не любила. Глупо корчить из себя мученицу. Ее дискомфорт, дискомфорт духа, таился намного глубже, был острой, невыразимой тоской человека, своими же руками обрезавшего себе крылья.

К Росеку она относилась так, словно сцены в ее доме никогда не было. Мысль, чтобы в трудную минуту положиться на мужа, улетучилась без остатка после той ночи, когда он явился вдрызг пьяным. Она не решилась рассказать об этой сцене отцу. Не ровен час, он мог что угодно сделать. При этом она оставалась начеку, понимая, что Росек никогда не простит ей унизительной насмешки. Намеки графа насчет Дафны Глиссе она попросту выбросила из головы, чего не смогла бы сделать, если бы любила Фьорсена. Джип воздвигла для себя идола гордости и сделалась верной его поклонницей. Только Уинтон и, возможно, Бетти замечали, что она несчастлива. Долги Фьорсена и безответственное отношение мужа к деньгам мало ее заботили, ведь это она оплачивала все в доме – аренду, жалованье прислуги, питание и собственные наряды. До сих пор она избегала долгов, а на то, как муж вел себя вне дома, не могла повлиять.

Лето медленно подошло к концу, а вместе с ним – концертный сезон. Оставаться в Лондоне стало невозможно, однако переезд страшил ее. Джип хотелось, чтобы ее оставили в покое в ее маленьком доме. По этой причине однажды вечером после театра она рассказала Фьорсену о своем секрете. Тот, сидя на козетке с бокалом в руке и сигаретой в зубах, в этот момент рассуждал об отпуске. На его щеках, побледневших и запавших от эксцессов лондонской жизни, выступил странный тусклый багрянец. Он вскочил и уставился на жену. Джип сделала непроизвольный жест:

– Незачем на меня так смотреть. Я не лгу.

Фьорсен оставил бокал и сигарету на столе и забегал по комнате. Джип стояла с легкой улыбкой, даже не глядя на мужа. Он вдруг схватился за лоб и воскликнул:

– Но я не хочу ребенка! Я не хочу, чтобы дитя испортило мою Джип. – Он подскочил к ней с испуганным лицом. – Я не хочу. Я его боюсь. Откажись от него.

В сердце Джип шевельнулось то же чувство, как в тот вечер, когда он пришел пьяным: скорее сострадание, чем осуждение вздорного поведения. Взяв его за руку, она сказала: