«А я люблю тебя, Ван. Твою непредсказуемость. Твою осторожность. Твою неуверенность. В моих глазах теперь нет ничего прекраснее тебя. Но это я не могу тебе сказать. Если я так скажу, ты еще больше удалишься от меня. Чтобы удержать тебя около себя, мне нужно говорить, что я тебя не люблю, а люблю Сэ, – это единственный способ удержать тебя около себя. Это не ново вовсе. Ты был таким еще в детстве. Только когда я была рядом с Сэ, ты был добр ко мне. Когда Сэ срывал две кукурузы, ты срывал три. Именно таким ты был всегда. Но это же было в детстве. Теперь мы другие».

– Ну, скажи! – не унималась Ынсо.

Молчание.

– До каких пор это будет продолжаться?

Молчание.

– Если ответишь – до каких пор, я больше ничего не буду спрашивать.

– Ынсо… – начал Ван и хотел притянуть ее к себе за плечи, но она оттолкнула его руку, а Ван как сидел, так и улегся на траву:

«Она права. Даже сейчас мне становится неприятно, когда я думаю: а что, если бы она стала женщиной Сэ? Но…»

«Ты и твоя тоска. А я? Куда я должна деться со своими чувствами?

Не знаю. Мне больше нельзя ничего говорить… Нельзя больше спрашивать, любишь ли ты меня… Когда я думаю о тебе, меня то пронизывает холод от страха, то начинает бросать в жар…

Забраться бы мне куда-нибудь на небо или зарыться в землю и исчезнуть… Только этого и хочется…

Хотя говорят, что можно было бы найти другой выход… Все так говорят… Если есть любовь, любящие души дополняют друг друга и им не скучно… Друг друга взращивать… Придавать друг другу желание жить…

Я сказала, что люблю тебя, ради всего этого… Но почему же ты все время отталкиваешь меня? Почему ты даже не даешь приблизиться к себе? Что я делаю не так?»

«Пусть будет так, Ынсо, но это еще не все. Даже если не брать во внимание Сэ, я всегда скучаю по тебе: и когда расцветают цветы, и когда отцветают. Каждый раз, когда думаю: ″Как же мне жить без тебя?″ – мне становится ужасно холодно».

«Любую проблему, большую или маленькую, можно решить. Но в нашей ситуации, судя по тому, что выхода не видно, начинает казаться, что ты все-таки не любишь меня. И в то же время я прекрасно помню, как ты, Ван, любил меня. А теперь ты приходишь и отрицаешь, что любил меня, слишком жестоко… Ну, скажи же, ты любишь меня?»

«Порой ты, Ынсо, кажешься мне тяжелой ношей, которую хочется скорее сбросить, потому что, когда позволяю тебе быть рядом, я держу рядом с собой нашу деревню Исырочжи. Когда смотрю на тебя, чувствую себя так, как будто сел в современный сверкающий чистотой лифт, а на ногах у меня запачканные коричневой глиной ботинки. Надо бы почистить их и натереть до блеска, а ты, Ынсо, не даешь сделать этого. И все же…»

«Неужели вина в том, что моя душа так стремится к тебе? Неужели я виновата в том, что призналась в любви? После этого чувствую, что ты как будто похоронил меня где-то подальше от себя. Как будто я стала пустым местом для тебя. И все равно, если не будет даже такого тебя, я не знаю, что случится со мной».

Ван не говорил ни слова. Он прекрасно понимал, что его молчание тревожит Ынсо, и все же продолжал молчать:

«А что надо говорить? Ты – это мое детство. Кто может жить без детства? Я такой, потому что ты есть на этом свете. Все время куда-то бегу сломя голову, кажется, что если еще пожить в таком темпе, то упаду, и тут в памяти возникает твое лицо, дарующее мне силы. Если это все рассказать тебе, разве ты сможешь понять меня?»

Душа ее кричала: «Ну, скажи же ему, хоть заикнись!» – но, видя равнодушие Вана, промолчала.

«Ну, скажи же, – опять вторила она. – Но вдруг Ван скажет, что и вправду не любит меня», – никак не решалась заговорить Ынсо, как вдруг Ван сказал:

– Неужели я тебя так сильно мучаю?

Молчание.

– Что тебя так мучает?

– А ты сходи в обувную лавку и спроси, продают ли они ботинки. А потом сходи в парикмахерскую и спроси, подстригают ли они?

– Что ты такое говоришь?!

