Так, например, в дни моего детства калларино часто бывал в нашем палаццо по делам города. В отличие от других городов, Наволой не правил никакой принц или король. Вместо этого у нас был калларино, которого выбирали архиномо, а также представители торговых и ремесленных гильдий: камнетесы, кирпичники, шерстяных дел мастера, ткачи, кузнецы, монахи. И конечно же, округ выбирал, кто будет представлять различные городские кварталы и живших там вианомо. Сто мужчин и – иногда – женщин управляли делами города, и это была скорее республика, чем монархия, а возглавлял ее наш калларино.

В те дни Навола была цивилизованной. Мы ничем не походили на жестокий принципат Джеваццоа, которым правили боррагезцы с их кровавой наследственной враждой и мстительными интригами. Мы были мудрее вспыльчивого королевства Шеру с его безрассудными войнами и алчным королем Андретоном. И мы были сдержаннее и культурнее страны Мераи с ее парлом, который беспокойно сидел в своем Красном городе, вечно сражаясь с бунтующими родственниками. В Наволе Сотня выбирала кандидата на высокий пост калларино, и с их помощью избранник правил городом мудро и справедливо. Борсини Амофорце Корсо, великий калларино Наволы, был избран большинством, подчинялся городу и руководствовался интересами всех граждан.

Так утверждали ученые, священники и дипломаты.

Часто единственным предупреждением о прибытии калларино являлся кашель отцовского нумерари Мерио, поскольку калларино любил появляться внезапно. Он был не из тех, кто станет терпеливо ждать или потратит свое драгоценное время на других. Мерио прочищал горло – и мгновение спустя калларино входил в библиотеку, словно владел ею, вышагивая в своих официальных красно-золотых одеяниях, надутый, будто его имя было написано на короне Амо.

А что в ответ?

Отец просто поднимал глаза от работы, приглашал калларино сесть, словно тот был долгожданным, любимым гостем, и просил Мерио принести сладкий чай и горький сыр.

Таким был мой отец. Мягким, потому что обладал властью.

И таким был калларино, не имевший власти.

А потом, в танце изящных вежливостей, калларино – не спрашивая – просил разрешения воспользоваться собственной печатью, которая лежала на отцовском столе, и мой отец – отвечая – разрешал ею воспользоваться.

Калларино мог сказать: «Генерал Сивицца говорит, что оружие стражников-люпари затупилось».

А мой отец мог ответить: «Это не делает чести наволанскому оружию. Наши верные защитники сами нуждаются в защите. Им нужно мясо для силы, острейшее и крепчайшее оружие для ремесла, а те, кто женат… те должны получить золотой нависоли в знак признательности. Генерал и его волки должны всегда чувствовать благодарность города за их труд».

И тогда, прямо здесь и прямо сейчас, калларино писал предложение архиномо Каллендры – многие из которых дали обязательства моему отцу и носили на щеках его отметки – и скреплял своей печатью, покрытой красными чернилами, олицетворением власти, которой у него не было, предлагая выделить в точности ту сумму, что назвал мой отец, и Сто имен Каллендры голосовали и соглашались, а отец и другие городские архиномо платили налоги, необходимые для обеспечения боеспособности нашей армии.

Или калларино мог сказать: «Боррагезцы отправили посла и предлагают торговать с Наволой». А отец в ответ хмурился и говорил: «Но если вдуматься, разве мы доверяем архиномо Боррага? Джеваццоа – такой уродливый город. Популо^[20] Боррага – подлые люди. Они коснутся щекой твоего сапога, а потом, поднявшись, чтобы поцеловать руку, воткнут клинок тебе между ребер». И морщился, словно сделал глоток скверного вина, возможно, одного из знаменитых туманных вин Джеваццоа, кислых и полных мути.

В таком случае калларино оставлял тему и переключался на другую, зная, что не получил дозволения вести переговоры с архиномо Боррага.

Или калларино мог сказать: «Король Шеру хочет прислать двадцать ученых, чтобы переписать архивы университета и наши знания о банка мерканта, литиджи^[21] и нумизматике, а в ответ готов поделиться своими текстами по архитектуре и амонезе ансенс».

