Е.П.: И тут «деревня» ни к месту оказалась! Но, по крайней мере, матрос Шукшин за время своей недолгой службы много книжек прочитал. И в отпуск сходил, произведя на всех деревенских девиц – огромное впечатление. Настоящий фурор произвёл! В том числе – на свою будущую жену. Как же, бравый моряк! Из легендарного флотского Крыма!

Хоть и сухопутный крымский моряк, надо заметить, был Василий Макарович, – о чём, естественно, он особо не распространялся. Мария Сергеевна вон до конца жизни была уверена, что её сынок служил на крейсере, плавал по бурным морям, чуть там не погиб. (Это к слову об откровенности его рассказов матери.)

Но должен ведь кто-то и на берегу обеспечивать работу флота. Тем более, что служба радиста Шукшина отмечена благодарностями, он успел стать старшим матросом. Причём служил в секретной радиочасти, где и дисциплина, и требования, надо думать, были ого-го какими. Вахта – шесть часов, после чего двенадцать часов «отдыха», а точнее – политзанятия, учёба, хозяйственные работы, личное время (поспать-то надо), и снова вахта…

А он ведь ещё и «книжки читал» – что надо было умудриться успевать при таком жёстком графике службы. Причём читал не только беллетристику, но и учебники, так как очень хотел сдать экзамен за среднюю школу экстерном, что ему удалось сделать только после окончания службы. Наверстать сразу три класса – задача труднодостижимая. Поэтому – нервничал, мучал себя… Может, и от этого здоровье потерял.

М.Г.: Владимир Коробов пишет о его тогдашних ощущениях очень патетически:

Он чувствовал себя каким-то преступным растратчиком своего прежнего времени, строго судил себя за это и даже не пытался выслушать другой голос, который его вполне извинял, объяснял, что не он в том виноват, а жизнь так неудачно складывалась. Но Шукшин в этот период уже начал делать самого себя, был неумолим к себе и строг сверх меры.^[56]

Иван Попов, родственник, друг, давший имя шукшинскому альтер эго, получил от него с флота очень гневное, ругательное письмо. Потом Василий Макарович объяснял двоюродному брату:

Да разозлился вдруг чего-то. Вместе росли, вместе коров пасли, а ты вон уже на художника учишься, а я всё ещё – ни Богу свечка, ни чёрту кочерга. Не столько на тебя, если разобраться, рассердился, сколько на себя…^[57]

Что характерно: беспокоился он о других, что ушли далеко, догнать было трудно! А догнать хотелось. И – перегнать.

При этом служба во флоте дала Василию Макаровичу некое право чувствовать себя – настоящим мужчиной, главой семьи. И писать сестре и матери письма, полные очень пафосных нравоучений:

А вообще у меня есть для тебя хороший совет: смелее во всем, везде и всюду. Побеждает тот, кто не думает об отступлении, кто, даже отступая, думает о своём. Итак, спеши, девушка!^[58]

Е.П.: Увы, и экзамен на аттестат он на флоте не сдал, и срочную свою службу не дослужил. Шукшин был зачислен на службу 1 января 1950 года, служить предстояло четыре года. Получилось – почти в два раза меньше.

Матрос Шукшин с гастритом попал в Главный военно-морской госпиталь Черноморского флота, и через месяц, в декабре 1952 года, был списан со службы.

М.Г.: Интересно, что впоследствии о флоте и флотской службе он не напишет совсем ничего, зато сыграет в кино несколько «морских» ролей. Например, бывшего матроса Стёпку Ревуна в фильме «Алёнка» (1961, реж. Б.Барнет), рыбака Жорку в картине «Какое оно, море?» (1964, реж. Э.Бочаров), морского офицера Николая Ларионова в кинофильме Игоря Шатрова «Мужской разговор» (1968). Будем считать, хоть для них служба ему пригодилась.

Е.П.: На фильме «Какое оно, море?» он встретил Лидию Николаевну Федосееву, которая вскоре стала Шукшиной. Именно тогда завязался этот ярчайший союз, длившийся потом всю отмеренную ему Господом жизнь, до самой его смерти…

Глава пятая
Снова в школу

М.Г.: С флота Шукшин вернулся не в подмосковный барак, но – в материнский дом, в Сростки. Недолго он прожил здесь, чуть больше года, успев, однако, сделать многое: получить аттестат зрелости, к чему так упорно, но безуспешно тянулся во время службы, поработать в школе, жениться и опубликовать первые в жизни статьи.

