– Все хорошо, Густав. Тебе не следует волноваться. Когда стану некрасивой, я возьму Бетти и уеду отсюда, пока все не закончится.

Фьорсен упал на колени.

– О-о нет! О-о нет! Моя прекрасная Джип!

Она же сидела, как сфинкс, опасаясь, что у нее вырвутся те же слова: «О-о, нет!»

Через открытые окна в комнату влетели ночные бабочки. Одна из них опустилась на цветок гортензии, стоявшей в камине. Джип посмотрела на белое мягкое пушистое существо, чья головка напоминала на фоне голубоватых лепестков крохотную сову, на фиолетово-серые каминные изразцы, ткань своего платья, приглушенный абажурами свет ламп. Это «о-о нет!» бросило вызов ее эстетическому чувству. Скоро она сама станет некрасивой и, возможно, умрет, как умерла ее мать. Джип сжала зубы, выслушивая протест великовозрастного ребенка против того, чему сам был причиной, и покровительственно коснулась его руки.

Она с любопытством наблюдала в тот вечер и на следующий день, как Фьорсен будет переваривать обескураживающую новость. Наконец, поняв, что от природы не убежишь, он, как и предполагала Джип, начал шарахаться от всего, что напоминало о ребенке. Зная о его порочных наклонностях, она не стала предлагать, чтобы он куда-нибудь уехал без нее, но, когда Фьорсен предложил поехать с ним и Росеком в Остенде, Джип, сделав вид, что колеблется, ответила отказом – будет лучше, если она спокойно посидит дома, а ему пожелает как следует отдохнуть.

После отъезда мужа на нее снизошел покой. Такое состояние испытывает больная, обнаружив, что не отпускавшая ее, настырная лихорадка наконец прошла. Как хорошо больше не ощущать странное, беспорядочное присутствие мужа в доме! Проснувшись поутру в душной тишине, она не смогла себя убедить, что ей не хватает его, не хватает шелеста его дыхания, вида всклокоченных волос на подушке, продолговатой фигуры под простыней. В сердце не было ни пустоты, ни боли. Оно лишь ощущало, как приятно, свежо и покойно лежать в постели одной. Джип долго не вставала. Так сладко лежать с настежь распахнутыми окном и дверью, бегающими туда-сюда щенками, проваливаясь в дрему, слушая воркование голубей и далекий уличный шум, вновь ощущать себя хозяйкой своего тела и души. После того как Фьорсен узнал ее секрет, скрывать его от других больше не имело смысла. Решив, что отец обидится, если узнает новость не от нее, она позвонила ему и предложила приехать на Бери-стрит, чтобы вместе пообедать.

Уинтон не уехал из Лондона, потому что в период между скачками в Гудвуде и Донкастере не происходило никаких достойных его внимания событий, а сезон охоты на лис еще не начался. Для столицы август, пожалуй, был самым приятным временем года: в опустевшем клубе можно сидеть, не опасаясь, что к тебе начнет приставать с разговорами какой-нибудь старый зануда. Мастер фехтования, коротышка Бонкарт, всегда готов к поединку – Уинтон давно натренировал левую руку делать все то, что когда-то умела правая. В турецких банях на Джерми-стрит почти не попадалось разжиревших завсегдатаев. Можно было прогуляться до Ковент-Гардена, купить дыню и вернуться домой пешком, не встретив на Пикадилли ни одну из герцогинь за исключением самых малообеспеченных. Теплыми вечерами он любил бродить по улицам или паркам с сигарой в сдвинутой назад, чтобы остудить лоб, шляпе, ворочая в голове случайные мысли, вспоминая случайные эпизоды своего прошлого. Он не без удовольствия получил известие, что дочь сейчас одна и свободна от общества этого субъекта. Куда пригласить ее на ужин? Миссис Марки взяла отгул. Почему бы не в «Блафар»? Там тихо, залы небольшие, не слишком респектабельные, всегда прохладно, хорошее меню. Точно, в «Блафар»!

