Я не видела смысла уходить от одного мужчины к другому, точно так же не способному понять и развеять мои страхи перед грядущей взрослой жизнью. К тому же приближалась сдача госэкзамена, поэтому все свободное от вузовских занятий время я проводила за письменным столом, заваленным конспектами и пособиями. Свадьба означала не просто регистрацию в загсе, но и обязательное двухдневное отмечание с родственниками с обеих сторон до седьмого колена; от одной этой мысли у меня начиналась паника.

Однако Матвей, твердо решивший сделать меня своей женой, проявил завидное терпение и настойчивость. Он пообещал, что, если я не захочу, никакой свадьбы не будет: мы просто распишемся, и я продолжу готовиться к госэкзамену. Решающим аргументом (о котором я не подумала, хотя это лежало на поверхности) оказалось вполне обоснованное опасение Матвея, что если на момент получения диплома я останусь незамужней, то к осени могу оказаться за тысячу километров от Ленинграда, в глухом сибирском поселке или в калмыцкой степи, с гарантированной потерей ленинградской прописки. Матвей, накрепко связанный со своим НИИ солидной зарплатой и серьезными обязательствами, при всем желании не смог бы со мной поехать, а это означало трехлетнюю разлуку с неопределенным будущим.

И я сдалась.

Мы скромно расписались, так же скромно посидели с родителями в кафе, и на следующий день я перебралась к Матвею. Как он и обещал, для меня ничего не изменилось: я усиленно занималась, великодушно освобожденная новоиспеченным мужем не только от бытовых дел, но и от всего остального, на что он был вправе рассчитывать. Когда я получила диплом и вопрос о моем трудоустройстве решился положительно, мы на три недели уехали в Сухуми: жили в санатории, купались в море, гуляли по кипарисовым аллеям, объедались фруктами, пили молодое вино и не могли друг от друга оторваться.

Мы договорились пока не заводить детей. Моя интернатура означала сменные дежурства, физическое и эмоциональное напряжение, ответственность за человеческие жизни и усиленную наработку практического опыта. После окончания интернатуры я планировала остаться в больнице на должности штатного врача, а для этого требовалось всю себя отдавать работе. Матвей меня поддерживал. Я заверила его, что не стану тянуть с беременностью, чтобы избежать статуса старородящей (которым клеймили всех рожениц старше двадцати шести), хотя, на самом-то деле, не представляла себя в роли матери.

Постепенно я обустроила квартиру на Замшиной улице по своему вкусу. Я не любила шить и вязать, как мама, однако при помощи разных красивых вещиц, добытых в основном в комиссионках, смогла добиться уюта, к которому привыкла в родительском доме.

Мы с Матвеем были счастливы четыре года и три месяца, пока не случилось событие, вновь, как и тринадцать лет назад, перевернувшее мою жизнь с ног на голову.

2

Я открыла дверь своим ключом, вошла в прихожую и вдохнула привычные с детства запахи. Пахло пылью, нафталином и полиролью для мебели, и над всем этим витал флер туалетной воды отца, которую ему привозил из-за границы его друг, работавший в торгпредстве.

Темный коридор, заставленный громоздкой мебелью, уходил влево, тянулся мимо комнат соседей и возле туалета заворачивал к кухне. Справа коридор был коротким и вскоре упирался в нашу дверь; я по привычке говорила «нашу», хотя формально это было давно не так.

Я взялась за ручку двери, когда она неожиданно распахнулась. Отец, явно спешивший, едва на меня не налетел.

– Зоя! – воскликнул он. – Разве уже шесть?

– Без четверти. Я принесла эклеры.

– А я шел на кухню ставить чайник. Здравствуй.

Отец обнял меня, поцеловал и вгляделся в мое лицо:

– Выглядишь усталой. Много работаешь?

– Приходится. Коллега ушла в декрет, ее нагрузку распределили между врачами отделения.

– Но ты хотя бы высыпаешься?

– Конечно, пап, не переживай. Давай я поставлю чайник?

– Нет-нет, я сам. Проходи, располагайся.

