Карин наблюдала за птицами за компанию, чтобы не сойти с ума. В дни, когда Марк не на шутку расходился и срывался на нее, она сбегала вместе с натуралистом на северо-запад, к песчаным сопкам, на северо-восток, к склонам из лёсса, или на восток и запад, вдоль извилистых рукавов реки, то впадая в восторг, то утопая в чувстве вины за то, что бросила брата, хоть и на день. Как и в детстве, когда ей было десять: одним летним вечером она вернулась домой после долгой игры в прятки, и только получив нагоняй от матери, вспомнила, что забыла найти Марка, забившегося в бетонную трубу.

В теплом, свежем воздухе Карин почувствовала, что вот-вот сломается. Проведи она еще пару недель с Марком, начнет верить его безумным теориям. С Дэниелом она устроила пикник возле заболоченного карьера к юго-западу от города. Карин успела откусить немного огурца, как вдруг тело пробила такая сильная дрожь, что она забыла, как глотать. Съежившись, она закрыла скривившееся лицо руками.

– Господи. Что бы я делала, как бы справилась с произошедшим без тебя?

Он пожал плечами.

– Но я ведь ничего не сделал. Если бы я мог хоть как-то тебе помочь…

Он протянул ей свой носовой платок. Похоже, Дэниел – единственный мужчина в Северной Америке, который все еще носит с собой тканевую салфетку. Она приняла платок и, не стесняясь, громко высморкалась.

– Мне отсюда не сбежать. Столько раз пыталась. Чикаго. Лос-Анджелес. Даже Боулдер-Сити. Стоит мне уехать, начать сначала, притвориться нормальной, как эта дыра обратно меня затягивает. Всю жизнь я мечтала жить независимо, подальше отсюда. Но не вышло – смогла добраться только до Саут-Су-Сити. Триста километров – вот уж даль!

– Все мы в итоге возвращаемся домой.

Она вяло усмехнулась.

– А я никогда и не уезжала! Застряла в дурацкой петле. – Она взмахнула рукой в воздухе. – Хуже, чем у этих гребаных птиц.

Он вздрогнул, но простил за слова.

После перекуса им повезло: они видели горихвосток, коньков, одинокого золотоголового королька и даже пролетающего краснолицего меланерпеса. На лугах укрыться было сложнее. Дэниел научил ее, как становиться невидимой.

– Фокус вот в чем: надо уменьшиться. Приглушить тело, расширить границы периферийного зрения и высматривать только движение.

Он заставил ее неподвижно наблюдать за природой сначала пятнадцать минут, потом сорок, потом час, пока у нее не заныл позвоночник, грозясь переломиться и вытолкнуть из треснувшего тела неведомое существо. Но оцепенение – как и любая боль – дарило исцеление. Концентрация у Карин была ни к черту. Она училась успокаиваться и сосредотачиваться. Молча сидела рядом с человеком по собственному желанию, а не потому, что он попал в аварию. Марк по-прежнему не признавал ее; степень его отрицания стала поистине пугающей. Карин не могла понять, почему такой странный, непонятный симптом так долго не проходит. Неподвижно пролежав целый час в прорастающем бородачевнике, окруженная пузырем природной тишины, она ощутила тотальную беспомощность. Стоило уменьшиться, как море травы значительно разлилось и жизнь предстала в невероятном масштабе: миллион сложных тестов, в которых ответов больше, чем вопросов, и расточительное изобилие природы, на фоне которого любой эксперимент кажется незначительным и несущественным. Прерия повидала сотни историй. Сто тысяч пар размножающихся стрижей прятали яйца повсюду – от гниющих телефонных столбов до дымящихся труб домов. Над головой кружила стая скворцов, произошедшая, по словам Дэниела, от горстки пернатых, которую столетие назад выпустил в Центральный парк Нью-Йорка один аптекарь, потому что хотел представить Северной Америке всех птиц, упомянутых в пьесах Уильяма Шекспира. Природа продавала себе в убыток, но восполняла все объемами. Гадай хоть вечность, и пусть каждое предположение неверно.

