Дошло до того, что сестра Василия Макаровича, Наталья, подделала письмо от сына к матери! Увидела у соседки письмо от её сына. Почерк был похож на Васин, да и содержание – подходящее: мол, простите, долго не писал, ждал общежитие, подпись, дата, адрес – город Черемхово. «Я обрадовалась такому письму: оно могло успокоить маму», – объясняла Наталья Макаровна. Она стащила письмо, запечатала его в конверт, на деревяшке для ниток вырезала «штемпель» с названием города и датой, шлёпнула «печать» и отнесла матери: «Она до слёз обрадовалась, читает, руки трясутся». Мария Сергеевна спросила, что за город Черемхово, Наталья соврала, что под Москвой; уже потом выяснила, что он – в Иркутской области… Но мать вроде поверила, успокоилась.

…Только через месяц пришло настоящее письмо от Василия. На штемпеле значилось – «Калуга».

М.Г.: Вполне обоснованный страх Марии Сергеевны насчёт чужих людей. Думаю, и сам Шукшин опасался, что может попасть – на самое дно. Он ведь говорил много лет спустя в одном из интервью:

Послевоенные годы. Кто повзрослее, тот помнит эти голодные годы… У нас, в Сибири, это было страшно. Люди расходились из деревень, попадали на большие дороги. И на больших дорогах ожидало всё этих людей, особенно молодых, несмышлёных, незрелые души… И пошли, значит, тюрьмы, пошли колонии…^[51]

Е.П.: Да более того, ведь существует легенда, что и он таки попал в банду!

М.Г.: Такая уж красочная история, что надо её рассказать. Биограф Шукшина Владимир Коробов приводит полученное им в 1978 году письмо казанского профессора Бориса Никитчанова, который, будучи совсем молодым человеком, весной 1946 года повстречал на городском рынке в Казани одного необычного парня из шайки, промышлявшей воровством и грабежами, и тот объяснил ему причины своего нахождения среди преступников:

Я у них учусь играть, да и хороший литературный материал можно получить. Он так и сказал: «литературный материал», а я, помню, сильно поразился таким особенным, «писательским» словам. Но как это он «учится играть»? Видимо, на моём лице было недоумение, и он добавил:

– Да, я писатель, а впрочем, я не знаю ещё, кем буду. У меня, если хочешь знать, ещё и огромный талант артиста.

…Мы присели на кучу битой штукатурки, щепок, щебня. Парнишка стал развивать мысль о необходимости странствий, напомнил о моём земляке – волжанине А.М.Горьком и его «университетах».

– Откуда бы мог узнать так Горький о жизни Челкаша, вот ты скажи? – наседал он на меня. – Этого не напишешь, если сам не соприкоснёшься!

…А потом глянул на меня невыразимо ясными глазами и попросил тихо:

– Дай мне хоть сколько-нибудь, а то они мне не поверят.

Я молча достал три рубля и протянул ему. Он быстро сунул их в карман и зашептал:

– Я отдам тебе их, отдам, но, наверно, не скоро. Ты уж меня не осуждай…

– Кончай, писатель, паровоз уходит! – крикнул громко сухопарый верзила.

Мой знакомец сначала медленно, словно нехотя, стал отворачиваться от меня, а потом как-то быстро встряхнулся, и меня, помню, поразило его лицо – так оно сразу, в мгновение, переменилось. От меня уходил уже другой человек – гораздо взрослее, строже и надменнее того парнишки, который со мной только что разговаривал.

Шпана быстро удалялась, а он приостановился ещё, махнул мне рукой и почти выкрикнул:

– Шукшин моя фамилия, Василий Макарович, не забудь! Может, ещё услышишь…^[52]

Е.П.: Как сказал бы Станиславский – «Не верю!». Красиво, но нереалистично. Слишком «литературно», вплоть до последней реплики: «может, ещё услышишь». И по хронологии – не подходит: тут про весну 1946-го, а покинул деревню Шукшин только в 1947 году.

Хотя понятно, откуда возникают подобные истории. Влияние популярнейшей у народа в те годы, не забытой и сейчас «Калины красной»: мол, знал Шукшин тех, с кого Егора Прокудина списал, лично! Потому таким живым, убедительными вышел герой! Но Прокудин в первую очередь всё-таки деревенский мужик, сын, муж, а уголовник – в третью или пятую. В этом его реалистичность. Вот его же коллеги по уголовному миру как раз не очень-то реалистично, почти китчево показаны, какая-то оперетка, «Свадьба в Малиновке», блатной рОман, несмотря на блестящую игру актёров, того же Георгия Буркова.

