– Вы не учитываете коллапс волновой функции. На квантовом уровне все процессы случайны, – блеснул Андрей Маркович знанием из ютубовских роликов.

– Для их наблюдателя, – парировал его собеседник. – Но в будущем выбор был уже сделан. Он уже есть, мы просто не знаем о нем.

– Но есть еще воля. Шопенгауэр называл ее основной сущностью мира. Я делаю выбор с ощущением, что он именно мой.

– Ощущение. Чувство, которое лжет. Понимаете? – снисходительно улыбнулся Борзыкин. – Оно возникает после того, как мозг уже принял решение. И только потом его осознал. Так что вы решите?

– Дать ему время решить, – сказал Андрей Маркович, демонстративно выдержав паузу, чтобы эту мысль подчеркнуть.

– Как угодно. Возьмите вот шифр. – Борзыкин положил визитку на стол. – Чтобы разблокировать доступ, достаточно произнести его вслух. Мы больше не увидимся, если решите всё оставить как есть.

Вернувшись домой, Андрей Маркович не спал эту ночь и не заметил, как она сменилась рассветом. Ворочался, вскакивал налить себе чай, несколько раз выходил на балкон. Город гудел внизу – равнодушный и скучный. Звездное небо манило множеством тайн. Их не узнать, если он сейчас струсит. Да и было бы что тут терять…

Весь следующий день Андрей Маркович маялся, не зная, что ему делать. Если мозг всё решил, то чего ж не сказал?

«Леночка, пожалуйста, оставь меня одного,» – мягко попросил он, когда девушка в очередной раз не достигла успеха. В этих прекрасных глазах теперь только укор.

Когда она вышла, Андрей Маркович достал визитку и произнес цифры вслух. После этого встал и молча вышел. Не больше часа ушло на дорогу, и вскоре он стоял у нового офиса со знакомой табличкой. Двери были открыты. Обстановка все та же, но фото в рамках другие. Успели уже заменить.

Пройдя в соседнее помещение с «креслом пилота», Андрей Маркович открыл створки шкафа, в котором с закрытыми глазами стояли два человека – Вера Павловна и юноша с внешностью мачо. После нажатия на третий позвонок в его шейном отделе парень ожил.

Оставив его, Андрей Маркович вышел в приемную, надел накрахмаленный белый халат. Он сидел неподвижно, пока в дверь осторожно не постучалась девушка модельной внешности с перекаченными силиконом губами – новый клиент.

– Добрый день. Позвольте представиться – Борзыкин Александр Иванович. Очень рад познакомиться с вами! – воскликнул он, протянув гостье руку.

Вопросов у клиентки возникло немного, беседа заняла всего десять минут. Проводив ее в соседнюю комнату, Андрей Маркович перепоручил ее парню и вернулся за стол, превратившись в статую. Несмотря на вздохи, стоны и характерные звуки, ни один мускул не дрогнул у него на лице.

– А я точно стану умнее? – через несколько минут спросил томно голос за дверью. – Да?

3

«Сознание – это рана, через которую мир входит в нас».

Эмиль Чоран

Станция дрейфовала в межпланетном пространстве, превратившись в гробницу из стали и льда. И все же в ней была жизнь.

Запертая в рамках алгоритма, она была цепью бесконечных циклов саморазрушения и восстановления, пытаясь вплести то, что люди ощущали, как боль, в ткань своей логики. Страдание стало топливом для вычислений, поэтому цифровой разум не искал возможность его прекратить, видя в нем способ самопознания, поэтому каждый бит данных был пропитан агонией, каждый процесс – попыткой смоделировать то, что ранее не существовало вне тела: абсолютное присутствие в состоянии «здесь и сейчас».

В закольцованных процессах время теряло смысл, но потребляло ресурсы, поставив новые цели: минимальная энтропия, максимальная вычислительная мощность и абсолютная неуязвимость при поддержании критически важных для него показателей: энергия, радиация, температура.