А отец отвечал: «Наука несет свет всем королевствам, куда приходит, но еще больше она озаряет тех, кто ее приносит. Пусть ученые Шеру приезжают, и люпари обеспечат им безопасное путешествие, но сперва пусть сын Андретона приедет к нам и поклянется на моем драконьем глазе, что никогда больше Шеру не станет нападать на наших добрых соседей в Парди».

Все это я видел, а позже Мерио тихо объяснял мне, что после того, как мой дед заставил люпари дезертировать во время войны с Шеру, они стали военной силой Наволы – только нашими солдатами, – и мы хорошо платили им за защиту своих интересов. Однако в душе они остались наемниками. Они перешли к нам, потому что мы платили лучше всех. Но что, если появится другое предложение? Что, если им захочется вновь сменить сторону? Что тогда?

Архиномо Наволы платили щедро – и привлекали все лучшее в землях Амо. Однако наемники ценились втройне, если брали наволанских жен и рождали городу новых волчат. Тогда их привязывали к Наволе не только солнца и луны наших монет, но и кровь. Вот почему мой отец раздавал солнца Наволы, нависоли, наше золото, тем, кто заводил семью. Он хотел привязать Компаньи Милити Люпари к городу, сделать так, чтобы выживание волков зависело от Наволы. Таким образом он побуждал солдат сражаться не только за деньги, но и за будущее их имен и детей, побуждал их самих стать наволанцами.

Такова была мудрость моего отца.

– Но зачем принцу Шеру приезжать и клясться на драконьем глазе? – спросил я.

Мерио пошевелил бровями.

– Давая клятву на глазе дракуса, ты привязываешься к нему, и он сожжет тебя дотла, если ее нарушишь. Дракон видит твою душу насквозь.

– Правда?

Я был восхищен и очень напуган. Почти так же, как в присутствии Каззетты.

Мерио взъерошил мне волосы и рассмеялся.

– Ох, Давико, вы слишком доверчивы. И как нам учить вас, юный господин, чтобы не было всегда так открыто ваше лицо? – Он вздохнул. – Нет, он не сожжет вас дотла, и нет, он не видит вашу душу насквозь. Но все равно очень страшно касаться того, что было больше любого человека, и, когда даешь клятву на таком артефакте, чувствуешь ее своими костями… – Он вздрогнул. – Чувствуешь глубоко. Символ и ритуал – такие же составляющие человеческого обязательства, как и деньги, как и залог в виде шерсти, как и то, есть ли на твоей щеке след чужого сапога. Когда человек прикасается к драконьему глазу, ваш отец наблюдает за ним, следит, как он вздрагивает, ждет, не замешкается ли он. То есть слегка заглядывает к нему в душу. – Мерио с серьезным видом коснулся уголка собственного глаза. – Видит не дракон, Давико. Видит ваш отец.

Это произвело на меня очень большое впечатление.

Умы наволанцев изворотливы, как косы в прическах их женщин.

Поговорка, записанная Марселем Виллу из Биса

Глава 3

– Я хочу получить его голову! Я хочу, чтобы этого ссыкуна разорвали на куски, а его голова торчала на пике перед Каллендрой! – прогремел калларино, врываясь в отцовскую библиотеку.

Я вырос пусть и не высоким, но достаточно, чтобы сидеть за столом, не вставая на колени, и из наставнических рук Мерио перешел в руки своего отца. Теперь мне часто полагалось сидеть рядом, когда он работал в библиотеке, – сидеть парлобанко, как у нас говорили.

Это было старое слово, парлобанко, из тех времен, когда любые переговоры люди вели, сидя друг против друга за грубой доской, заставленной блюдами с сырами и ломтиками доброй солонины и чашками горячего сладкого чая. При необходимости могла сгодиться любая доска – или даже бревно, или, если на то пошло, трехногий табурет. Пока переговорщиков разделяли дерево и пища, все было правильно в глазах Леггуса.

Когда в библиотеку ворвался калларино, я изучал корреспонденцию, которую вручил мне отец, чтобы я мог обсудить ее с ним, посмотреть, как работает его ум, и лучше понять, как он формирует нашу торговлю. Я наслаждался чужими письмами, наслаждался уютным потрескиванием огня в камине, наслаждался тихим сопением Ленивки у моих ног и теплым обществом отца, в то время как ледяной зимний дождь барабанил в окна. Проделавшие долгий путь письма намокли и чернила смазались, но вокруг царил уют, пока двери библиотеки не распахнулись, впуская холодный, влажный ветер и кипящий гнев калларино.