Дэниел тоже транжира. Он отказывал себе в горячем душе и весь день осыпал ее комплиментами. Объяснял отметины и следы. Нашел для нее осиное гнездо, совиную погадку и крошечный белый череп камышевки, обработать который не смог бы и самый искусный ювелир.

– У Уитмена есть такие строчки, – сказал он. – «Стоит вам исчерпать все, что есть в бизнесе, политике, дружеском общении и так далее, и понять, что ничто из этого вас не удовлетворяет и не длится вечно, – что останется? Природа».

Дэниел пытался выразить сочувствие и приободрить. Но Карин слышала только безжалостность, невнятность, безразличие – словом, то, чем стал ее брат.

После похода, на стоянке за домом, Дэниел достал из-под рубашки коробку, которая месяц пролежала на заднем сиденье его двадцатилетнего «Рено-Дастера», и вручил ей в руки. Карин сразу поняла, это подарок, но ждала, когда он наберется смелости. Поднимая картонную крышку, она готовилась изобразить глубокую благодарность, так как думала, что он преподнес ей какой-нибудь природный экспонат. Но внутри оказалась она сама. Все безделушки, которые она когда-либо ему дарила. Карин принялась перебирать забальзамированное прошлое. Записки, начирканные ее эльфийским почерком и цветной ручкой, которой у нее точно не могло быть, их междусобойные шуточки, смысл которых давно забылся, и даже парочка ее первых незаконченных стихов. Корешки билетов в кино, которые она точно не ходила с ним смотреть. Наброски из тех времен, когда она еще пыталась рисовать. Открытка про фиаско в Боулдер-Сити: «Так и знала: надо было продать акции в прошлом месяце». Пластиковая фигурка Мэри Джейн, объекта воздыхания Человека-паука. Фигурку подарил ей Карш, заявив, что Карин – просто копия. А Карин, вместо того, чтобы, как следовало бы, расплавить статуэтку на атомы, передарила ее Дэниелу в качестве очередной глупой издевки.

Выходило, что она никогда не дарила ему ничего ценного. Но Дэниел все сохранил. Даже некролог ее матери из газеты «Хаб», вырезанный задолго до того, как стоило отправить всю коробку в мусоросжигательный аппарат. Его фанатизм был сродни отстраненности Марка. Полная обрывков прошлого капсула времени привела Карин в ужас. Она не стоит того, чтобы ее берегли.

Дэниел наблюдал за реакцией, еще тише и неподвижней, чем за птицами.

– Я подумал, раз ты чувствуешь себя потерянной, то, возможно, Кей Си, тебе понравится… – Он вытянул руку. В раскрытой ладони – ушедшее десятилетие. – Надеюсь, ты не решишь, что я одержимый.

Она обескураженно вцепилась в коробку, но не нашла сил отчитать его за хранение бесполезных мелочей. Все его имущество умещалось в двух чемоданах – и при этом он сохранил целую коробку. Надо начать дарить стоящие подарки – выбрать что-то специально для него, то, что не жалко беречь. Для начала, например, ему не помешало бы легкое весеннее пальто.

– Можно я… Можно я еще немного посмотрю? Хочу… – Она коснулась коробки, затем лба. – Это и так все твое. Я просто…

Казалось, Дэниел был рад; но Карин все еще не могла прийти в себя и не могла точно выразить мысли.

– Можешь забрать, – сказал он. – На время или навсегда. Покажи Марку, если захочешь.

«Ни за что, – подумала она. – Никогда». Не стоило ему вспоминать такую сестру.

Как бы Марк от нее ни отрекался, за отсутствие все-таки упрекал.

– Где была? Встречалась с кураторами? Или кто там у тебя начальник? Моя сестра никогда не исчезала, не сказав ни слова. Она преданная. Плохо ты подготовилась, чтобы ее сыграть.

Слова обнадежили и одновременно подкосили.

– Скажи-ка вот что, – продолжил он. – Почему я все еще торчу в реабилитационном центре?

– Ты сильно пострадал, Марк. Врачи хотят убедиться, что ты на сто процентов здоров, прежде чем отправить тебя домой.