Е.П.: Можно сказать и иначе: приехал, чуток пожил, и покинул деревню – теперь уже навсегда. Покинул и молодую жену, что вызывает теперь большое осуждение пишущих о нём моралистов. В такой реакции есть своя справедливость. Тем более, что Мария Шумская была, судя по всему, хорошей, любящей женщиной. Василия она никогда после не осуждала ни устно, ни письменно. А имела, можно смело сказать, все права на это. Оставалась, судя по фото, красавицей до самой старости. А вот как её описывают очевидцы в молодости – их свидетельства приводит Тамара Пономарёва:

Мария одевалась лучше всех местных девушек. Если у других на ногах были сапоги из свиной кожи – Шумская щеголяла в хромовых, блестящих. Сверстницы прятали свои ноги под штаны (мода такая тогда в сибирских деревнях была), которые торчали из-под юбки, а Мария гуляла в жёлто-коричневых тонких чулках. Все шили костюмы из толстого материала, называемого шевиотом, – она носила бостоновую юбочку и красивую импортную кофточку.^[59]

Непростая девушка! Ну, Шукшин таких непростых и выбирал обычно. Или они его выбирали, что мы увидим из дальнейшего его жизнеописания.

М.Г.: Со своей первой женой Шукшин познакомился ещё в детстве – она приезжала в Сростки к родне. Личное знакомство продолжил во время своего флотского отпуска. Писал потом письма и ей, и сестре Наталье – чтобы та доложила, как ведёт себя Шумская (они вместе учились в Новосибирске). Писал сурово и ревниво:

Ты говорила, что она виновата совсем немножко. Уж лучше бы она была виновата совсем, полностью. А потом, что такое в вашем (девичьем) понятии – немножко? Это – наверно, пройтись до дома, ну, поулыбаться… Вот так немножко. Мы-то тут думаем, что нас там ждут, а там – увы!^[60]

Да и позже, уже после возвращения со службы, ревновал её – бешено. Об этом вспоминает односельчанка Александра Ивановна Наумова (Карпова):

…он из больницы в полосатом больничном халате ночью пробирался к Шумским. <…> Он к ней никому подходу не давал. Помню, Ваня Баранов был в неё до безумия влюблён, и даже травился из-за неё. Но Шукшин его к ней всё равно не допускал.^[61]

Самой Маше Шукшин писал с флота тоже довольно сурово, во всяком случае, назидательно:

Я часто думаю о нас с тобой, и мне ясно, что мысли наши не расходятся. Нужно только не изменять этому образу мыслей, нужно найти силы выстоять в борьбе с житейскими трудностями. Мне будет труднее, Маша, чем тебе. Ты последовательно и спокойно делаешь своё дело.^[62]

А перед возвращением домой, на 1952 Новый год прислал ей открытку с таким вот пожеланием: «Будь здорова, но несчастлива». То есть: без него – несчастлива, а с ним, подразумевалось, другое дело!

Е.П.: В одном из интервью Мария Шумская откровенно призналась: здоровой была, а счастливой – нет. Так что сбылось пожелание Шукшина… И ещё, отвечая на вопрос «Вы никогда не жалели, что вышли замуж за Василия Макаровича?», сказала:

Не жалела, конечно. Он у меня вот тут остался – в сердце… Это не проходит. Вот говорят, что нет любви. Есть она – единственная. Единственная… А у него, наверное, не так всё было…^[63]

М.Г.: По поводу причин расставания Шукшина и Шумской есть множество разноречивых версий. Конечно, не обошлось без «сама виновата». Дескать, как пел когда-то Окуджава, «всё тенью была – никуда не звала». Не вдохновляла на великие свершения. Хотела обычной, хорошей жизни. Но кто женщину за это осудит!

Между прочим, Шукшин мучился по поводу расставания с ней, во многих его текстах мы находим горькие слова о том, что герой (персонаж) винит себя за причинённую первой жене боль.

