– Он пытается собрать себя по кусочкам. Есть сложности с синхронизацией работы нейронов в префронтальной коре.

Она попросила доктора Хейза предоставить ей все имеющиеся в больнице брошюры о черепно-мозговых травмах. При прочтении она подчеркивала зеленым маркером любую обнадеживающую информацию. «Мозг – наш последний рубеж. Чем больше его изучаем, тем больше понимаем, сколь многого мы о нем не знаем». К следующей встрече она была во всеоружии.

– Доктор, вы рассматривали новые методы лечения черепно-мозговых травм? – Карин выудила из сумки через плечо блокнотик на спирали. – Нейропротекторы? Церестат, например? Полиэтиленгликоль супероксиддисмутаза?

– Ого. Я впечатлен. Вы подготовились.

Карин старалась показать себя компетентной, донести до него, какой уровень лечения ждет.

Доктор Хейз свел пальцы рук и приложил их к губам.

– В этой области все быстро меняется. В повторной третьей фазе клинических исследований полиэтиленгликоль супероксиддисмутаза показал неудовлетворительные результаты, и его исследование прекратили. И поверьте, церестат лучше не использовать.

– Доктор, – заговорила Карин рабочим голосом. – У моего брата едва хватает сил открыть глаза. А еще вы сказали, что он чем-то напуган. Я готова пробовать все.

– Все исследования церестата – аптиганеля – также были приостановлены. Пятая часть принимавших его скончалась.

– Но есть и другие лекарства, правда?

Дрожа, она опустила взгляд на блокнот. Казалось, руки в любой момент превратятся в голубей и упорхнут прочь.

– Да, но большая часть все еще на ранних стадиях тестирования. Доступ к ним есть только у участников исследования.

– А Марк разве не подходящий кандидат? Он ведь… – Она указала на его палату. Из глубин сознания всплыл радиоголос: «„Больница Доброго самаритянина“… крупнейшее медицинское учреждение между Линкольном и Денвером».

– Его нужно будет перевести в другую больницу. В ту, где проводят клинические исследования.

Она уставилась на мужчину. Чуть добавить лоска – и он запросто смог бы стать медицинским консультантом на местной утренней программе. На Карин он вряд ли засматривался – скорее, считал занозой. И просто жалким существом. Рептильный мозг Карин его просто ненавидел.

Прилив в затопленных полях. Волна, покачивание камышей. Боль, а затем пустота.

Когда возвращаются чувства, он тонет. Отец учит его плавать. Течение воды в конечностях. Ему четыре, руки отца держат на плаву. Полет, отчаянные взмахи, падение. Пальцы вокруг щиколотки, утягивающие под воду, удерживающие под самой поверхностью; рука на макушке, давящая, пока не иссякнут пузыри. «Река кусачая, малец. Будь готов».

Но нет ни укуса, ни готовности. Только все ближе дно.

Перед глазами – пирамида света, горящие бриллианты, поля искрящихся звезд. Тело пронизывают неоновые треугольники, туннель поднимается вверх. Над головой – толща воды, огонь в легких, а затем – раз! – и он взмывает навстречу воздуху.

Там, где был рот, теперь только гладкая кожа. Заделанная дыра. Отремонтированный дом, заклеенные обоями окна. Дверь – больше не дверь. Мышцы тянут губы, но открываться нечему. Там, где были слова, остались одни провода. Лицо искажено, вкривь и вкось, западает в глазницы. Прикован к металлической доске. Сущий ад. Малейшее движение приносит боль хуже смерти. Возможно, смерть уже позади. Прошлась катком по жизни от начала до конца. И кому захочется жить после такого падения?

Комната с аппаратами – не достать. Что-то от него отщепляется. Люди появляются и отдаляются слишком быстро. К безгубому лицу приближаются другие лица, заваливая словами. Он пережевывает их и на шумном выдохе выталкивает обратно. Раздается «Проявите терпение», – но обращаются не к нему. Должно быть, терпеть надо его самого.

Сколько дней прошло? Неясно. Время мечется туда-сюда, взмахивая поломанными крыльями. Голоса затихают, иногда возвращаются, но один всегда есть рядом, просто есть. Лицо – похоже на его, очень близко, ждет чего-то, хотя бы слов. Это лицо – она, на ее лице – сочащаяся вода. Неважно, кто она: понять, что произошло, это не поможет.

