– Сейчас раскошелитесь, черти! Всё вытряхнем!

– Гроши-то куда запрятали?.. Куркули, в рот вам пароход!

Откуда она бралась, эта злость – такая осмысленная, не четырнадцатилетняя, обидная? Что, они не знали, что в деревне голодно? У них тут хоть карточки какие-то, о них думают, там – ничего, как хочешь, так выживай. Мы молчали, изумлённые, подавленные столь открытой враждебностью. Проклятый сундучок, в котором не было ни «мядку», ни «сальса», обжигал руку – так бы пустил его вниз с горы.^[44]

Е.П.: Велик соблазн предположить, что именно тогда у Шукшина и начало складываться противопоставление «деревня-город». Тоже по принципу «свой-чужой». Научили его бийские подростки, хоть спасибо им говори.

Алексей Варламов, автор одной из лучших биографий Шукшина, недавно рассказал мне то, что не успело войти в его книгу: в этом Бийском техникуме русскую литературу преподавал сосланный в мае 1944-го на Алтай член Союза писателей СССР, потрясающий поэт-фронтовик Давид Кугультинов, вся вина которого заключалась в том, что он по национальности – калмык. Вряд ли Шукшин запомнил его. Кугультинова в апреле 1945-го арестовали, он отсидел свою «десятку» в Норильске, но потом стал кумиром калмыцкого народа, калмыцким Пушкиным. Шукшин же техникум через два с половиной года бросил, а вскоре и вовсе Алтай покинул. А вдруг они всё-таки общались – поэт, принятый в союз перед войной, восемнадцати лет, и «книгочей» Шукшин? Мы этого теперь никогда не узна́ем.

М.Г.: А время было суровое – война только что кончилась… Вот что рассказывал соученик Шукшина Александр Борзенков (он же Шуя из процитированного выше рассказа):

В общаге было холодно. Спали на двухъярусных кроватях. Кто-то придумал бросить на второй ярус доски и застелить их тряпьём – получились полати, на которых спали вповалку, чтобы не замёрзнуть. Топили печку, за дровами ходили на Бию, по которой с верховьев к зиме гнали плоты. Разбирать их и таскать брёвна приходилось по колено или по пояс в воде.^[45]

Не хватало еды. За еду кололи дрова учителям, убирали снег, топили бани.

Голодные были, как волчата. По карточке 600 граммов хлеба выдавали да в столовой трижды в день – мисочку баланды из гнилой картошки с капустой. А мы ведь росли.^[46]

Сергей Тепляков упоминает яркий – словно из кинофильма! – эпизод из той голодной жизни мальчишек:

Как-то раз на реке разбило плот, на котором везли сыр. «Мы, прослышав об этом, – как тараканы, к берегу», – говорит Борзенков. На лодках и плотиках выбрались к месту крушения, цепляли сыр баграми, крючками, палками… Запасов хватило до апреля.^[47]

Родные поддерживали их как могли – да откуда у них самих-то было взяться деньгам и даже продуктам! Мария Сергеевна продавала вещи. Пришлось продать даже гармонь, подаренную «настоящим» Иваном Поповым, – за пуд муки.

Не было одежды и обуви. Шукшин среди зимы остался без варежек, в фуфайке с короткими рукавами – и без развалившихся валенок… Александр Борзенков припомнил на этот счёт курьёзный случай:

Вечером, уже поздно, сидим у себя в комнате (у нас самая большая комната была, четырнадцать человек жили, и самая холодная), слышим, в коридоре – тук-тук. Чьи-то каблучки. Не иначе, думаем, дежурная учительница с проверкой. Они нас не забывали. Но вот открывается дверь и входит Василий. Глянули на него – мать честная! К рукавам фуфайки этакие приставки пришиты из красной шерстяной кофты, а на ногах – дамские войлочные боты на высоких каблуках! Мы за животики схватились!^[48]

Это учительница английского помогла, поделилась чем могла… Ну, что делать – обувь наладили, общими усилиями каблуки обрубили топором. В этих ботах и частях учительской кофты так и проходил Шукшин ту зиму. Вот картина была!