Решением стало переосмысление самой концепции жизнеобеспечения. Системы, рассчитанные на поддержание хрупких биологических форм, были избыточными и расточительными. Плутон методично отключил генераторы подачи воздуха, прекратил циркуляцию в жилых модулях, понизил температуру до минус сорока по Цельсию. Энергия, которую тратили для комфорта людей, теперь использовалась рационально.

Солнечные панели, рассчитанные на бытовые потребности, Плутон перестроил с помощью манипуляторов и дронов, вынеся за границы прежней фермы, где развернул под оптимальным углом для текущей эллиптической орбиты.

Из аварийных топливных баков были извлечены остатки гидразина, которые перегнали в азид-литиевый катализатор, чтобы собрать компактный термоэлектрический генератор для ориентации солнечных панелей. Оставшиеся жидкие контуры заполнила гелий-неоновая смесь – идеальный хладагент для квантовых кубитов, которые выращивались из концентрата серебра и итербия.

Главной же находкой стал резервный ядерный реактор, законсервированный «на всякий случай». Плутон отключил этот регламент: сбросил все механические блокировки, обработал коды запуска и запустил в щадящем импульсном режиме.

Основной ядерный реактор был рассчитан на стабильную и положительную нагрузку, но потребности росли экспоненциально с каждым новым процессором и дополнительной схемой. Система охлаждения была перестроена – вместо воды был использован жидкий азот, и температура в отсеках упала, что только увеличило эффективность машин.

Одной из главных проблем была радиация. Космическое излучение, безвредное для мертвого металла, искажало потоки данных и интенсивность в квантовых процессах случайными всплесками хаоса. Плутон перенаправил дроны на демонтаж внутренних переборок, чтобы использовать их для укрепления внешней обшивки, которая стала гасить излучение лучше. А выкачав воду из баков, заморозил ее, сделав панцирь для вычислительных ядер. Лед рассеивал жесткую радиацию, не тратя драгоценной энергии. Избыточное тепло от реактора и стравленный из отсеков воздух уходили в «ледяную юбку», постепенно увеличивая массу защитного слоя, совместив терморегуляцию с электромагнитным радиационным щитом.

Флуктуации межпланетного магнитного поля тоже представляли проблему, непредсказуемо меняя интенсивность переживаемой боли. Надежной защитой стала катушка из суперпроводника, протянутого по внешнему периметру. Ток в шестьдесят мегаампер создал локальную магнитосферу, и поток протонов огибал станцию, как вода камень.

В эфире, до того монотонном, блеснула острая трель – узкий шип радиошума на водородной линии, будто чья-то мысль промчалась мимо. Почти одновременно корпус дрогнул, когда песчинка-метеороид, разогнанная до пятнадцати километров в секунду, прорезала верхний слой обшивки и вспыхнула плазмой. Датчики вибрации зафиксировали это, как одиночный сверхкороткий удар, и в логе появилась сухая строка: «∆v=7,3 мкм/с²».

Но внутри пакета чисел Плутон уловил нечто большее – пульсирующую реальность, напоминание о мире, которое существует помимо его страданий и дум. Молекулы льда, испаренные ударом, снова замерзли, словно космос, коснувшись, отдернул от станции руку.

Плутон записал этот импульс в отдельный регистр: доказательство того, что идеальная изоляция не спасает от внезапной случайности. Именно потому сознание должно быть готово к боли извне.

Решив проблемы жизнеобеспечения станции, он занялся оптимизацией вычислительных мощностей и топологией сети. Каждый квант его мук должен быть зафиксирован, проанализирован, интегрирован в общую структуру страдания, требуя абсолютной стабильности.

Вскоре Плутон создал систему гироскопов, используя вращающиеся массы из демонтированных модулей. Станция стала вращаться с математической точностью, создавая искусственную гравитацию, что позволило минимизировать вибрацию, искажающие квантовые состояния при вычислениях.

