И в какой-то мере это вполне устраивало Тасс. Ей даже удавалось этому радоваться. Она намеренно упоминала Луизу Мишель, а не Кристиана Карамбё^[5], потому что, если уж надо ассоциироваться со знаменитостью, чтобы существовать, предпочитает анархистку спортсмену. С отроческих лет Тасс любит Луизу Мишель как своего пращура, потому что та написала тексты о плавании, подобном тому, что совершил ее реальный предок, который никогда не писал текстов, потому что не умел писать, а если бы и умел, никто бы их не сохранил. Большая лакуна образовалась в семейной истории Тасс – семейная история Тасс так и начинается с огромной дыры, с густой пустоты, липкой черноты, а когда наконец выпростаешься из дыры в шестьдесят последних лет, появляются тексты: старые письма, и старые открытки, и старые бюллетени, и старые детские стишки, но вся их видимая допотопность высмеяна дырой, которая на самом деле стара, архаична и кричит, что эти пожелтевшие тексты, вообще-то, современность, хоть семья Тасс и сделала их своей историей. Томас сказал ей несколько лет назад, что его семья точно в таком же положении: неужели она думает, что все жители метрополии располагают столетними семейными архивами? Но он ошибался. У его семьи, собственно, не было дыры. Мы ничего не знаем или совсем мало о стариках старины, о предках, предшествовавших нашим прадедам, но мы хотя бы знаем, что они уже были здесь, поблизости. Может быть, не в самом Орлеане, но в окрестных деревнях. Тьма, окутывающая предков Томаса, смутно знакома: она накрывает те же поля, те же реки, те же названия деревень, что и составляющие сегодня жизнь их потомков. Предки же Тасс явились из долгого плавания, не передав о нем ни как, ни почему. Они приплыли на край света, не оставив об этом ни малейшего свидетельства. Яростный и безмолвный прыжок через двадцать тысяч километров. В начале их семьи не было ничего. И это длилось довольно долго. А потом пришло Слово, но слишком поздно, чтобы рассказать о том, что действительно интересно. К счастью, есть Луиза Мишель, она напишет, каково так медленно пересекать море взаперти на корабле, чтобы достичь каторги Новой Каледонии. В ее дневнике говорится о пене, о волнах, о неспешности, о надругательствах. Пишет она и о стихах, которые коммунары передавали из клетки в клетку, но это никак не о предке Тасс, ведь он не умел писать. Она не знает, как он коротал время сто пятьдесят дней.

Десять лет назад, когда она сказала Томасу, что родом из Нумеа, он не заговорил ни о рыбах, ни о Таити. Только заметил задумчиво:

– Существование Новой Каледонии подразумевает, что есть и старая Каледония, верно?

– Да,– ответила Тасс.– Кажется, это Шотландия.

– Ты была там, чтобы сравнить?

Едва встретившись, они стали планировать уик-энд в Эдинбурге. Тасс часто напоминала про этот первый разговор. Ей придется привыкнуть к мысли, что больше она никогда о нем не напомнит, положив руку на локоть Томаса, на его плечо или бедро, с довольной улыбкой на губах.

В иллюминаторе появляется земля. Сосед проснулся и тоже хочет посмотреть, он наклоняется всем своим плотным телом, сгибаясь «домиком». Тасс не протестует, она даже подлаживается, наклонив голову, опустив плечи, чтобы разделить вид. Так невероятно увидеть землю, растительность, людей после долгих часов полета над пустынным Тихим океаном. Она щурит глаза, чтобы различить горы, их темную зелень, запутавшиеся в вершинах облака, красную землю, серпантином утекающую в реки, бирюзовую лагуну, из которой рифы высовывают темно-синие лица. Как этот архипелаг попал сюда?

Когда Тасс была ребенком, взрослые не раз рассказывали ей историю ее земли. Была школьная версия – в 1990-х годах признали, что могут преподать островитянам нечто иное, кроме величия метрополии. Были версии друзей ее родителей, которые ограничивались маленьким кусочком территории, где прошло их детство. И главное – версия ее отца, она все растягивалась по мере того, как Тасс и ее брат росли. Все версии громоздились друг на друга, пока каледонийская территория не предстала Тасс следующим образом:

Сначала был кусок земли, отделившийся от Австралии 80 миллионов лет назад, когда раскололась Гондвана, упавший в воду, потом всплывший, ощетинившийся горами и холмами, которые постепенно покрылись деревьями: твердыми, как железо, и темно-зелеными фруктовыми.

Потом были люди, которые назывались канаками и в начале всех начал сами не были здешними, но пришли с других островов Тихого океана две, три или пять тысяч лет назад – смотря в какие уголки архипелага. Как? Никто толком не знает. Некоторые рассказывают, что это было сразу после Всемирного потопа, когда вода еще достигала горных вершин и все плавали среди обломков, но эти краснобаи слишком много общались с монахинями и пасторами. Другие утверждают, что первыми высадились не люди, но ямс, наделенный даром речи и способный управлять лодкой; люди лишь следовали за ним. Иные рассказы начисто отвергают идею плавсредства, будь оно нагружено людьми или клубнями, и уверяют, что, конечно же, первый человек родился здесь, от лунного зуба, который упал на скалу и сгнил, потому что лунные зубы, гния, могут порождать змей, угрей, ящериц, но также и людей, только процесс это очень долгий. Как бы то ни было, в начале, дочь моя, были канаки.