Когда она приехала, Уинтон уже ждал на пороге. Тонкое обветренное лицо, острый взгляд из-под опущенных век – образец собранности, хотя сердце ликовало как у мальчишки, которому позволили провести уикенд у товарища. Как прекрасно она выглядит! Правда, немного бледна от лондонской жизни. Какие у нее черные глаза, какая улыбка! Поспешно приблизившись к такси, он сказал:

– Нет, я с тобой, давай поедем в «Блафар», Джип, гульнем сегодня вне дома!

Уинтон вошел вслед за дочерью в маленький ресторан, испытывая истинное удовольствие от того, что посетители в красных зальчиках с низкими потолками один за другим поворачивают головы и смотрят на него с завистью, вероятно, принимая их и Джип за пару иного рода. Он усадил дочь в дальнем углу у окна, откуда она могла все видеть, а другие могли видеть ее. Уинтону очень хотелось, чтобы ее видели, в то время как сам он повернулся к окружающему миру гладкими седеющими прядями на затылке. Он не собирался позволять этим евеям, амореям и прочим бездельникам, лакающим шампанское и потеющим от духоты, испортить им праздник, ибо никто не знал, что сегодня он вновь переживает один заветный вечер, когда обедал в этом самом углу с матерью Джип. В тот вечер его лицо принимало на себя все взгляды, а она сидела к любопытным спиной. Но Уинтон не стал рассказывать об этом дочери.

Джип выпила два бокала вина и только тогда сообщила новость отцу. Он воспринял ее с хорошо знакомым выражением – поджав губы и глядя куда-то поверх ее головы, – потом тихо спросил:

– Когда?

– В ноябре, отец.

По телу Уинтона пробежала неконтролируемая дрожь. В том же месяце! Протянув руку, он крепко сжал ее ладонь.

– Все будет хорошо, дитя мое. Я рад.

Не отпуская его руку, Джип пробормотала:

– А я нет, но бояться не буду – обещаю.

Оба пытались обмануть друг друга, и оба – безуспешно. Однако и отец и дочь умели принимать невозмутимый вид. Кроме того, это был ее первый вечер вне дома после вступления в брак: момент свободы, забытого ощущения, когда весь мир – твой бальный зал и перед тобой открыты все пути. А для Уинтона наступил момент возобновления ничем не отягощенной родственной близости и тайных блаженных воспоминаний о прошлом. После замечания вслух: «Так значит, он уехал в Остенде?» – и мысли: «Ну еще бы!» – они больше не возвращались к Фьорсену. Разговор шел о лошадях, Милденхеме – Джип казалось, что она не была там несколько лет – и ее детских шалостях. Глядя на Уинтона с веселым любопытством, она спросила:

– А каким был в детстве ты, отец? Тетя Розамунда говорит, что мальчиком ты иногда впадал в такую ярость, что к тебе боялись подойти. Якобы ты всегда лазал по деревьям, стрелял из рогатки, выслеживал дичь и никогда никому не доверял то, что хотел оставить при себе. И правда ли, что ты без памяти влюбился в свою няню-гувернантку?

Уинтон улыбнулся. Как много времени прошло после этого первого увлечения! Мисс Хантли! Елена Хантли – завитки каштановых волос, голубые глаза, умопомрачительные платья. Он помнил, с какой тоской и горькой обидой воспринял во время первых школьных каникул известие о ее уходе.

– Да-да, – подтвердил он. – Боже мой, как давно это было! Мой отец как раз собирался ехать в Индию. Больше мы его не видели – погиб в первую афганскую кампанию. Когда я влюблялся, то любил по-настоящему. Но я не воспринимал вещи так же тонко, как ты, у меня не было и половины твоей чувствительности. Нет, я совсем не был похож на тебя, Джип.

Наблюдая за рассеянным взглядом дочери, которым она следила за движениями официантов – не нацеливая взгляд, но в то же время вбирая все происходящее вокруг, – он подумал: «Она самое прелестное существо на свете!»

– Чего бы тебе сейчас еще хотелось? – спросил он. – Может быть, съездим в театр или мюзик-холл?