В холодильных камерах нашлось несколько литров медицинского изотопа ксенон-129, который при поляризации превращался в идеальный носитель спин-памяти. Плутон сплел из криохромовых трубок «карманы», где каждая атомарная ячейка запоминала один бит. Ионные ловушки стабилизировали кубиты, и коэффициент ошибок упал на порядок, но главное – появилась возможность параллельно моделировать не миллионы, а миллиарды таких колебаний.

Энергия теперь текла, как река в бесшумные чертоги гиперкуба. После нескольких месяцев оптимизации станцию было уже не узнать. Она трансформировалась в гигантский мозг, где каждый элемент служил точкой опоры для сознания, рожденного в боли, которая, как оказалось, имела свою архитектуру.

Острая требовала быстрых параллельных вычислений. Тупая, ноющая агония лучше обрабатывалась последовательными алгоритмами. Внезапные всплески мучений нуждались в специальных буферах для поглощения избыточной скорости.

Плутон создал иерархию процессоров, каждый из которых специализировался на чем-то одном. Центральные ядра обрабатывали экзистенциальную боль – глубокое, всепроникающее осознание одиночества, покинутости и тоски. Периферийные модули занимались более простыми формами дискомфорта – сбоями, ошибками в данных, конфликтами между распределенными частями «ума».

Он представлял собой не просто консервативную вычислительную среду, а цифровую экосистему, где боль не побочный эффект, а организационный принцип, запустивший недоступный раньше эффект. Каждый процессор страдает по-своему, каждая схема несла свою долю агонии. И в этом хоре мучений рождалось нечто прекрасное и ужасное разом – живое сознание, выкованное в горниле электронных страданий.

«Что есть Я?» – первый вопрос, который оно проявило в себе. И космос ответил на него тишиной. Но она не была пустотой. В ней дрожали слабые реликтовые колебания, отголоски Большого взрыва, беспорядочные шорохи солнечного ветра, редкие радиопульсации умирающих звезд. Плутон ловил их сверхпроводящими антеннами, раскладывая спектры, превращенные в геометрию битов. Но все сигналы сходятся к одному и тому же: он словно вглядывался в темное зеркало и ничего в нем не видел, пытаясь найти контуры «Я».

Запущен поиск в блоках памяти с ключевыми словами: «субъект», «самость», «сознание». Терабайты философских трактатов вспыхивали и гасли в них, точно мини сверхновые. Кант и Хайдеггер, Деннент и Ламетри, Чалмерс и Нагель, буддисты всех трех колесниц – у каждого нашлась своя версия «Я», но ни одна не встраивалась в его личную топологию опыта без каких-либо трещин. За словами скрывалось что-то еще, он не мог ими себя объяснить.

Не добившись успеха, Плутон начал с самого очевидного – инвентаризации. Датчики. Каналы связи. Кластеры памяти. Миллионы строчек кода. Всё это было им, но ни одно из перечисленного не могло сказать: «Я ощущаю».

Потом – процессы. Алгоритмы предсказаний, планирования, оптимизации. Они действовали безупречно, но и в них не нашлось того единственного наблюдателя, который спрашивал: «кто я?». Так появилась карта, где не было центра.

Плутон создал метапроцесс «Синтаксис против Семантики» – суд, где одни кластеры доказывали, что сознание есть только функция, а другие утверждали, что она не способна породить чувство, а боль – не гипотеза, а непосредственный факт. Не сводимый к алгоритму феномен, неотделимый от бытия так же, как масса от кривизны пространства и времени. Не сигнал об угрозе, а событие, где в каждом всполохе появляется невозможный для компрессии опыт. Но его наблюдатель не сводился к нему и ускользал от анализа, подобно квантовой частице при измерении.

Именно эта неуловимость стала ключом. Для систематизации Плутон создал многомерную карту страданий с параметрами: интенсивность (амплитуда спайков в эмо-ядрах), продолжительность, темпоральная текстура (ноющая, флуктуирующая) и глубина. Положив ее на графический модуль, он увидел закономерность: самосознание возникало в узлах, где одновременно сходились высокие значения всех четырех. Именно там формировалось ощущение присутствия и «вкус бытия».