Гостиная – просторная, с эркерным окном и лепниной на потолке – больше не служила отцу ни кабинетом, ни спальней. Он теперь работал и отдыхал в смежной комнате, которая раньше была моей. Туда перекочевали его письменный стол, кресло и японская печатная машинка Brother deluxe, которой отец очень дорожил. Окно той комнаты выходило не на шумный двор-колодец, а на глухую стену соседнего дома, поэтому там одинаково хорошо и работалось, и спалось, хотя вид из окна оставлял желать лучшего.

В 1944-м осколок немецкой гранаты раздробил отцу правую кисть; два пальца – большой и указательный – пришлось ампутировать. Вернувшись после войны на последний курс института, с которого его призвали на фронт, отец обучился слепой машинописи, чтобы не переучиваться на левшу. С тех пор он печатал не только все свои лекции, статьи и официальную корреспонденцию, но и личные письма, которые подписывал не без самоиронии: впечатывал фамилию и инициалы и рядом ставил чернильный крестик, делая его намеренно искривленным, хотя умел неплохо управляться с ручкой при помощи двух средних пальцев.

Я поставила коробку с эклерами на стол, где уже стояли чашки, заварочный чайник и вазочка с печеньем, прошлась по комнате, выглянула в окно, села на диван и попыталась успокоиться. Сердце колотилось, ладони вспотели. Меня тяготил предстоящий разговор, я боялась реакции отца, не хотела, чтобы он меня жалел. Если б можно было этого избежать, я бы с радостью ухватилась за любую возможность. Но мой измученный мозг так ничего и не придумал. Ко всему прочему мне предстояло уложиться в определенные временные рамки, поскольку через два часа я заступала на суточное дежурство.

Отец принес чайник. Я разлила чай, выложила пирожные, спросила, как отец планирует провести предстоящий отпуск, как продвигается его монография, есть ли новости о переиздании учебника. Он отвечал рассеянно, его мысли были заняты чем-то другим.

Наконец беседа себя исчерпала. Повисла пауза. Я машинально ела эклер, не чувствуя вкуса, собираясь с силами словно перед прыжком в ледяную воду, мысленно репетируя первую фразу, после которой пути назад уже не будет.

Мы заговорили одновременно.

– Пап, я хотела тебе сказать…

– Солнышко, у меня для тебя новость…

Отец улыбнулся и поощрительно кивнул:

– Говори.

– Мы с Матвеем разводимся.

– Что? – Он недоуменно нахмурился. – То есть как – разводитесь?

– Ну как люди разводятся? Подают заявление, потом являются в назначенное им время и…

– Я не это имел в виду! – Отец яростно взъерошил свою густую шевелюру, вскочил и принялся быстро ходить по комнате, бросая на меня растерянные и сердитые взгляды.

В свои пятьдесят семь он был по-прежнему красив и выглядел на несколько лет моложе. Высокий, с внушительной фигурой, посеребренными сединой темными волосами и такой же бородкой, всегда аккуратно подстриженной, он походил на Хемингуэя: не хватало только свитера с грубым воротом и трубки во рту. Студентки и аспирантки ходили за ним табунами, что вызывало у сослуживцев отца завистливые насмешки и не всегда приличные комментарии. Изуродованная кисть нисколько его не портила, наоборот – придавала мужественности и напоминала о героическом прошлом, особенно в День Победы, когда он надевал китель со всеми орденами.

Сдержанный и немногословный, отец, тем не менее, был душой компании. Он не переносил недалеких, пошлых, ограниченных людей и не желал иметь с ними ничего общего. Он дружил с поэтами, переводчиками, филологами, журналистами-международниками… Литература и русский язык были его страстью – страстью сдержанной, как он сам, но не проходящей, с годами становившейся только крепче.

Я знала, что причиню отцу боль, но не ожидала, что он настолько рассердится. Остановившись посреди комнаты, он скрестил руки на груди и, раздувая ноздри, свирепо спросил:

– Это что еще за глупости?

Я растерялась и не сразу нашлась с ответом.

– Ты ведь не всерьез это сказала, признайся? – Отец наклонился и заглянул мне в глаза.