Изнутри прорывается желание. Желание сказать – сильнее, чем желание жить. Был бы рот, и все бы получилось. Тогда эта женщина узнает, что случилось, поймет, что его смерть была не такой, какой кажется.

Растет давление, словно под толщами воды. В голове, уже похороненной, нескончаемое давление. Из внутреннего уха вытекает жидкость. Кровь хлещет из вывалившихся глаз. Смертоносное давление, даже после всего, что из него вытекло. Еще миллион стай мыслей, пытающихся втиснуться в мозг.

Лицо парит рядом, издавая огненные слова. Говорит: «Марк, держись», – и он готов умереть, лишь бы она прекратила бороться за его жизнь. Он дает отпор навалившейся силе. Мышцы напрягаются, но кожа не двигается. Слабость. На то, чтобы двинуть сухожилиями шеи, уходит вечность. Наконец, голова клонится в бок. Чуть позже – пару жизней спустя – приподнимается часть верхней губы.

Три слова несут спасение. Но мышцы не в силах высвободить ни звука.

В венах бьются мысли. Глаза пульсируют багровым, снова тот белый луч, прорезающий тьму, сквозь которую он несется. Нечто на дороге, до чего теперь никак не добраться. Крик совсем рядом, и жизнь катится кувырком. Кто-то рядом, в комнате, умрет вместе с ним.

Приходит первое слово. Всплывает, несмотря на синяк, что шире горла. Кожа, сросшаяся на губах, разрывается, и сквозь окровавленное отверстие вырывается слово. «Я». Шипит, тянется так долго, что она никогда его не услышит. «Я не хотел».

Но только слетев с губ, слова растворяются в воздухе.

Через две недели Марк сел и застонал. Карин была рядом, в метре от кровати. Он согнулся в талии, и она закричала. Его взгляд запрыгал, пока не нашел ее. Крик сменился смехом, потом слезами, и все это время его взгляд прыгал по ней, осматривая. Она позвала брата, и лицо под трубками и шрамами дрогнуло. Через мгновение толпа медперсонала хлынула в комнату.

Многое произошло под землей за те дни, что он пролежал замерзшим. И вот взошел, как озимая пшеница сквозь снег. Повернул голову, вытягивая шею. Руки неуклюже упали вперед. Пальцы начали выдирать вторгнувшиеся в тело аппараты. Больше всего ему мешал желудочный зонд. Как только пальцы добрались до него, медсестры принесли мягкие фиксаторы.

Временами его что-то сильно пугало, и он извивался, чтобы спастись. Ночью все становилось хуже. Однажды, когда Карин собралась уходить, Марка захлестнул импульс, и он резко вскочил с кровати, оказавшись почти на коленях. Ей пришлось силой укладывать его обратно, чтобы он случайно не выдернул ни одной трубки.

Карин наблюдала, как он потихоньку, час за часом, становился собой, словно в каком-то мрачном скандинавском фильме. Иногда пристально глядел на Карин, оценивая: стоит ее опасаться или съесть. Однажды – всплеск животной сексуальности, забытый через мгновение. Временами она казалась ему коркой, засохшей на глазах, и он пытался ее смахнуть. Иногда он бросал тот же мягкий, насмешливый взгляд, что и раньше, когда они оба, будучи подростками, тайком пробирались в дом после пьяных гулянок. «Так ты тоже развлекаться умеешь? Вот это новости».

Он начал издавать звуки: стоны, приглушенные трахеотомической трубкой, тайный язык без гласных. Каждый свист резал Карин по сердцу. Она обратилась к врачам за помощью. Те обследовали рубцовую ткань, проверили спинномозговую жидкость, слушали все, кроме неистового булькания. Заменили эндотрахеальную трубку на фенестрированную, с крошечными отверстиями, создав тем самым окошко в горле Марка, в которое могли протиснуться звуки. Каждым криком Марк молил ее, но Карин не понимала о чем.

