Когда вокруг головы вода взялась пузырями, и что-то плюхнуло с силой, подняв тучу брызг, Мила отмерла и, зачем-то схватив стебель рогоза, замахнулась на тварь, а потом припустилась бежать. Спотыкаясь и оскальзываясь на траве, задыхаясь с непривычки, она неслась к деревне и не сразу поняла, что её не собираются преследовать.

Дед Новик всё так же дремал у забора, и когда она рухнула рядом, чтобы отдышаться, пробормотал в бороду: «Рогозину выбрось. В дом её не таскай».

– П-почему? – выдохнула Мила.

– Да чтобы баламутень за ней не пришёл. По солнцу, положим, не решится. А ночью может и навестить.

– Я… сейчас… видела…

– Баламутня. По утрам он любит всплывать, подглядывать за людями. Но на бережок не суётся – от солнца ему сильный вред. Зато ночами полная свобода, ночами, бывает, он и в деревню заходит.

– Но кто это??

– Баламутень же, бестолковая. Из топельцов. Здесь их немного – у нас в деревне правила знают.

Слово было незнакомое, но Мила прекрасно поняла его смысл и тихо ахнула, безоговорочно поверив деду. Да и как было не поверить – если только что сама видела в реке это отвратительную тварь.

– Но как такое возможно? Откуда он взялся?

– В Рубяжах всё возможно, – подхрюкнул дед и, выпростав руку из складок одёжки, звонко прихлопнул Милу по лбу.

Ладонь у него оказалась сухая и горячая. Кожу сразу ожгло кипятком, но отстраниться Мила не смогла – какая-то сила удерживала её на месте словно магнит.

– Забыццё дужа моцнае (забвение, бел.)… Постаралась! Но свести можно. Ты не боись, унучка… – забормотал дед непонятное.

Мила деда не слышала – из глаз брызнули слёзы, до того больно сделалось голове.

– Отпусти её, старый пянёк! – баба Жоля спешила к ним по дорожке. – Изведёшь мне дзяўчынку! Она уже и с лица сошла!

Дед Новик ещё продолжал удерживать Милу, и опустил, лишь когда бабка шлёпнула его по руке. Боль тут же прекратилась. И Мила смогла свободно вздохнуть.

– Ишче и пятно ей наставил – точь-в-точь как Янкина мета! Чего удумал? Зачем это всё?

Не дожидаясь ответа, баба Жоля приложила Миле ко лбу чистый прохладный платочек, и, приникнув к нему губами, зашептала быстро-быстро.

– Что ты там шэпчэ зря, – не открывая глаз, поинтересовался дед – Забыццё на ней. Забыццё.

– Забвение? – бабка обхватила ладонями лицо Милы, пристально вгляделась в глаза. – То-то я смотрю – не такая ты, Милушка. Вроде и говорю с тобой, а отклика не чую.

– Что на мне? Какое забвение? – Мила вывернулась из бабкиных рук и помотала головой. Боль от дедова прикосновения хоть и прошла, но соображалось ещё плоховато.

– Забыццё. Память тебе отчекрыжили.

– Как это – отчекрыжили?

– А так. Раз – и усё. Нету.

– Забвение, Милушка. вроде замка. Или тебя не помнят, или ты забываешь. Его чаще перевязом срабатывают. А иные стиранием. Перевяз размотать можно. А стирание уже навсегда.

– Перевязка на ней, – дед улыбнулся, пошевелив бородой. – Узелок-бусина красиньким горит.

– Ты хоть понял, чья это работа?

– Чего ж не понять. Санька и сделала. Она умелицей была. Таких больше нету.

Глава 3

Дедово заявление про перевяз сильно взвинтило Милу. Если он прав, то эти внезапно прорывающиеся видения – правдивые картинки из её детства? Но что же заставило «Саньку» – её бабушку?! – поставить на них заслон?

– Ты иди до меня, Милушка. – неожиданно попросила её баба Жоля. – Нам с Новиком словом перекинуться надо. Я тебя догоню.

– Можно, я здесь подожду? Хочу узнать про забвение и про перевязку. Это же меня напрямую касается!

– И узнаешь. Дома поговорим. Про всё поговорим, Милушка, обещаю. В Дрыгву тогда позже наведаемся. Как начнёшь вспоминать.

– А если не начну?

– Начнёшь, – махнул на неё дед Новик. – Нашенский воздух память вернёт. А еда закрепит. И запомни – Санька всё в дзеравяку упрятала. Ищи дзеравяку!