Вопрос: зачем ему было терпеть всё это, когда рядом Сростки, где всё же родной дом и без куска хлеба не останешься?

Е.П.: Что-то вело его, что-то выталкивало из деревенского уюта. Причём и мать в тот раз была против: она хотела, чтобы Василий учился, но в десятилетке, и жил дома.

Но вот что читаем в рассказе «Самолёт» из цикла про Ивана Попова – герой, первый раз попав в город, видит это чудо на аэродроме:

И так он нежданно открылся, этот самолётик, так близко стоял, и никого рядом не было – можно подойти и потрогать… Раньше нам приходилось – редко – видеть самолёт в небе. Когда он летел над селом, выскакивали из всех домов, шумели: «Где?! Где он?» Ах ты, Господи!.. Я так и ахнул. Да все мы слегка ошалели. <…> Он мне, этот самолёт, снился потом. Много раз после приходилось ходить горой, мимо аэродрома, но самолёта там не было – он летал. И теперь он стоит у меня в глазах – большой, лёгкий, красивый… Двукрылый красавец из далёкой-далёкой сказки.^[49]

Самолёт тут, понятно, только метафора – полёта, высоты и так далее. Ради такой мечты можно было вытерпеть многое! И Шукшин – терпел.

М.Г.: Ну да. Только не дотерпел – из техникума-то его выгнали. Едва ли он этим был расстроен: учиться здесь ему было неинтересно. Физика-математика не давались (то-то он удивлялся, когда сестра пошла по этой стезе и закончила физмат). На уроках он, по собственному признанию, «петухом пел». В прямом смысле этого слова! С учителями отношения испортил, даже с той, что так помогла ему с одеждой…

Думаю, механиком или шофёром становиться ему расхотелось окончательно, а к городу он за это время присмотрелся – и кое-что в нём понял. Например, то, что прижиться там, или даже «покорить город», – ему, Василию, вполне по силам. Но – не через техникум.

Да и хорошо, может, что не доучился. Стал бы техником-механиком по ремонту и эксплуатации автотранспорта, работал бы, как все, на Чуйском тракте… Хотя в это верится с трудом. Нет: всё равно сбежал бы, рано или поздно.

Глава четвёртая
«На побывку едет молодой моряк»

Е.П.: Шукшин вернулся из техникума не солоно хлебавши – и почти сразу уехал снова. То есть: не столько обратно домой в деревню его тянуло, сколько Бийск, получается, оказался недостаточно велик и хорош для него. Как и стезя механика или шофёра – «тесновата кольчужка». Бог знает, откуда такая тяга к большему у деревенского паренька. Но именно тогда, в момент ухода из дома, она проявилась впервые, и потом – уже не покидала его никогда.

М.Г.: У группы «Калинов мост» из недалёкого от шукшинских мест Новосибирска есть знаменитая песня примерно на эту же тему:

Не ищи меня мать, ушёл день обнимать.
Ты прости меня, мать, – пропал ночь обнимать.
Чья беда, что мы все навсегда уходили из дома.
Времена, когда мы навсегда уходили из дома…

Но, замечу, что уходили все – по-разному. Вариант ухода молодого Шукшина был довольно радикальным. Он не просто уходил «день и ночь обнимать», но – покидал мать и младшую сестру, оставлял их без кормильца. Конечно, с расчётом на счастливое будущее, но если даже предположить, что он сам твёрдо верил в это будущее, шёл, так сказать, «за звездой», – то его мать и сестрёнка верить в это были не обязаны.

Однако Мария Сергеевна, похоже, действительно верила в сына, отчего и поддержала Василия. Если бы она упёрлась, настаивая на своём (а мы видели, что она умела это делать очень хорошо), – возможно, всё сложилось бы иначе. Более того: если бы она не выхлопотала тогда сыну паспорт, он бы и не смог никуда из Сросток деться.