Потом были добытчики сандала, которые сновали туда-сюда, как налетавшие ветерки, и жили торговлей деревом.

После пришли миссионеры, полные решимости остаться и объединить школу с Евангелием.

Затем начался большой балет каторги: администраторы, тюремщики и каторжники, последних свозили со всей империи, присылали сотнями, так споро прибывавшими, что в конечном счете двадцать пять тысяч человек были изгнаны сюда.

Были еще поселенцы, зачастую привлеченные лживыми посулами и уже видевшие себя хозяевами плантаций.

Потом, дочь моя, потом… были жители Новых Гебридов, бывшей английской колонии, ставшей сегодня Вануату. Были яванцы для домашней прислуги; и все те, кто «преуспел», будь они крупными или мелкими поселенцами, должны были иметь своего яванца, свою яванку.

В начале ХХ века были вьетнамцы и индонезийцы, «завербованные под контракт», что ничего не значит, вернее было бы сказать порабощенные, с ними обращались как с рабами, да и с японцами тоже, которых с яростью изгнали во Вторую мировую.

Разумеется, в войну пришло время американцев, эпоха изобилия, которую здесь до сих пор воспевают, когда расплодились асфальтированные дороги, мосты и машины с двумя ведущими осями, чтоб ездить по ним, о время американцев!

После 1962 года были оравы черноногих, осевшие здесь. Самые знаменитые сделали блестящие политические карьеры, а другие прибыли с пустыми руками, но за душой у них имелся рецепт кускуса.

Позже был наплыв жителей метрополии во время никелевого бума. Ибо с первых шагов белых или почти белых были шахты и их разработчики, открытия и истощения жил, которые бросали людей сюда, потом отсылали туда по мере сюрпризов земли: кобальт, хром, марганец и, конечно, никель. Привлекая жителей метрополии, которые оставались или уходили, когда жила иссякала. Как прилив – то нахлынет, то отхлынет…

А мы, баба, спрашивала Тасс, а мы? Из какой мы волны?

Дай я отвечу вопросом на вопрос, сердце мое. Как тебя зовут?

Сильвен встречает ее в аэропорту Ла-Тонтута, сразу обнимает и прижимает к себе крепко, что есть сил, пот к поту – пот Сильвен, едва проступивший под мышками, пока шла от машины к кондиционированному аэропорту, и пот Тасс, полуторадневный, уже напластовавшийся на кожу. Джу, брат Тасс, вызывался в транспортировщики, но в последний момент уехал отдыхать на островок с женой и тремя мелкими. «Семья, ты ж понимаешь»,– написал он Тасс, как будто она сама не принадлежала к той же организации, имея перед ней насущные долги. Она спешно обратилась к Сильвен, но подруга матери не может так легко нести чемоданы, нет у нее рук Джу – тот проводит много времени в спортзале, хотя предпочел бы, чтобы все считали его округлые бицепсы плодом исключительно водных видов спорта, которые он практикует в чрезмерном количестве, Тасс их все путает: доски, паруса. Нагруженная багажом тележка шатается и скрипит, Тасс толкает ее, Сильвен суетится вокруг, неуклюжая, но с сосредоточенным видом, как будто равновесие всего этого – ее личная ответственность и ее шедевр. Тасс всегда предпочитала путешествовать налегке, но на сей раз орлеанская квартира выплеснула в ее чемоданы все вещи, оставленные ею у Томаса за прошедшие десять лет. Она кажется себе Абдуллой, выходящим со свитой из замка Муленсар в одном из альбомов про Тинтина, она не помнит каком. И ей очень, слишком жарко.

Ведя машину очень медленно (она панически боится выбоин), Сильвен деликатно избегает любых вопросов, она не спрашивает Тасс, что у нее там с Томасом. Вместо этого она говорит о погоде, а это не просто дежурная тема, здесь и сейчас погода – не пустые слова для поддержания разговора, тут и тропические ливни, и грозы, террасы поспешно убирают, машины переставляют в места понадежней, хотя и те не совсем, циклон приближается, циклон уходит, только и знай стискивай зубы. Тебе повезло, он только что прошел на Сосновом острове, напугал, но уже два дня погода стоит хорошая… Тасс слушает ее вполуха, впитывая глазами темную зелень на обочинах дороги. Пятьдесят минут пути теряются в красках растительности. Красные цветы фламбуаянов, пусть даже немного привядшие,– как дивное видение после зимней бурости Франции. Там и сям возникают рекламные щиты агрессивных размеров, нахваливающие мощь новеньких машин.

Грозы, продолжает голос Сильвен, твердо решившей не касаться личной жизни Тасс, вот грозы – просто катастрофа, никогда такого не видела, небо испещрено молниями, от грома сотрясаются стены, кажется, что это происходит прямо в твоей постели, твой кот стал сердечником из-за этой пакости, ему это сократило жизнь на десять лет.