А что Уинтон? Насколько хорошо он понимал происходящее с дочерью? Отец Джип был стоиком, однако стоицизм не отменял настораживающей подозрительности, уколы которой майор чувствовал отчетливее, чем боль в левой ступне. Уинтон опасался вызвать скандал опрометчивыми действиями, иначе увез бы дочь домой еще за две недели до окончания срока лечения. Ему ли было не знать примет зарождающейся страсти? Этот долговязый, скользкий, хищный, пиликающий на скрипочке малый с широкими скулами, малюсенькими (прости господи!) бакенбардами и зеленоватыми глазками, которых он – Уинтон это видел! – не сводил с Джип, вызывал у него сильнейшее недоверие. От прямого вмешательства Уинтона, возможно, удерживало чисто английское презрение к иностранцам и людям богемы. Он просто не мог воспринимать этого субъекта всерьез. Чтобы Джип, его разборчивая, несравненная Джип, хоть немного повелась на уловки этого типа? Да никогда в жизни! Ревнивая любовь к дочери не позволяла Уинтону даже представить себе, что она не посоветуется с ним в случае сомнений или затруднений. Он забыл о девичьей стыдливости и скрытности, забыл, что сам чурался словесных излияний любви и что Джип никогда не проявляла любовь к отцу в форме откровенных признаний. К тому же, каким бы ушлым ни был, старый вояка видел лишь то немногое, что Фьорсен позволял ему увидеть. Да и все это, по правде говоря, было не так уж серьезно, если не считать последнего эпизода накануне отъезда, о котором Уинтон ничего не знал.

Вторая половина последнего дня накануне отъезда выдалась тихой, даже печальной. Накануне вечером прошел дождь, и теперь мокрые стволы и опавшая листва издавали слабый запах лакрицы. Джип казалось, что радость и восторг вдруг разом покинули ее душу. Что было тому виной, хмурый день или предстоящий отъезд из места, где ей было так легко и радостно? После обеда, пока отец занимался счетами, она отправилась на прогулку по длинному парку в долине. Небо хмурое и серое, деревья притихшие и унылые. На всем лежала печать меланхолии, а Джип все шла и шла, пересекла по мостику ручей, обогнула по грязному проселку окраину деревни и поднялась на холм, откуда могла вернуться на главную дорогу. Почему всё когда-нибудь кончается? Она впервые в жизни думала о Милденхеме и охоте безо всякого энтузиазма. Теперь было бы лучше остаться в Лондоне. Там она не будет отрезана от музыки, танцев, людей и приятного чувства, что ее везде с радостью принимают. Послышался неприятный гулкий вой молотилки – под стать ее настроению. Над головой на фоне свинцового неба пролетел белый голубь. Осыпанные золотом березки, вздрагивая, роняли дождевые капли. Как здесь одиноко! Внезапно из-за живой изгороди выскочили двое мальчишек и, чуть не сбив ее с ног, припустили по дороге. Их что-то напугало. Джип почувствовала на лице мягкие прикосновения дождевых капель. Так недолго и платье испортить, ее любимое, сизого цвета, бархатистое, не предназначенное для дождливой погоды. Она отбежала под сень березок. Хоть бы дождь закончился не начавшись! По-прежнему звучал смягченный расстоянием заунывный вой молотилки, нагонявший еще большую тоску. Из-за живой изгороди, откуда выскочили мальчишки, вышел и, широко шагая, направился к ней какой-то мужчина. Он перепрыгнул через канаву, отделявшую его от березок. Джип вдруг увидела, что это был Фьорсен – запыхавшийся, растрепанный, побледневший от быстрой ходьбы. Он, видимо, шел за ней и поднялся с дорожки прямо по склону холма, не переходя через ручей. Этот маршрут заметно сказался на его щегольском наряде. Джип следовало бы рассмеяться, но вместо этого она почувствовала при виде разгоряченного бледного лица волнение и некоторый испуг. Задыхаясь, Фьорсен проговорил:

– Я вас догнал. Вы завтра уезжаете, а мне ничего не сказали! Решили улизнуть потихоньку, не сказав мне ни слова! Вы всегда так жестоки? Ну тогда я вас тоже не буду жалеть!