– Я здоров на сто процентов. Нет, на сто десять. Точнее, пятнадцать. Мне, наверное, лучше знать, не считаешь? Почему они верят тестам, а не мне?

– Лишняя осторожность не помешает.

– Моя сестра никогда не оставила бы меня гнить в палате.

Карин начала задумываться. Малейшие изменения в распорядке дня все еще распаляли Марка, но со временем он все больше походил на старого себя. Говорил четко, все реже путал слова. Набирал больше баллов в тестах на когнитивные функции. Много чего помнил о прошлом – о том, что было до аварии. И видя, как он мыслит все более рационально, Карин не могла удержаться и все время пыталась его переубедить. То и дело упоминала случайные детали – то, что мог знать только член семьи Шлютер. Давила его здравым смыслом, неотвратимой логикой. Одним серым апрельским днем, когда они прогуливались под моросящим дождем вокруг искусственного пруда для уток на территории «Дедхэм Глен», она болтала о том, как отец, работающий на самолете-опылителе, называл себя заклинателем дождя.

Марк покачал головой.

– И как ты это узнала? Бонни рассказала? Или Рупп? Знаешь, они тоже в шоке, как сильно ты похожа на Карин.

Затем он помрачнел. Она с легкостью прочла его мысли: «Разве она не должна была уже приехать? А вдруг ей не говорят, где я?» Но вслух Марк ничего не сказал – не доверял.

Если брат отказался от их родства, кто они теперь друг другу? Нельзя назвать себя женой человека против его воли – Карин усвоила это за годы связи с Каршем. Нельзя приказать людям дружить, иначе сейчас бы она купалась в поддержке. И сестрой насильно не станешь – не в биологическом смысле, конечно. Если Марк не признает в ней родную плоть и кровь, разве ее возражения что-то изменят?

Когда-то у отца был брат. Лютер Шлютер. О его существовании они узнали внезапно, Карин тогда было тринадцать, а Марку почти девять. Кэппи Шлютер ни с того ни с сего решил отвезти их на горный склон в Айдахо, пусть для этого и пришлось бы пропустить неделю школы. «Поедем навестить вашего дядю». Как будто они всегда знали о существовании родственника.

Кэппи Шлютер повез их через весь Вайоминг в бордово-мятном микроавтобусе «Рамблер»; Джоан ехала на переднем сиденье. Читать в движущейся машине было невозможно – тошнило, – а Кэппи запрещал слушать радио из-за всяких скрытых сообщений, которые могли повлиять на бессознательное слушателей. Вот и приходилось все полторы тысячи километров безрадостного пейзажа слушать рассказы отца о юности братьев. Из Огаллалы они направились в Бродуотер под истории о жизни в округе Сэндхилс: после нового закона о земельных наделах семья приобрела участок почти задаром, а когда правительство все отменило и отобрало землю, Шлютеры переквалифицировались во владельцев ранчо. От Бродуотера до границы с Вайомингом отец хвастался охотничьими навыками старшего брата: четыре дюжины кроликов, прибитых гвоздями к южной стене амбара, помогли семье пережить тяжелую зиму тридцать восьмого.

Машина пересекала Вайоминг, и Кэппи в красках рассказывал, как Лютер лупил соперников в чемпионате штата Небраска по борьбе и достиг аж третьего места.

– Ваш дядя – сильный человек, – повторил он трижды за три километра. – Могущественный. Для него нет преград. Еще голосовать не дорос, а уже видел три смерти. Первая – школьный друг, он утонул в зерне, когда они играли в бункере для хранения. Вторая – старик с ранчо, у него во время поединка армрестлинга разорвалась аневризма, и он скончался, повиснув на руке Лютера. Третья – его отец, они вдвоем отправились спасать четырнадцать скотин, заплутавших в снежной буре.

– Отец дяди Лютера? – с заднего сиденья раздался голос Марка.

Карин шикнула на него, но Кэппи выпрямился, как кол, – его фирменная поза ветерана Корейской войны, – и сделал вид, что ничего не слышал.

– Голосовать не дорос, а уже видел три смерти. А вскоре и четвертую – женщину.