Каждый взгляд на брата возвращал ее в прошлое, когда ей было всего четыре и она взирала со второго этажа дома на сверток из голубого одеяла, с которым родители только что приехали домой. Самое раннее воспоминание: она стоит наверху лестницы, недоумевая, с чего это предки воркуют над созданием, что гораздо глупее уличной кошки. Но вскоре прониклась любовью к малышу, ведь он был лучшей игрушкой, о которой только могла мечтать девочка. Целый год она таскала его, как куклу, пока он, наконец, не сделал пару первых неуверенных шагов самостоятельно. Она разговаривала с ним, прибегая к поощрениям и уловкам: поднимала цветные карандаши и кусочки еды над головой так, чтобы он не мог до них дотянуться, и не отдавала, пока он не называл предметы своими именами. Она растила брата, пока мать собирала сокровища на небе. Когда-то Карин научила Марка ходить и говорить. И у нее обязательно получится сделать это снова с помощью персонала больницы. Карин считала, что получила шанс перевоспитать Марка и все исправить.

Она снова начала разговаривать с братом, когда медсестры уходили и оставаляли их наедине. Быть может, речь поможет его мозгу поправиться. Ни в одной прочитанной ею книге по нейробиологии не было доказательств обратного. Мозг оставался для научного мира загадкой, и никто не мог с точностью сказать, слышал ее брат или нет. Карин охватило знакомое чувство, то же, что и в детстве, когда она укладывала Марка спать, пока родители распевали гимны поселенцев под соседский орган Хаммонда – это было еще до их первого банкротства и натянутых отношений с соседями. С ранних лет она нанялась брату в няньки, оберегая его за два доллара за ночь. От передозировки молочными коктейлями и вишневой колы энергия Марки просто зашкаливала, он требовал то посчитать до бесконечности, то провести телепатический эксперимент, то придумать больше сказочных историй про Анималию, выдуманную им страну, куда людям не было прохода и в которой жили герои, жулики, обманщики и жертвы, образы которых списывались с животных на их ферме.

Всегда только животные. Добрые и злые, те, кого нужно защищать, и те, кого нужно побеждать.

– Помнишь сосновую змею в сарае? – спросила Карин. Глаза блеснули; наверное, он представил существо. – Тебе лет девять было. Ты забил ее палкой. Чтобы нас всех защитить. Еще и Кэппи похвастался, а он тебя выволок. «Ты лишил нас зерна на восемьсот долларов! Ты хоть знаешь, чем питаются эти змеи? Хоть мозги бы включил!» Больше ты змей никогда не трогал.

Он смотрел на нее, дергая уголками рта. Казалось, он слушает.

– А Горация помнишь?

Раненый журавль, которого они выхаживали, когда Марку было десять, а Карин четырнадцать. Во время весенней миграции птица зацепилась крылом за линию электропередачи и упала недалеко от дома. Как только завидела людей, в панике заскакала по земле. Они постепенно приближались к бедняге, потратили целый день, дали ей время свыкнуться с поимкой.

– Мы его помыли, начали сушить, а он отобрал клювом у тебя полотенце и стал вытираться сам. Помнишь? Сейчас понятно, это заложенный инстинкт: журавли ведь обмазываются грязью, чтобы затемнить перья. Но тогда… Боже, мы решили, что тот журавль умнее всех нас. Помнишь, как учили его отряхиваться?

Внезапно Марк начал скулить. Одна рука вскинулась томагавком, другая упала в сторону. Туловище взметнулось вверх, а голова упала вперед. Трубки и провода оторвались от тела, завизжали сигналы предупреждения

аппаратов. Карин позвала санитарку, а Марк все метался на простынях, всем телом стремясь к ней. Когда в палату прибыла помощь, Карин утопала в слезах.

– Я не понимаю, что его спровоцировало. Что с ним такое?

– Смотрите-ка, – сказала санитарка. – Он пытается вас обнять!

Она съездила в Су, разобраться с неотложными делами. На работу вовремя она так и не вышла, а по телефону выпросить чего-то большего уже не получалось. Поэтому назначила личную встречу с менеджером. Он все выслушал, сочувственно кивая. Как-то раз его двоюродного брата ударили по голове утюгом. Повредили какую-то «тевенную» долю, если Карин все правильно услышала. Родственник так и не оправился. Менеджер выразил надежду, что с братом Карин подобного не случится.