Май

Площадь Кокосовых пальм похожа на детский альбом, в который наклеили, с кровожадным удовольствием и без тщательности, все имеющиеся под рукой стикеры. Цветные пятна зонтиков и палаток – круглые, квадратные, голубые, зеленые, красные, остроконечные или закругленные. К этому надо добавить стенды, защищенные только натянутым полотнищем, ощетинившиеся зонтиком от солнца или от дождя, который едва-едва держится на шаткой верхушке, и столы с товаром, разложенным прямо под утренним солнцем. Цветные пятна повсюду, слепящие и разномастные в сероватом свете. Тостеры соседствуют с лампами без абажура, маленькие светоотражающие гантели плющат походную обувь, штабеля потрепанных томов энциклопедии высятся рядом с графином, дешевая бижутерия выставлена на пеленальном столике. Повсюду одежда, она свисает из коробок, падает с вешалок под ощупывающими ее руками. Если присмотреться, можно, наверно, прочесть на одном прилавке историю профессиональной переподготовки, а на другом – историю разбитого сердца. Вот стол подростка, который расстается с детством, надеясь, что это принесет ему несколько тысяч тихоокеанских франков. А за тем, другим, чета жителей метрополии, которая уезжает с Ле Каю и не увезет во Францию ни свою коллекцию дыхательных трубок, ни, по зрелом размышлении, китайские фонарики, украшение семейного сада. Тасс идет от стенда к стенду, проводит рукой по товару, не задерживаясь. Все немного грязно, немного помято. Там сломано. А здесь липко.

Ей хочется понять, давно ли чердачные распродажи задают ритм жизни территории. Могла ли, например, история ее предков быть продана с таких же стендов век назад и рассеяться повсюду? Может быть, где-то в покосившемся колониальном доме кто-то стирает пыль с вещей, принадлежавших ее прадеду и прабабке. Может быть, кто-то где-то что-нибудь знает о детстве Поля, деда, с которым она не была знакома, и о тех, у кого он родился. Для Тасс не было ничего до гаража, в котором тот работал вместе с женой Мадлен и над которым они продолжали жить в маленькой квартирке, выйдя на пенсию. Либо надо признать, что иные жизни оставляют так мало следов, что становятся невидимы следующим поколениям, либо думать, что эти следы есть, но были сметены ветрами. Сегодня утром между прилавками ей легко представить, что посуда, фотографии, детские игрушки и даже письма были предметом умелого торга и составляют теперь наследие не семьи Тасс, а другой.

Она обещала Сильвен, что зайдет составить ей компанию на стенде, но Сильвен по своему обыкновению попросила о том же еще десяток человек, и Тасс, подойдя к ней, застала небольшую группу женщин, удобно устроившихся в тени зонтика – термос с кофе в руке и уже раскрошенное печенье,– между картинами, которые Сильвен рассчитывает продать на каждой чердачной распродаже в центре города, но они редко находят покупателя. На пенсии у нее есть время писать, слишком много времени, чтобы толком заботиться об эстетическом результате. Речь идет в основном о занятии в послеполуденные часы. И она множит акварели с несуразными животными.

Тасс обняла нескольких женщин, звонко расцеловалась с остальными, после чего решила, что анималистские акварели Сильвен не нуждаются в шестой продавщице, и пошла в обход площади. Повсюду между складными столами и мини-бутиками с товаром, лежащим прямо на земле, она встречает знакомых, друзей, коллег. Чердачная распродажа – квинтэссенция островной жизни: здесь ищут имущество, которое нет возможности завезти новым на эту территорию на краю света, где его не производят, так что здесь поневоле встретишь лица, непременно уже виденные, если несколько десятилетий прожил на Ле Каю.

Рядом с импровизированными жизнями на продажу есть и профессиональные экземпляры, все из дерева и хромированной стали, и несколько столиков арендовано ассоциациями, предлагающими напитки и еду для сбора средств. Ассоциации носят имена, говорящие и об узости Большой земли: это зачастую ассоциации чего-то и их друзей, исконная группа недостаточно солидна, чтобы существовать в одиночку. Вот, например, ассоциация жителей островов Уоллис и Футуны Каледонии и их друзей, которых так много, что есть только один житель островов Уоллис, кстати, родитель ее учеников, за столом, покрытым листовками, которые предупреждают об опасности разработки недр в открытом море вокруг архипелага. Очереди к их стенду нет, не в пример соседнему, и Тасс просит у них кофе. Обжигая пальцы о картонный стаканчик, она слушает, как они говорят ей о скоплениях серы, о полиметаллических желваках, о незаконных изысканиях над подводным вулканом Куло Ласи. Мы знаем, что будет, если они разработают это место, заявляет ей старик с загорелой дряблой кожей. Науруразор и Смертуроа! Тихий океан помнит катастрофы. Тасс кивает, хотя не знает, что случилось в Науру, и плохо себе представляет, как связать ядерные испытания на Муруроа с разработкой недр.