– Цыц на тебя, старый! – рассердилась Жоля. – Орёшь на всю округу!

– Да тута все свои, – захихикал дед в спутанную бороду. – От кого нам хавацца?

– Иди, не стой, Милушка. А то он шчас опять приснёт. – Жоля слегка подтолкнула Милу к дорожке.

И Мила нехотя пошла.

Деревня постепенно оживала, во дворах появился народ: закутанная в тёплый платок старушонка перетряхивала вязаные половички; мужик в рабочей робе перебирал рыболовные снасти, у него под ногами вился облезлый, противно орущий котяра – требовал себе пожрать; тётка в халате аляповатой расцветки пропалывала что-то на грядке и с нескрываемым интересом уставилась на проходящую мимо Милу.

– Здравствуйте. – на всякий случай поздоровалась девушка, а тётка в ответ прошептала что-то и быстро-быстро закрестилась.

– Мила! Ты?! – позвала из-за низенького заборчика симпатичная незнакомка. – Ну, точно – ты! Вернулась наконец-таки! Я так скучала!

Она выбежала из калитки и порывисто обняла оторопевшую Милу.

– Ты совсем не поменялась! Ну просто ни капельки! Бабулин секрет используешь? Признавайся! Я тоже хочу! – она говорила с лёгким певучим акцентом, немного удлиняя гласные. Восклицала, смеялась, крутила и разглядывала Милу, голубые глаза искрились весельем, зубы сияли белизной на загорелом лице. – Пошли скорее в наш уголок. Не отпущу тебя просто так! Посидим-посплетничаем как в старые добрые времена. Милка! Поверить не могу! Такой сюрприз!

Стащив косынку и тряхнув золотистыми длинными волосами, девица потащила Милу во двор.

Мила неловко улыбалась и пыталась притормозить, лихорадочно раздумывая над тем, как бы повежливее отвязаться от незнакомки. Признаваться в потере памяти не хотелось, а без этого разговор вряд ли получится. Она, конечно же, не помнила эту высокую и худющую как модель красотку и не представляла как к ней обращаться. Девица совсем не замечала её смущения, и сходу начала перечислять забавные моменты из их общего детства.

– Помнишь, как bobutė (бабуля, бабушка – лит.) нас метлой гоняла? За то, что мы прутья из неё подёргали и подожгли? А как в опару угольков насыпали, помнишь? Милка! Поверить не могу! Сколько лет не виделись! – всё повторяла она, посматривая на Милу. – Вот же умничка! Теперь хоть будет с кем поболтать! Местные меня сторонятся. Да и неинтересно с ними, сама понимаешь. Милка! Красоточка! Как же я рада!

Она провела Милу в глубину неухоженного сада. Туда, где под старым раскидистым деревом были вкопаны столик и деревянная скамья. На скатерти стояла супница с узором из лилий, кучкой лежали стручки молодого горошка и на деревянной доске красовались аппетитные ломти ржаного деревенского хлеба, щедро присыпанные тмином.

– Я окрошку приготовила. Как знала, что быть гостям. Садись в тенёчек. Сейчас тарелки принесу и поедим.

– Спасибо. Я не голодна, – попыталась откреститься от угощения Мила, но новая-старая знакомая уже убежала к дому.

– Голодна. Голодна. – сварливо проскрежетало откуда-то сверху, и на голову Миле просыпалась древесная пыль.

Подскочив со скамейки, девушка вгляделась в переплетение ветвей и с трудом различила на фоне ствола крошечный нахохленный комок. Это была сова, точнее – домовый сычик. Один из самых маленьких представителей семейства совиных. Мила следила в интернете за популярным влогом о жизни птиц, благодаря полученной там информации и распознала малыша.

Сычик сердито таращился на неё да, растопырив крылья, грозно пощелкивал клювом, будто хотел прогнать со двора случайную гостью. Пёстренький и круглоглазый, он сразу понравился Миле, и она потянулась, чтобы погладить птаха.

– Не делай того, о чём пожалеешь, – остановила её порыв подошедшая с подносом в руках хозяйка. – Он не любит нежностей. Может и за палец прихватить.

– Это твой? Такой хорошенький!

– Пригаси восторг, Мила. Piktas не терпит панибратства.

Золотоволосая взяла с подноса приборы, переставила на стол пару толстых хрустальных стаканов, до краёв наполненных ярко-красным напитком.