Ынсо потухшим взглядом пыталась в темноте разглядеть темную башню Чхомсондэ – большого черного зверя: «Неужели ты не понимаешь, что без тебя все абсолютно пусто и бессмысленно, что у меня только одно желание: быть с тобой рядом?! Потому что, кроме твоих звонков и твоих приездов ко мне, нет больше ничего, что было бы для меня важным!»

– Каждый раз, когда ты отталкиваешь меня, мне становится трудно даже разговаривать с людьми. Я слышу голоса, но что именно хотели мне сказать, не могу понять. Все время какая-то рассеянность. Если так будет продолжаться и дальше, кажется, я не смогу больше ничем заниматься. Слушаю ли музыку, перехожу ли дорогу на светофоре, стираю ли… Кажется, я все перезабыла, как надо это делать. Да, пусть так. Но если ты будешь и дальше так обращаться со мной, то в один прекрасный день я забуду и как ездить на поезде, и как ходить в магазин – просто потеряю себя.

«Неужели эта женщина так сильно любит меня?» – удивился Ван и растерянно посмотрел на небо.

С виду казавшаяся спокойной – Ван это прекрасно знал, – она укрылась в труднодоступном месте души, известном только ей одной, которое никто не может потревожить. В какой-то момент ему показалось, что ее душа так похолодела, что от нее отскакивают осколки льда: «И все же, неужели она так любит? Если она скажет, что хочет выйти за меня замуж, что сказать в ответ?»

После того как в кромешной ночной тьме, вслед за матерью, пришлось бежать из Исырочжи, письма для Ынсо, отправленные Ваном из города, получал ее отец и прятал от нее. И вот однажды все эти письма, спрятанные когда-то отцом, мать Ынсо достала и как есть отдала дочери. А когда отдавала, сказала:

«Тот, кто получил много ран, мстит тому, кто находится непосредственно рядом с ним, – а потом еще добавила: – Хватит уже писать письма».

Когда Ван узнал об этом от Ынсо, то удивился, что это сказал не отец, а ее мать. Ван хорошо помнил мать Ынсо. Это была женщина, которую время от времени бил муж; он начал ее бить после того, как она ушла из дому, а потом вернулась.

Это была женщина, которую даже Ынсо не называла матерью, хотя бы и невзначай. Именно поэтому Вану показалось странным и он был удивлен, что эти слова сказал не кто иной, а эта женщина. После этого он решил писать письма не на домашний адрес Ынсо, а ее знакомой. Даже переписка доставалась им с такими трудностями. Неужели и теперь Ынсо скажет, что хочет выйти за него замуж?

Душа Вана похолодела: «Не хочу, чтобы мое имя, в какой бы то ни было ситуации, жители Исырочжи произносили с оскорблением, хотя бы даже устами матери Ынсо». Раздумывая то над одним, то над другим, Ван начал раздражаться и быстро закрыл глаза.

Казалось, Ван только и делал, что лежал на траве, но через некоторое время неожиданно взял Ынсо за руку.

– Что мне нужно сделать для тебя?

Молчание.

– Ты мне скажи. Что мне нужно сделать, чтобы тебе было хорошо?

Молчание.

– Опять будешь молчать?

– Если сказал, что будешь звонить, звони.

– Что?

В темноте Ынсо повернула голову к Вану. Он не знал, что ответить, и усмехнулся:

«Всего лишь и надо-то позвонить?»

– Сказал, что позвонишь, а сам не звонишь, время идет, и мне так тяжело ждать твоего звонка, что кажется, что я вот-вот умру. Понимаешь ли ты это? А я-то проверяю, вдруг неправильно положила трубку, поднимаю и снова кладу ее, боюсь, что не услышу твоего звонка, и не делаю ничего, что бы могло его заглушить.

Думаешь, только один раз тебя так ждала? Однажды, пока ждала звонка – только одного-единственного звонка, – услышала, как работает холодильник, и тогда выдернула провод холодильника из розетки. Пока жду тебя, не могу делать ничего другого.

А когда раздавался телефонный звонок, но это был не ты, рушились все мои надежды, до такой степени, что мне хотелось презирать того, кто в тот момент позвонил мне.

– Ынсо!

– Да, я стала такой. – И подумала: «Я стала такой. Из-за тебя хочу умереть, из-за тебя мне не хочется жить. – Ынсо прикусила губу. – Если ты скажешь, что позвонишь через пару дней, я уже с того момента ничего не могу делать, потому что жду твоего звонка. А все остальное только раздражает меня.