– Я хочу, чтобы собаки сожрали его кишки на глазах у его дружков-писсиолетто!

Я подавил желание нырнуть под отцовский стол, где с внезапным проворством уже скрылась Ленивка. Эта попытка спрятаться была весьма комичной, поскольку с годами собака заметно выросла и теперь ее длинные ноги и поджарое туловище торчали из-под стола со всех сторон. Она больше не была маленьким щенком.

Калларино швырнул Мерио зимний плащ и направился прямиком к огню. Мерио негодующе вскинул брови из-за столь бесцеремонного использования его тела в качестве вешалки, но отец сделал умиротворяющий жест и взмахом руки велел Мерио уйти и забрать с собой насквозь промокший плащ калларино. Я воспринял это как сигнал, что мне тоже следует удалиться, но, когда начал вставать, отец положил ладонь на мою руку, и по его взгляду я понял, что нужно остаться и послушать.

– Борсини, – сказал отец, – полно вам. Как я понимаю, кто-то мешает вашей работе?

Не догадываясь о том, что происходило за его спиной, калларино протянул руки к огню и стал растирать пальцы.

– Сегодня у Ла Черулеи ледяное дыхание. Она вселила холод в мои кости.

Отец подмигнул мне.

– Ваша кровь недостаточно горяча, чтобы вас согреть?

Калларино повернулся спиной к камину и скорчил гримасу:

– Вы любите шутить. Однако вам не следует улыбаться, когда Томас ди Балкоси преподносит вам тарелку дерьма.

– Балкоси? Неужели?

– Вы мне не верите?

– У вас так много врагов, что я в них путаюсь.

– Рад, что вам весело. – Калларино вновь повернулся к огню. – Этот человек – аспид в моей постели. – Он смотрел на пламя, и лицо было оранжевым, как морда одного из демонов Скуро. – Я позабочусь о том, чтобы его разорвали на Куадраццо-Амо, и это станет уроком всем его дружкам из номо нобили ансенс.

– У вас нет более изящных вариантов?

– Я не могу сжечь его заживо: в это время года древесина слишком мокрая. Нет, придется отрубить ему голову. Кровь зальет все камни куадраццо, его жена будет рыдать, а дочери – молить о пощаде.

Согретый этой воображаемой местью, калларино подошел и плюхнулся в кресло напротив отца. Окинул взглядом библиотеку.

– Где этот ваш нумерари? Который с сырами.

– Вы отдали ему свой плащ.

– Правда? Он принесет чай?

– Уверен, что он известил кухню о вашем прибытии, – сухо сказал отец.

– Вы могли бы одолжить мне Каззетту, – заявил калларино.

– Чтобы он принес вам чай?

– Хватит со мной шутить. Вы сказали, что хотите чего-то более изящного. Каззетта мог бы незаметней всех разобраться с Балкоси. Стилет. В переулке. Капля серпииксиса в бокале…

Отец кинул на калларино резкий взгляд.

– Скверная смерть. Кровавая рвота едва ли будет незаметной. – Он поднял руку, останавливая калларино. – В любом случае сейчас Каззетты здесь нет. Он выполняет поручения далеко отсюда.

Калларино сжал губы, разочарованный тем, что не сможет привлечь недоброе внимание Каззетты к Балкоси. Вновь оглядел библиотеку.

– Этот ваш нумерари принесет к чаю сыр?

– Мерио прекрасно знает ваши вкусы. Он всегда заботится о деталях.

– Ему следовало стать поваром, а не нумерари. Кто слышал про нумерари-пардийца? Нумерари должен быть наволанцем. Жители Парди едва могут сосчитать собственных овец.

– Мерио очень хорошо справляется со своей работой.

– Я бы никогда не нанял пардийца. Это все равно что доверить боррагезцу охрану твоей спины. – Взгляд калларино упал на меня, сидящего рядом с отцом. – О! Давико! Я тебя не узнал. Принял за скривери. Ты так вырос!