– Надеюсь, твой вкус не поменялся? Это клюквенный сок. Такой, как ты любила. Я сахар не стала добавлять. Может, принести?

– Не надо. Спасибо. А Piktas – это на каком языке?

– На литовском. – девица взглянула с удивлением. – Переводится как Сердитый.

– Это имя?

– Имя. Неужели забыла? Одра любила использовать родные словечки, и в разговоре, и в именах. Ты как попугай всё повторяла за ней, я даже злилась, когда она ставила тебя в пример. Кайя, Милушка лучше тебя будет знать наш язык! Кайя, ты равнодушна к нашим корням! – выразительно продекламировала она и следом вздохнула, а сычик Piktas внезапно слетел ей на голову и, потоптавшись, замер.

– Он ручной! – восхитилась Мила. – Знаешь, мне показалось, что он даже может разговаривать.

– Разумеется, может. Когда захочет. Ругался на тебя, наверное? Не бери в голову. Забудь.

– Да нет. Передразнил только… – Мила запнулась, и круглые глаза сычика насмешливо мигнули.

– Как здесь уютно! – решив сменить тему, Мила кивнула в сторону разросшихся розовых кустов. – В доме, где я ночевала, растут похожие…

– Ты ночевала в Лёхином доме? Серьёзно, что ли? После всего, что произошло?

«А что произошло?» – едва не спросила Мила, но вовремя прикусила язык. Чтобы сгладить неловкость, потянулась к стакану с соком и похвалила старый сад.

– Он такой умиротворяющий! Хочется просто сидеть и любоваться.

– Ты права. Здесь ничего не меняется… – Кайя наполнила до верха тарелку густой, пахнувшей спелым летом окрошкой. – После ухода bobutė я всё оставила как было. Не хотелось нарушать традиции.

– Давно она… ушла? – Мила интуитивно поняла, что речь ведётся о ком-то из близких, судя по всему – о бабушке.

– Почти вслед за твоей. Они ведь в связке были. Да ты знаешь.

Мила не знала, не помнила ничего, но кивнула утвердительно и поспешно зачерпнула холодной окрошки, чтобы заесть свою невинную ложь.

Под зубом хрустнул ломтик редиса, почувствовалась свежесть молодого огурца, на языке растеклись сливочная мягкость желтка и кислинка сметаны, к ним добавились яркость свежего укропа, острота горчицы и пряность настоянного на ржаном хлебе кваса. Вкус у окрошки оказался изумительный и неожиданно – знакомый. А ведь Мила принципиально не готовила её – уж очень непривлекательным считала это блюдо.

– Ты работаешь? Где обитаешь? Тоже не замужем? Или успела сходить? – сыпала вопросами Кайя.

– Успела. Но быстро сбежала, – Мила отщипнула кусочек от хлебного ломтя и медленно прожевала. – Разошлись по обоюдному согласию. Он заскучал со мной, а я – с ним.

– Бывает. – Кайя понимающе кивнула. Прихватив молочный стручок гороха, закинула в рот целиком и похвалила, прожевав. – Самое лучшее лакомство! Бери. Пока я всё не смела.

– Я лучше хлеб, – Мила потянулась за новым кусочком.

– Понравился?

– Очень! Просто волшебный вкус!

– Всё по рецепту моей Одры. Ты правильно поступила, что вернулась. Давно надо было так сделать. Скоро Солнцеворот. Сюда язычники съедутся, станут костры разжигать, прыгать через огонь, венки пускать по реке. И мы с тобой сходим к ним, погадаем.

– Язычники? – изумилась Мила.

– Ну, да. То ли секта, то ли община. Изучает языческие верования племён балтов. Они третий год приезжают. И группами, и поодиночке. Человек до тридцати набирается. Возле Вёски палаточный лагерь разбивают. Кто-то по квартирам разбредается. Они смирные. А бабулечки рады подзаработать. Но празднуют в Рубяжах – место-то особенное. Правда, на другом берегу. На наш бабка Жолина не пускает, чтобы местных не беспокоили. Ну, они не настаивают. На другом берегу им вольготнее. Они устраивают настоящее действо, Мила! С песнями, хороводами. И ритуалы, это обязательно! Я раньше издали смотрела, одной идти как-то неловко было. А вдвоем почему не присоединиться?

Она вдруг охнула и смахнула сыча с головы. И тот, сердито проверещав, снова скрылся в густой кроне.