Неожиданно опустившись на колени, он схватился за край широкой ленты, служившей Джип поясом, и прижал ее к лицу, а потом обхватил колени. Джип задрожала: действия Фьорсена вовсе не казались ей смешными.

– Ох, Джип, я люблю вас. Люблю. Не гоните меня. Позвольте мне быть с вами! Я ваш пес, ваш раб. Ох, Джип, я люблю вас!

Его голос и растрогал, и напугал ее. Мужчины последние два года несколько раз говорили ей, что любят ее, но никто не делал это с таким отчаянием пропащей души, с таким взглядом в глазах, яростно настойчивым и одновременно умоляющим, с таким беспокойным, жадным, ищущим прикосновением рук. Она лишь нашла в себе силы пробормотать:

– Прошу вас, встаньте!

Но он продолжил:

– Любите меня, хоть немножко любите! О, Джип!

В уме мелькнуло: «Сколько раз он так стоял на коленях перед другими женщинами?» На лице музыканта лежала печать самоотречения, красоты, рожденной томлением страсти, и страх Джип рассеялся. Фьорсен сбивчивым шепотом продолжил:

– Я беспутный человек, и знаю это. Но если вы полюбите меня, я перестану им быть и стану совершать ради вас великие поступки. Ох, Джип, если бы вы однажды согласились стать моей женой! Не сейчас – когда я смогу вам доказать. Ох, Джип, вы так прелестны, так удивительны!

Его руки медленно взбирались все выше, он прижался лицом к ее талии. Не отдавая отчета в своих действиях, Джип тронула его волосы и повторила:

– Нет, встаньте.

Фьорсен наконец поднялся. Стоя рядом, вытянув сжатые в кулаки руки по швам, он прошептал:

– Сжальтесь надо мной! Скажите хоть слово!

Но Джип не находила слов. Внутри ее все было незнакомо, путано, трепетно, душа в неимоверном смятении одновременно и тянулась к нему, и отшатывалась от него. Джип лишь смотрела в лицо Фьорсена потемневшими встревоженными глазами. Внезапно он схватил ее и прижал к себе. Она отпрянула и изо всех сил оттолкнула его. Фьорсен, пристыженный, страдающий, понурил голову, зажмурился, у него дрожали губы. В сердце Джип шевельнулось сострадание. Она пробормотала:

– Я не знаю. Я вам потом скажу… позже… в Лондоне.

Музыкант поклонился, скрестив руки на груди, словно давая понять, что ей нечего больше бояться, а когда она, не обращая внимания на дождь, пошла вперед, увязался рядом, приотстав на один шаг, с покорным видом, словно не говорил только что жарких слов и не целовал ее губы в неистовом порыве.

Снимая в своей комнате мокрое платье, Джип попыталась вспомнить, что он говорил и что отвечала сама. Она не давала никаких обещаний. Назвала только свой адрес – лондонский и в деревне. Джип заставляла себя думать о других вещах, но мысли упрямо возвращались к прикосновениям неугомонных пальцев, твердой мужской хватке, выражению глаз Фьорсена во время поцелуя, и ее вновь накрывала волна страха и возбуждения.

В тот вечер он играл на концерте – ее последнем. Фьорсен никогда не играл так хорошо – в блеске смятения, лихорадочном экстазе. Слушая его, Джип не могла совладать с чувством обреченности – что бы она теперь ни сделала, судьбы не избежать.

Глава 5

После возвращения в Англию чувство обреченности прошло или почти прошло. Здоровый скептицизм подсказывал, что Фьорсен вскоре найдет себе новую пассию и обнаружит в ней все то, чем, по его словам, обладала Джип. Смешно даже думать, что музыкант прекратит ради нее свое сумасбродство и что она имеет над ним какую-либо реальную власть. Однако в глубине души Джип не верила собственным выводам. Если их принять, это подорвало бы ее веру в себя, тонкую и сокровенную, на грани бессознательного веру в нечто побудившее баронессу упомянуть «рок».