Ты даже не обещал со мной встретиться, только всего лишь и сказал, что позвонишь, а я начинаю думать, что бы мне надеть, не подстричься ли мне, не подровнять ли ногти, так и провожу время в этой суете.

Кое-что даже произошло со мной однажды. Как-то я шла по улице и увидела наклеенную на стене афишу. Там было написано:

″Любовь – это когда не жалеют времени друг для друга″.

Я сразу же вспомнила о тебе. Ведь с какого-то момента ты перестал уделять мне время. И, стоя перед этой хорошо приклеенной клеем афишей, поняла, что ты меня не любишь. Тогда все и рухнуло в моей жизни – это по сей день продолжается. Да, я стала такой».

Чувства – страшная вещь, слишком уж они мучительны.

Ынсо до боли сжала пальцы рук. Иногда задумывалась, а не получает ли она наслаждение от своего такого мучительного положения? Когда смотрела журналы и видела там стройные ноги иностранных моделей, она смотрела на них глазами Вана. Кроме того, и когда смотрела телевизор – ведь где-то сейчас он тоже смотрит на эту модель, и какие мысли возникают у него в этот момент? Как только ловила себя за этими мыслями, и журналы, и телевизор становились мучением.

«Да, я стала такой. – Ынсо посмотрела на мерцающие над ней звезды. – И вот с такой истерзанной душой, знаешь, что произошло дальше?

Однажды, совершенно случайно, когда я увидела свои глаза в зеркале, я вспомнила, как ты раньше сосчитал мои ресницы и сказал: ″Сорок две!″

Каждый раз, вспоминая это, всего лишь от одной этой мысли мне кажется, что я обрела весь мир, и я жила этим. Если уж ты сосчитал ресницы, то ты, без сомнения, любишь меня. Я боялась, что в мое отсутствие ты можешь позвонить, и я уходила от друзей, не посидев с ними и часа, даже выходила из кинотеатра на середине фильма».

– Не понимаю, зачем ты хочешь сломать свою жизнь? – произнес Ван.

Ынсо, недоумевая, посмотрела на Вана: «Что это он такое говорит?»

– Я не сломать хочу, а найти.

– Я не могу стать таким, каким ты придумала меня, и быть достойным твоей заботы.

Молчание.

– Помнишь, ты мне рассказывала о ночном полете?

Молчание.

– Ты рассказала, что когда-то ночью один самолет упал в пустыне. И пилоту, потерпевшему крушение, пришлось ночевать в самом сердце пустыни. Рев шакалов. Холод. Небо ли это или песок, песок ли это или небо, было не различить. И в этом безнадежном положении – в той холодной ночной пустыне – пилота спасло воспоминание о детстве. Ты мне сама об этом рассказывала.

Не зная, куда двигаться дальше, пилот лег спать на песок головой в ту сторону, где, он предполагал, должна находиться его родина. Он лежал и ночь напролет вспоминал кваканье лягушек в болоте за домом, где он родился и вырос, голос матери, закат солнца, вспоминал и вспоминал, чтобы выжить.

Начиная засыпать, он думал, что в этот момент его домашние всем сердцем верят, что он жив. Только думая об этом, он выдержал.

Ынсо молчала.

– А в какой стороне Исырочжи отсюда? – пытался завести разговор Ван.

Молчание.

– Если я вот так лягу, моя голова направлена в сторону Исырочжи? Сейчас уже смутно помню, но, кажется, летними ночами Большая Медведица в Исырочжи располагалась прямо у изголовья.

Лежа на траве, Ван перевернулся на бок и посмотрел в сторону, где, по его мнению, находится его родная деревня Исырочжи. Потом потянул Ынсо к себе поближе и подложил свою руку ей под голову. Черные волосы Ынсо упали на руку Вана, и звездное небо тут же закружилось в глазах Ынсо.

– Отец, наверное, тоже там наверху.

Молчание.

Пытаясь унять щемящую тоску в душе, Ынсо дотронулась своей ладонью до лица Вана – лицо было холодным.

– Я ничего не чувствую. На что бы ни смотрел, ничто не впечатляет. Что бы ни говорил, кажется, что это не мои слова и не мои чувства, что я это уже где-то от кого-то слышал. Когда начинаю вспоминать, то вдруг ловлю себя на том, что это уже или видел по телевизору, или слышал во время выпивки. Я истощился из-за своего дурного отца, все силы на него потратил. И все же, если уж говорить о живых чувствах, то именно ты дала возможность мне их пережить. Хотя и в прошлом, но это было.

Молчание.

– Ты хотела, чтобы я ответил?

Молчание.