Остановив машину у входа в торговый комплекс, Паша сказал, что осенью непременно приедет в Ленинград, разыщет меня и познакомит с сестрой.

– Телефончик не дадите? – с надеждой спросил он.

Я покачала головой.

– Понятно… Замужем?

– Нет. Просто не знаю, когда вернусь в Ленинград, и вернусь ли вообще. Я ведь в Красноярске проездом.

– Понятно, – разочарованно повторил шофер и, отсчитав сдачу, уехал.

Кафетерий располагался на первом этаже торгового комплекса. Я с аппетитом позавтракала пшенной кашей и оладьями с яблочным повидлом, а потом прошлась по отделам, разглядывая витрины. Покупать я ничего не собиралась, у меня и без того был такой багаж, что я успела не раз пожалеть, что не послушала свою подругу Ингу и не оставила ей на сохранение добрую половину вещей, без которых вполне могла обойтись на новом месте.

Прогулявшись по набережной, я вернулась на вокзал, забрала чемоданы из камеры хранения и прошла в зал ожидания – многолюдный и шумный. Разыскав свободное место, села и закрыла глаза, постаравшись отгородиться от гула голосов, плача детей, объявлений диспетчера по хрипящему громкоговорителю и раздражающей вокзальной суеты.

Объявили посадку на поезд до станции Решоты, и пассажиры хлынули на платформу.

Майор средних лет, по всей видимости ожидавший тот же поезд, вызвался помочь с багажом. Я с облегчением согласилась, но в толкотне едва не потеряла его из виду, потом по моей ноге больно проехалась сумка-тележка, а ее владелец, вместо того чтобы извиниться, обругал меня за нерасторопность. Оказавшись наконец в вагоне, я была близка к тому, чтобы расплакаться от усталости, переживаний и боли в отдавленной ноге.

До станции Решоты было шесть часов пути. Брать постельное белье не имело смысла, поэтому я растянулась на жесткой полке как была, в свитере и брюках, подложив под голову сумку, и попыталась заснуть. Но сон не шел, и тогда я стала смотреть в окно, периодически смаргивая слезы и стараясь не шмыгать носом, чтобы не привлекать внимания соседей.

Я не любила кочевую жизнь: все эти школьные походы, студенческие выезды на картошку, туристические марш-броски с палатками и консервами. Узнав, что я намерена поселиться в сибирской тайге, Инга заявила, что я сошла с ума и ни один развод, даже самый неприятный, не стоит таких жертв. По сути, она высказала мнение Александра Вениаминовича, только другими словами – более откровенными и доходчивыми.

Я убедила себя, что готова к предстоящим трудностям, к тому, что придется привыкать не только к бытовым неудобствам, но и к гораздо более скромным, чем прежде, условиям работы. Меня, словно мощная волна, влекла вперед неведомая сила, и на гребне этой волны я держалась, не позволяя унынию и сомнениям взять верх.

Как я уже знала, лечебное учреждение, в которое я направлялась, имело статус терапевтического стационара. Полноценная районная больница находилась в селе Богучаны, расположенном на берегу Ангары в 45 километрах от Таёжного. Открытый в 1970 году стационар состоял из взрослого и детского отделений и обслуживал пять тысяч жителей поселка.

Я, как врач, могла рассчитывать на отдельную комнату в общежитии. Младшему и среднему медперсоналу полагались койко-места.

Весь штат, включая медсестер, не превышал тридцати пяти человек. Мне предстояло влиться в коллектив, по численности едва ли больший, чем штат неврологического отделения больницы, откуда я «позорно дезертировала ради сомнительной таежной романтики», как язвительно выразился завотделением, подписывая мой обходной лист.

Главврач стационара предупредила по телефону, что я буду работать на две ставки, совмещая амбулаторный прием с работой на отделении. Я не возражала, наоборот – хотела, чтобы меня максимально загрузили работой. Только так можно было избавиться от навязчивых мыслей о предательстве двух самых близких людей, забыть ту боль, которую они мне причинили.

Июль прошел в круговороте дел, которые я должна была успеть завершить до отъезда.