А главное, Шукшин действительно жил в мире, тесно соприкасавшемся с миром уголовного дна, обменивавшемся с ним персонами. Это мир неквалифицированных рабочих, мир бараков, которые в каком-то смысле ещё хуже лагерных – потому что из тех выпускают, а в этих можно всю жизнь провести… И с трудягами бок о бок жили настоящие уголовники, только что расконвоированные. Жёсткий, иерархичный мир советской армии и военно-морского флота, известный Шукшину тоже не понаслышке. Ну и деревенский мир – откуда уходили в блатные, куда возвращались из лагерей. Вполне достаточный опыт.

М.Г.: Кстати, в Бийской колонии для несовершеннолетних был прекрасный музей Шукшина. Угодившие на малолетку Василия Макаровича сильно ценили. Об этом писали корреспонденты газеты «Алтайская правда»:

Этот музей появился после памятной встречи, которая произошла у писателя с подростками, осуждёнными к лишению свободы, в 1967 году. Многие уверены, что в фильме «Калина красная» передано настроение, которое Шукшин почувствовал, общаясь с теми, кто отбывал наказание. Мальчишки из колонии участвовали в спектаклях по Шукшину. Месяц до чтений и месяц после вся колония разговаривала языком его персонажей. Ребята очень часто были и режиссёрами спектаклей.^[53]

Е.П.: Кстати, с «блатными» Шукшин умел себя вести. Владимир Коробов приводит (со слов сценариста Игнатия Пономарёва) случай, когда Василий Макарович бесстрашно, быстро и ловко отшил урку, угрожавшего людям у пивного ларька, похвалявшегося, что он только что из заключения, и вымогавшего нагло кружки с пивом у мужиков. У него это так здорово получилось, что урка – здоровенный детина! – поспешил тут же извиниться и был таков.

М.Г.: Итак, в банду Василий Макарович всё же не попал, а работал в Подмосковье и недалёких от столицы городах, вроде Владимира или Калуги. Вот названия этих славных организаций: «СОЮЗПРОММЕХАНИЗАЦИЯ», ГОРЕМ-5 («Головной ремонтно-восстановительный поезд»)… С мая по август 1948 года трудился на строительстве электростанции на станции Щербинка Московско-Курской железной дороги.

Отсюда, из рабочих бараков, где молодые рабочие из деревень жили вперемежку со вчерашними зеками, он уже стал писать домой (пауза была то ли несколько месяцев, то ли вообще полгода!). Такая жизнь длилась два года. Стоило ли ради этого бросать родную деревню и Алтай!

Мы про этот период от самого Шукшина ничего узнать не сможем, но довольно красочную картину оставил в своих мемуарах Владимир Войнович, работавший неподалёку на аналогичной рабочей позиции несколькими годами позже. Его предприятие относилось к железной дороге, как и несколько шукшинских; по большей части они занимались разборкой старых путей. Думаю, контингент и условия труда были теми же, что и в «шукшинской конторе». На работу, даже на самую чёрную, в Подмосковье нельзя было устроиться человеку без подмосковной прописки. Войновичу, как до него Шукшину, повезло, что их предприятия были приписаны к другим регионам. Вот что он вспоминал:

«Путевой машинной станции ПМС-12 требуются путевые рабочие. Одинокие обеспечиваются общежитием». Я уже тысячи подобных объявлений прочитал и знал, что во всех случаях под одинокими, которые обеспечивались, имелись в виду в Москве москвичи, в области жители Подмосковья… Поехал по указанному адресу: платформа Панки. Там на ржавых, заросших травой запасных путях поезд: с десяток товарных вагонов-«телятников» и два пассажирских. И свершилось чудо, объяснимое тем, что ПМС эта самая была приписана к посёлку Рыбное Рязанской области, а здесь находилась якобы в командировке. В её задачу входил ремонт путей от Казанского вокзала до станции Раменское… Общежитием назывались те самые «телятники». Товарный вагон делился на две половины с тамбуром посередине. Справа и слева узкие клетушки, превращённые в купе с четырьмя полками, плитой, отапливаемой дровами, и полочкой у окна вместо стола. Одно такое купе занимали, естественно, четыре человека, каждый со всем своим имуществом, обычно помещавшимся в одном чемодане.