Уинтон с облегчением увез дочь в Милденхем, купил ей новую лошадь. Подоспел сезон охоты на лисий молодняк. По меньшей мере на неделю страстные скачки и вид охотничьих собак отодвинули все остальное на второй план, но вскоре, когда сезон по-настоящему вступил в силу, Джип вновь почувствовала уныние и смутную тревогу. Милденхем был погружен во тьму, жутко завывали осенние ветры. Ее любимая коричневая самка спаниеля, Красотка, едва дождавшись возвращения хозяйки, умерла от старости. Джип терзалась угрызениями совести из-за того, что оставила собаку без присмотра на такой долгий срок. Красотка, как не преминула сообщить Бетти со свойственной недалеким людям тягой к перечислению печальных подробностей, каждый день ждала возвращения хозяйки, и теперь Джип выглядела в собственных глазах черствой и бессердечной. В таких случаях она бывала одновременно сердобольной и чересчур строгой к себе. Джип захворала и слегла на несколько дней. Когда ей полегчало, встревоженный Уинтон немедля увез ее в Лондон к тетке Розамунде. Он любил общество дочери, но если город пойдет ей на пользу, поможет встряхнуться, будет только рад ее отпустить. Приехав через три дня на уикенд, Уинтон с облегчением отметил, что дочь действительно повеселела, и вернулся домой с легким сердцем.

В день возвращения отца в Милденхем Джип получила письмо от Фьорсена, переправленное с адреса на Бери-стрит. Скрипач находился на пути в Лондон и уверял, что не забыл ни одного ее взгляда и ни одного слова. Он писал, что не успокоится, пока не сможет снова ее видеть. «Очень долго, пока я не встретил вас, – говорилось в конце письма, – я был как мертвый, шел ко дну. Все было для меня кислым, как зеленые яблоки. Теперь я корабль, выбравшийся из бурных вод в теплое лазурное море, я вновь вижу перед собой путеводную звезду. Целую ваши руки. Ваш преданный раб, Густав Фьорсен». В устах другого мужчины такие слова вызвали бы у Джип лишь презрительную усмешку, однако письмо Фьорсена вновь пробудило трепет в душе, приятное и пугающее ощущение, что тебя вот-вот настигнут.

Она написала ответ и отправила на адрес Фьорсена в Лондоне, сообщив, что приехала на несколько дней на Керзон-стрит к тете, которая будет рада принять его в своем доме после обеда, с пяти до шести часов, и подписалась: «Гита Уинтон». Джип долго корпела над этим коротеньким письмом, и его лаконичная официальность наполняла ее чувством удовлетворенности. Хозяйка ли она самой себе и своему ухажеру? Способна ли вести дело так, как пожелает? Да! И письмо служило тому ярким подтверждением.

Эмоции Джип редко отражались на ее лице, что подчас озадачивало даже Уинтона. Подготовка к приему Фьорсена в доме тетушки Розамунды выглядела в исполнении Джип образцом непринужденности. Явившись в указанное время, музыкант тоже в оба следил за соблюдением приличий и посматривал на Джип, только когда мог сделать это незаметно для других, но, уходя, прошептал:

– Не так! Не так! Я должен видеть вас наедине! Должен! – Джип улыбнулась и покачала головой, однако душа ее заиграла, как шампанское.

В тот вечер она спокойно сообщила тетке Розамунде:

– Мистер Фьорсен не нравится отцу. Отец, разумеется, не способен оценить его игру.

Это осторожное замечание побудило тетю, заядлую, насколько позволяло ее аристократическое происхождение, меломанку, умолчать в письме брату о появлении гостя в ее доме. Следующие две недели Фьорсен приходил чуть ли не каждый день и всегда приносил с собой скрипку. Джип аккомпанировала ему и, хотя ее подчас бросало в жар от жадных взглядов шведа, перестань он это делать, она бы заскучала.