Поскольку у нас с Матвеем не было детей и взаимных претензий, нас развели очень быстро. Я попросила бывшего мужа не выписывать меня из квартиры до конца месяца, и Матвей, ощущавший свою вину, согласился, не задавая лишних вопросов. Убедившись, что я не собираюсь чинить ему препятствий в создании новой семьи и выносить его поведение на суд общественности, он вел себя со мной как ни в чем не бывало, даже пытался шутить. Я делала вид, что мне всё нипочем, но по вечерам, ложась в холодную постель, плакала навзрыд, давая соседям почву для пересудов (слышимость в квартире, в отличие от метража, была отличная).

С отцом я больше не виделась. Он звонил несколько раз, но, услышав его голос, я сразу вешала трубку, а обе его телеграммы разорвала, не прочитав. На свадьбу я, разумеется, не пошла.

Двадцать второго июля позвонила тетя Поля с вопросом, что я думаю о новой женитьбе отца, на что я ответила (почти искренне), что меня это не касается. Если бы тетя Поля знала, что моя прежняя жизнь кардинальным образом изменилась, что я развелась и собираюсь поселиться на другом конце страны, она, несомненно, не завершила бы разговор так быстро, но мне не хватило духу признаться, что через четыре дня я буду уже далеко от Ленинграда; мы попрощались как обычно, у меня даже голос не дрогнул, к этому времени я поднаторела изображать оптимизм и жизнерадостность, которых не испытывала.

Возможно, дело было еще и в том, что я не планировала исчезать насовсем. Мне просто требовалось время, чтобы прийти в себя, переосмыслить случившееся и понять, как жить дальше. Никаких четких планов на будущее я не строила, но одно важное правило для себя вывела: никаких близких знакомств и никакого доверия, особенно к незнакомым людям. Только так можно уберечься от предательства, когда ты меньше всего его ждешь.

Инга знала только название поселка, иных подробностей я ей не сообщила, пообещав написать, как только устроюсь на новом месте, а она, в свою очередь, обещала не выдавать мое местожительство. Такая предосторожность отнюдь не была излишней. Узнав о моей добровольной ссылке, отец мог испытать запоздалые угрызения совести и вознамериться вернуть домой свою единственную дочь, а этого я допустить никак не могла.

Поезд прибыл на станцию Решоты в десять часов вечера, с опозданием на полчаса. Майор, ехавший в соседнем купе, вынес мои чемоданы на платформу и предложил подбросить на служебной машине до Нижней Поймы^[4], но я сказала, что еду дальше, в Карабулу. Тогда и выяснилось, что поезд до Карабулы курсирует по отдельной ветке, что отворот на эту ветку находится в двух километрах от вокзала, а до отправления поезда осталось всего ничего. Я совершенно растерялась, не понимая, как успеть на пересадку: ни автобусной станции, ни стоянки такси поблизости не наблюдалось.

Видя мое отчаяние, майор попросил водителя довезти меня до места посадки, благо военная часть, откуда за ним прислали машину, находилась неподалеку. Я испытала такое облегчение, что даже не догадалась спросить, как его зовут; не то чтобы меня это действительно интересовало, однако, когда тебе помогают, вежливость диктует свои законы, даже если с этим человеком ты никогда больше не увидишься.

Я едва успела заскочить в тамбур, как тепловоз, издав протяжный гудок, тронулся.

На этот раз я уснула как убитая, едва успев коснуться головой подушки. Проводник должен был разбудить пассажиров в пять утра, за пятнадцать минут до прибытия в Карабулу – конечную точку моего путешествия.

5

На платформе меня встречал пожилой коренастый мужчина в тужурке, припадающий на левую ногу. Последствие фронтового ранения, машинально отметила я.

– Зоя Евгеньевна? Я Бровкин, шофер скорой помощи. Велено доставить вас в общежитие медиков. Это ваши вещи?

Я кивнула, толком не успев проснуться.