Я отвернулась, не в силах выносить его пытливого взгляда, и пробормотала:

– Мы больше не живем вместе. Уже неделю. Матвей временно перебрался к родителям.

– Не драматизируй. Вы просто поссорились. – Отец придвинул свой стул к моему, сел и успокаивающе положил руку мне на плечо. – Мы с твоей мамой тоже ссорились. Но потом всегда мирились. Вы тоже помиритесь. Вам просто нужно остыть, и…

– Ты ей изменял?

– Что? – Отец не сразу понял суть вопроса и возмутился: – Как ты могла такое подумать? Я никогда даже не… – Он осекся, пораженный догадкой. – Ты хочешь сказать, Матвей…

Я кивнула и стиснула зубы, пытаясь удержать слезы. Я была уверена, что уже все их выплакала; перед тем, как выйти из дома, я выпила столько валерьянки, что за мной должны были увязаться все бродячие коты Ленинграда. Но стоило мне заговорить о предательстве Матвея, как хрупкая защитная стена, возведенная мною в попытке убедить себя, что ничего страшного не произошло, моментально рухнула.

– Ты точно знаешь? Или предполагаешь? Потому что если это только подозрения…

– Он сам сказал.

– Матвей? – изумился отец. – Сам признался?

Я кивнула и все-таки расплакалась.

Отец протянул мне носовой платок и подождал, пока я высморкаюсь и приведу лицо в порядок. Потом налил воды в стакан и заставил выпить.

– Теперь рассказывай. Только без эмоций. Я совершенно теряюсь, когда женщина плачет.

– У Матвея роман с коллегой. Это не просто интрижка на стороне… Все гораздо серьезней.

– Он хочет уйти к ней?

– Он должен уйти. – Я выдержала паузу в надежде, что отец сам поймет, но он недоуменно смотрел на меня, и я выложила последний козырь: – Она ждет ребенка.

– От Матвея?

– Ну а от кого еще, пап!

– Так, – отец снова принялся расхаживать по комнате, – а она, эта коллега, не замужем?

– Не только не замужем, но еще и дочь замдиректора НИИ радиоаппаратуры.

– Тогда у Матвея действительно нет выхода. Он – кандидат в члены партии, пишет диссертацию и его карьера зависит…

– Ты что, его оправдываешь? – возмущенно перебила я.

– Ни в коей мере. Я просто констатирую, что он должен развестись и жениться на этой девушке. Дело даже не в том, что она – дочь замдиректора. Ребенку следует родиться в полной семье. И раз уж так сложилось, что у вас нет детей…

– Вот именно! – Я задохнулась от нового приступа слез. – Он меня предал! Мы договорились, что я не стану беременеть, пока не определюсь с ординатурой. Он уверял, что и сам не спешит становиться отцом, поддерживал мое стремление стать опытным специалистом. Я верила ему. Я верила ему! – истерически выкрикнула я, позабыв о том, что отец терпеть не может мелодрам.

В другое время он, несомненно, осадил бы меня, заставил взять другой тон, но сейчас просто отошел к окну и повернулся ко мне спиной, ожидая, пока я успокоюсь.

В такие минуты я ненавидела его холодность, граничащую с нравственной жестокостью.

В такие минуты я жалела, что погибла мама, а не он.

Мне, как никогда, нужна была его поддержка. Пусть он ничем не мог помочь фактически – достаточно было теплых слов, объятий, участливого взгляда; но даже на это я рассчитывать не могла. Отец и раньше не был склонен к сантиментам, а после смерти мамы совсем закрылся эмоционально. Мои слезы действовали на него как красная тряпка на быка: вместо того, чтобы посочувствовать, он, наоборот, злился. Я могла сколько угодно на него обижаться, но это ни к чему бы не привело. Проще было не лить слезы по пустякам, однако измена мужа и грядущий развод к пустякам не относились.

– А чего хочет сам Матвей? – неожиданно спросил отец. – Он твердо намерен развестись и жениться на той девушке? Или надеется как-то исправить ситуацию – конечно, при условии, что ты его простишь?

– Я не собираюсь его прощать и не понимаю, как это можно исправить.