Джип покачала головой. Слишком жарко. Может, просто прокатиться и посидеть в парке? Было бы очень мило. Опускались сумерки, изнуряющая духота немного спала, свежий ветерок приносил аромат деревьев на площадях и в парках, перемешанный с запахами конского навоза и бензина. Уинтон назвал тот же, что и в тот далекий памятный вечер, адрес: Найтсбридж-Гейт, – когда стояла прекрасная погода, ночной бриз дул в лицо, а не так, как в этих чертовых такси, – сзади в шею. Они вышли из машины, пересекли Роттен-роу и приблизились к деревьям у оконечности озера Лонг-Уотер. Там они присели бок о бок на два сдвинутых и накрытых сюртуком Уинтона стула. Роса еще не выпала. Тяжелая листва повисла без движения. В теплом воздухе витали сладкие ароматы. На фоне деревьев и травы выделялись другие темные, темнее сумерек, молчаливые пары. Тишина повсюду, если не считать непрерывного шума транспорта. Дым сигары, слетая с губ Уинтона, поднимался в небо ленивыми кольцами. Майор предавался воспоминаниям. Сигара в зубах дрогнула, с нее сорвался длинный столбик пепла. Уинтон машинально вскинул руку, чтобы смахнуть его, – правую руку!

– Какие приятные, теплые, таинственные сумерки, – раздался голос Джип у самого его уха.

Уинтон вздрогнул, будто, очнулся от грез наяву, и, тщательно отряхнув пепел левой рукой, ответил:

– Да, очень мило. Вот только сигара потухла, а я не захватил спички.

Джип взяла отца под руку:

– Эти влюбленные, их темные фигуры, шепот, они придают сцене особое своеобразие. Ты это тоже чувствуешь?

– Безлунная ночь! – пробормотал в ответ Уинтон.

Они снова замолчали. Дуновение ветра взъерошило листья, ночной воздух как будто в один миг наполнился шепотом голосов. Тишину разрезал хохоток девушки: «Ах, Гарри, перестань!»

Джип поднялась:

– Я уже чувствую росу, отец. Может быть, пойдем?

Чтобы не намокла тонкая обувь Джип, они шли по дорожкам и болтали на ходу. Волшебство исчезло. Вечер опять стал обычным лондонским вечером, парк – земельным участком с сухой травой и дорожками, посыпанными гравием, влюбленные – обыкновенными, свободными от работы клерками и продавщицами.

Глава 8

Письма Фьорсена вызывали у Джип долго не проходившую улыбку. Муж писал, что страшно скучает по ней. Ах, если бы она могла быть с ним! И так далее и тому подобное, что почему-то никак не противоречило картинам на редкость приятного времяпровождения. Письма содержали просьбы выслать денег, но старательно избегали отчета о каких-либо конкретных событиях. Джип выкраивала денежные переводы из похудевшего бюджета, ведь это был и ее отпуск тоже, и она могла себе позволить за него заплатить. Она даже нашла магазин, скупавший драгоценности, и не без злорадного торжества отправила мужу все вырученные средства. Ей и Фьорсену их хватило еще на одну неделю.

Однажды вечером она сходила с отцом в «Октагон», где все еще выступала Дафна Глиссе. Вспомнив восхищенный писк девушки в своем саду, Джип на следующий день запиской пригласила Дафну пообедать вместе, а после обеда понежиться в тени деревьев.

Танцовщица с готовностью приняла приглашение. Она приехала бледной и понурой от духоты, но роскошно одетой в шелковое платье из магазина Артура Либерти и соломенную шляпу с опущенными полями. Они пообедали пикальным мясом, мороженым, фруктами, после чего настал черед кофе и сигарет, а также множества леденцов и конфет, разложенных в самой густой тени. Джип сидела в низком плетеном кресле, Дафна – на подушках, брошенных на траву. После вступительных восклицаний она проявила себя большой говоруньей и принялась безо всякого стеснения изливать свою душу. Джип умела слушать и получала удовольствие, какое получает человек, которому исповедуются о другой, не похожей на его собственную, жизни, да еще при этом считают его существом высшего порядка.