Было раннее утро, но солнце уже взошло. В прозрачном воздухе, насыщенном ароматами хвои и креозота, разливалась прохлада, особенно приятная после духоты поезда. По ту сторону железнодорожной ветки плотной стеной высился лес. На запасном пути стояли, бесконечной вереницей уходя вдаль, грузовые вагоны, груженные древесиной.

Шофер, не слушая моих возражений (не очень, впрочем, убедительных), подхватил чемоданы и, хромая, направился к выкрашенному в бледно-голубой цвет деревянному строению с вывеской «КАРАБУЛА». Обогнув станцию, мы оказались на привокзальной площади, пустынной в этот час, если не считать припаркованного у обочины медицинского рафика.

Мне казалось невежливым называть пожилого человека по фамилии, поэтому я спросила:

– Товарищ Бровкин, как ваше имя-отчество?

– Мое-то? – весело сказал шофер, словно я спросила что-то смешное. – Иваном Афанасьевичем кличут. А вы что же, из самой Москвы?

– Из Ленинграда.

– Далековато! Молодая специалистка, значит? Только институт кончили?

– Нет, у меня уже есть стаж.

– Это хорошо. А вот и наша «ласточка».

– Ласточка? – удивленно переспросила я, разглядывая потрепанный рафик.

– Быстро летает! – Иван Афанасьевич любовно погладил дверцу с красным крестом. – Садитесь в кабину, Зоя Евгеньевна. А вещи в салоне поедут.

Я забралась на сиденье рядом с водительским, где обычно сидел фельдшер. Мне еще не доводилось ездить на скорой, и я представила, что еду на вызов, на производственную травму. У пострадавшего поврежден позвоночник, и необходимо срочно доставить его в больницу, зафиксировав таким образом, чтобы свести к минимуму последствия транспортировки в условиях бездорожья. Такие мысли возникли у меня не на пустом месте. Большинство трудоспособного населения Таёжного работало на лесозаготовках. Хотя техника безопасности строго соблюдалась, периодически имели место несчастные случаи с неприятными последствиями в виде сложных переломов, повреждений позвоночника и сотрясений мозга. Такими случаями занимались не только травматолог с хирургом, но и невропатолог.

Пока я об этом размышляла, шофер завел мотор и спросил:

– Ну что, Зоя Евгеньевна, готовы к экскурсии по Таёжному?

Я мечтала о том, чтобы поскорее принять душ, выпить чаю и поспать час-другой, но бодро ответила, что готова.

– По всему поселку не повезу, это уж вы потом сами прогуляетесь, но первое представление для себя обозначите.

– Поселок большой?

– Да как вам сказать… – Иван Афанасьевич почесал затылок, крутя баранку другой рукой. – По вашим, ленинградским меркам, наверное, маловат. С десяток улиц наберется, не считая переулков. И то сказать, лет пятнадцать назад тут ничего не было, кроме химлесхоза. Когда первый двухэтажный дом возвели – вот было событие! Раньше в бараках жили, ни тебе магазина, ни больницы, ни детского саду. А теперь у нас даже Дом культуры есть. Сам-то я из Богучан, после войны шофером там работал, а как Таёжный отстроили, сюда перевелся. Но в Богучанах все равно каждый день бываю, когда пациентов и анализы в тамошнюю больницу вожу. Там ведь и аппаратура всякая, и специалисты какие хочешь. Опять же лаборатория, которой у нас нету.

– А что у вас с ногой, Иван Афанасьевич?

– Каждый новый доктор о моей ноге спрашивает. Врачебное любопытство, так сказать.

Я покраснела: вопрос и в самом деле мог показаться бестактным.

– Балкой меня придавило при строительстве собственного дома, восемь лет назад. Леспромхоз нам с супругой участок выделил, стройку затеяли, а я возьми да залезь на стропила без страховки, не удержал равновесие и полетел вниз, а следом – балка незакрепленная, аккурат мне на ногу. Двойной перелом получился, вот как меня угораздило.

Я снова покраснела, на этот раз от досады. Поскольку отец вернулся с войны покалеченным, мне всюду мерещились последствия фронтовых ранений, хотя с тех пор прошло без малого сорок лет и мужчины давно приобретали обычные бытовые травмы.