А вот кто работал в этой самой ПМС – Войнович приводит рассказ одной своей «сослуживицы»:

Я из колхоза убегла. Ну, надоело, ей-бо, надоело. Цельное лето с утра до ночи не разгибамши, карячиси, карячиси, трудодней тебе этих запишут тыщу, а как расчёт, так фигу под нос подведут, ты, говорят, на полевом стане питалась, шти с мясом лопала, кашу пшённую трескала, вот ещё и должная колхозу осталась, скажи спасибо, что не взыскуем. А зимой там же скучища. Клуб нетопленый, парней нет, все разбеглись. Девки с девками потопчутся под патефон, да и по домам, да на печь.^[54]

Е.П.: Как-то пренебрежительно и не очень-то умело Войнович здесь, в мемуарах, передаёт сельскую речь! В ранней, практически «деревенской прозе», в повести «Мы здесь живём», напечатанной в 1961 году в «Новом мире», он относился к своим персонажам более бережно.

Шукшин бы так о «коллегах», какими бы они ни были, писать бы не стал. У нас есть тому доказательство – рассказ «Мечты». Изложенная от первого лица история молодого парня из деревни, тоскующего в городе на тяжёлой, скучной, грязной работе (как раз такой, какой был занят Шукшин после отъезда из Сросток) и пытающегося вместе с приятелем, таким же деревенским, найти хоть какую-то отдушину в этой беспросветности. Чтобы отдохнуть от набитого как сельди в бочке в бараках или телячьих вагонах «контингента», они ходят… на кладбище:

Скулила душа, тосковала: работу свою на стройке я ненавидел. Мы были с ним разнорабочими, гоняли нас туда-сюда, обижали часто. Особенно почему-то нехорошо возбуждало всех, что мы – только что из деревни, хоть, как я теперь понимаю, сами они, многие, – в недалёком прошлом – тоже пришли из деревни. Но они никак этого не показывали, и всё время шпыняли нас: «Что, мать-перемать, неохота в колхозе работать?».

Вчерашние деревенские и далеко ещё не городские, застрявшие в промежутке, – излюбленная Шукшиным категория персонажей. Они и мучаются, и сами мучают. Он ведь и сам «застрял», и очень крепко!

М.Г.: От люмпен-пролетарской компании и колоритных соседей он в те два года, которые вынужден был обретаться среди них, пытался избавиться неоднократно. Например, два раза подавал заявления в военное училище. Кстати, в описании этого самого поступления-непоступления в военное училище сам Василий Макарович, как минимум, небрежен – очередной случай его мифотворчества, «жизнестроительства», игры в биографию. В автобиографии 1953 года Шукшин пишет: «В 1947 г. я был зачислен в военное училище, но по собственному желанию был отчислен», а в автобиографии 1966 года – что по дороге в училище потерял документы и «в училище явиться не посмел».

Е.П.: Так или иначе, но, думаю, он служить бы не стал всё равно. Он и срочную вон не дослужил: списали по болезни. Хотя, что характерно, все медосмотры находили его здоровым. Видно, испортил себе желудок ещё до армии, на чёрной пролетарской работе, а на флоте здоровье подорвал окончательно.

Вопрос: почему именно в военное училище он рвался, а не в институт? Ответ: у него ведь не было аттестата о среднем образовании, а в военные брали и таких. Конечно, можно было ради аттестата поучиться в вечерней школе, но, как видно, условия тяжёлой работы сделали это невозможным.

М.Г.: В общем, призыву на срочную службу Шукшин, полагаю, даже обрадовался. Ведь угроза застрять надолго, а то и на всю жизнь в малоквалифицированных работягах становилась реальностью. Так же, как до этого – в колхозниках. Нет: бежать, бежать оттуда!

Убежал. Попал во флот. Служил неплохо. Отмечен начальством. Но… Опять он оказался «дяревней»!

Я долго стыдился, что я из деревни и что деревня моя чёрт знает где – далеко. <…> Служил действительную, как на грех, на флоте, где в то время, не знаю, как теперь, витал душок некоторого пижонства: ребятки все в основном из городов, из больших городов, ну я помалкивал со своей деревней.^[55]