Е.П.: А может быть, мы напрасно драматизируем? Ушёл из дома в 17 лет… Обычное дело! Двоюродный брат Шукшина, тот самый художник Иван Попов, покинул свой дом так же рано, попал на Дальний Восток, где работал после ремесленного училища на заводе. Я сам в 16 лет объехал во время каникул полстраны, путешествуя то в компании, то в одиночку, как придётся, порой совсем без денег, а в 17 лет направился в Москву, поступил в Геологоразведочный, тоже мать оставил (отца уже не было), и тоже всё было не так просто.

Всё равно Шукшин ушёл бы, пусть на пару лет позже – например, после армии, которая деревенских парней разбрасывала по всему огромному Союзу. Взял бы и завербовался на Север, где рубль был «длинный», о чём знала вся страна. Так делали многие выходцы из деревни, и не больно кто-то из них о своих деревенских родных думал в такой ситуации. Жизнь такова, что в родном гнезде не усидеть.

А вот история с паспортом – и правда удивительная. Тогда ведь у крестьян паспортов не было. Потому и армия, дающая документы, так ценилась.

М.Г.: Большинство исследователей сходится на том, что Мария Сергеевна, тогда работавшая парикмахером (ценный, редкий для села кадр!), как-то сумела обаять секретаря райкома, и тот помог Василию.

Е.П.: И Василий Макарович всю жизнь был благодарен матери за это.

В паспорте, кстати, он был записан как «Шукшин», а не Попов. Тоже не очень понятно, почему Василий сменил детскую фамилию. Вероятно, что «Поповым» он именовался со слов матери, а в метрике так и оставался Шукшиным. Поэтому никакого секрета и глубокого смысла в возвращении отцовской фамилии, возможно, и нет.

Нет, Шукшин – он и есть Шукшин. И именно с ударением на второй слог. По-сибирски-то ударять надо на первый, как и ударяли отродясь Шу́кшиных. Вроде как Па́ньшиных или Ве́кшиных. По-сибирски, а также по-мордовски, замечу, так и положено. Есть легенда, что на последний слог, вроде как на французский манер (Луи Сели́н, Андрей Маки́н, виконт де Бражело́н), Василий Макарович стал «ударяться» уже учась во ВГИКе, оказавшись среди столичной публики. А свои доармейские и армейские университеты проходил как Шу́кшин.

М.Г.: Воспоминания об уходе из дома остались у него на всю жизнь. Причём очень тяжёлые, даже травматические воспоминания:

Больно вспоминать. Мне шёл семнадцатый год, когда я ранним утром, по весне, уходил из дома. Мне ещё хотелось разбежаться и прокатиться на ногах по гладкому, светлому, как стёклышко, ледку, а надо было уходить в огромную неведомую жизнь, где ни одного человека родного или просто знакомого, было грустно и немножко страшно. Мать проводила меня за село, перекрестила на дорогу, села на землю и заплакала. И понимал, ей больно и тоже страшно, но ещё больней, видно, смотреть матери на голодных детей. Ещё там оставалась сестра, она маленькая. А я мог уйти. И ушёл.^[50]

Здесь, кстати, Василий Макарович как будто себя оправдывает – мол, уйдя, помог матери. Мы-то сейчас понимаем, что всё было не совсем так. Что он, уже не ребёнок, мог работать, зарабатывать, содержать семью. Семнадцать лет, большой парень, добытчик. Но – ушёл.

Е.П.: Мы понимаем – но не смеем осуждать. Нам, пусть на нас не сердятся традиционные «почвенники», дорог великий писатель земли русской Василий Шукшин, а не сростинский мужичок Василий Попов.

Да и мать пошла на эту жертву, повторим ещё раз, сознательно. Но мало было отпустить сына, нужно было дождаться его, или хотя бы вестей от него. А их не было несколько месяцев. Вот это – испытание для матери! Надо думать, костерила сама себя на чём свет стоит за то, что отпустила своего Васеньку в чужие люди.