Всю жизнь сердце плакало и болело. Не было дня, чтобы он не вспоминал Марью. По первости хотел руки на себя наложить. С годами боль ушла. Уже была семья – по правилам гражданского брака – детишки были. А болело и болело по Марье сердце…

Это – из рассказа «Осенью». Нечто подобное находим и в другом рассказе – «Письмо», в котором Шукшин, кстати, вспоминает о первой встрече с Марией Шумской в подростковом возрасте:

Она была приезжая – это поразило моё воображение. Всегда почему-то поражало. И раньше, и после – всегда приезжие девушки заставляли меня волноваться, выкидывать какие-нибудь штуки, чтобы привлечь к себе их внимание…

Откровенное, между прочим, признание! Многое проясняющее в сложных отношениях Шукшина с женщинами…

Судя по имени главного героя (Иван П.), рассказ предназначался для цикла «Из детских лет Ивана Попова» – но Шукшин не включил его ни в один из прижизненных сборников. Только в 1988 году Лидия Федосеева-Шукшина передала рукопись не публиковавшегося ранее рассказа в газету «Советская Россия». Ещё в «Письме» есть такие строки:

Много лет спустя Мария, моя бывшая жена, глядя на меня грустными, добрыми глазами, сказала, что я разбил её жизнь. Сказала, что желает мне всего хорошего, посоветовала не пить много вина – тогда у меня будет всё в порядке. Мне стало нестерпимо больно – жалко стало Марию и себя тоже. Грустно стало. Я ничего не ответил.

По воспоминаниям ближайшего друга Василия Макаровича, оператора фильмов «Печки-лавочки» и «Калина красная» Анатолия Заболоцкого, которые приводит Тамара Пономарёва, однажды во время съёмок они с Шукшиным проезжали по Чуйскому тракту. Минуя посёлок Майму, Шукшин вдруг тихо и задумчиво, с тайной печалью произнёс:

Здесь живёт моя любовь, моя первая жена. Это единственная женщина, перед которой я виноват.^[64]

Так думал сам Василий Макарович – но, как мы знаем, женщин, которые его считали виноватым перед ними, было ох как много…

Е.П.: Одни утверждают, что у Шукшина были четыре жены: первая – Мария Шумская, с которой он формально «расписался» в 1956-м, уже приехав из ВГИКа на каникулы, вторая – сразу после института, начинающая актриса и студентка ВГИКа Лидия Чащина (1964–1967), третья – Виктория Софронова, дочь Анатолия Софронова, драматурга, поэта и партийного функционера, одиозного редактора «Огонька».

Другие резонно замечают, что «официальных жён» у Шукшина было всего лишь две: первая любовь, Мария Шумская, и последняя, Лидия Федосеева-Шукшина, а с Викторией Софроновой и Лидией Чащиной он не регистрировался.

О многочисленных его романах с московскими красавицами и умницами мы упоминать не будем. Всё – недостоверно, зыбко, приблизительно, как в песне «Под окном черёмуха колышется», где имеются слова «жаль, что люди много говорят».

Но надо обратить внимание на то, что, «вспоминая» Шумскую в рассказах, Шукшин постоянно подчёркивает её имя: Мария. Самое значимое для него женское имя. Так звали его мать, уж не говоря о понятных всем символических, евангельских смыслах.

М.Г.: А вот каким был сам Шукшин в период своего возвращения из армии в Сростки, по воспоминаниям Шумской:

Скрытный, малоразговорчивый. И очень такой целеустремлённый. Мы много о книгах говорили. Когда книги читал, брал всё положительное к себе. И полушутя старался походить на «великих». На Джека Лондона, на Ленина, даже и на Сталина («Знаешь, буду носить сапоги, как Сталин»). Когда ходил в библиотеку, всегда брал и художественную литературу, и Маркса, Энгельса, Ленина. Многое брал и стремился быть известным, как они.^[65]

А, собственно, на каких основаниях Василий так важничал? На момент начала их отношений с Шумской он ровным счётом никто, человек без среднего образования, недослуживший матрос-сирота… А она, помимо своей красоты и стильности, практически дипломированный педагог!