– Французское государство нам лжет! – кричит старик с обвисшей кожей, как будто истребляя малейшие сомнения о связи между тем и другим.

Отец ученика Тасс немного смущен этим выплеском и с сокрушенной гримаской смотрит на учительницу своего сына. Фраза приносит крикуну кивки и одобрительный гомон с соседних стендов. Он выглядит довольным, хотя одобрение соседей может относиться совсем не к тому, что он сегодня защищает. Здесь часто говорят, что французское государство лжет,– это может относиться к текущим переговорам после референдума, амнистиям конца 1980-х годов, политике вакцинации в пандемию, налоговой системе, передаче полномочий на территории и еще многому. Французское государство лжет, эту фразу всегда можно вставить в разговор, никто себе в этом не отказывает. И иногда они даже правы.

– Хорошего дня, мадам Арески,– бормочет отец с островов Уоллис, когда Тасс собирается продолжить обход чердачной распродажи.

– Хорошего дня,– отвечает она с той же изысканной вежливостью.

Возвращаясь к Сильвен и ее картинкам с гекконами, она замечает двух подростков: склонившись над ящиком со спортивной одеждой, они пропускают сквозь пальцы искрящий текстиль баскетбольных трико. По одинаковым сосредоточенным позам она без труда узнает Селестена и Пенелопу. Подойти не решается, не хочет напоминать о лицее воскресным утром на прогулке, но Селестен замечает ее, прежде чем она успевает отвести глаза, и тогда она делает к ним несколько шагов.

– Нашли предмет вашей мечты? – спрашивает она с наигранной легкостью.

Они отвечают двумя-тремя вежливыми слогами, тихо и серьезно, как всегда разговаривают с ней. Тасс мысленно отмечает, что с начала года не видела, как они смеются. У них серьезный взгляд, он еще мрачнее из-за кругов под глазами. Впервые она задается вопросом, все ли хорошо у этих двоих. Она не хочет спрашивать их об этом на глазах у четы, которая хозяйничает на стенде и явно следит за тем, как четыре руки подростков роются в их товаре. Хоть бы встали, ей было бы легче завести разговор, но близнецы так и сидят на корточках перед ящиком, неудобно вывернув к ней головы, выкрутив шеи, чуть покачиваясь на цыпочках. Они просто ждут, когда она уйдет, чтобы продолжить перебирать трико.

– Увидимся завтра,– говорит Тасс, удаляясь.

Боясь быть слишком резкой, она оборачивается издалека: если поймает хотя бы один их взгляд, то еще и помашет рукой. Близнецы снова по уши зарылись в ящик, сравнивая достоинства разных трико. Босоногий мужчина направляется к ним, пританцовывая под звуки музыки, слышной только ему – к счастью, потому что, судя по его па, Тасс сказала бы, что это сумбур вместо музыки. Поравнявшись с двумя подростками, он сбавляет шаг, поворачивается к ним, наклоняется и грубо щиплет Пенелопу за талию между футболкой и брюками. Девочка взвизгивает и, оборачиваясь, теряет равновесие.

– Да вы что? – кричит Тасс, бегом возвращаясь.

Мужчина смеется, как ребенок, дорвавшийся до сладкого. Селестен как будто не знает, то ли броситься на него, то ли помочь сестре подняться. Одна его рука протянута в сторону Пенелопы, а остальное тело повернуто к весельчаку. Голова поворачивается от нее к нему с тревожной скоростью разладившегося автомата. Обида подростка волнует Тасс еще больше, чем крик его сестры, ей хочется, чтобы прекратилось это жутковатое качание маятника.

– Убирайся, негодяй! – кричит она снова.

Увидев, что Селестен встал на ноги, она догадывается по напряжению его тела, что он сейчас ударит мужчину, просто не сможет удержаться. Нервное содрогание охватило его с головы до ног, едва уловимое, как будто дрожит вся кожа. Улыбка постепенно сходит с лица мужчины, но, похоже, угроза его не убедила, он раскачивается.

– Убирайся! – повторяет Тасс севшим голосом.

Жестом, лишенным всякого учительского достоинства, она бросает в него свой стаканчик с кофе. Картонная емкость падает к его ногам, и капли бурой теплой жидкости обрызгивают икры. Мужчина делает два шага назад. Не замечая любопытных взглядов вокруг, Тасс размахивает руками в его сторону, как будто отгоняет птицу от урожая. Тот все-таки отступает, медленно, нехотя. Этого, кажется, достаточно, чтобы успокоить кожу Селестена. Вибрация исчезает, остается только гнев на лице.

– Вот ублюдок,– бормочет Тасс, глядя в спину мужчине, который снова идет пританцовывая.

– Бросьте, мадам,– говорит Пенелопа, отряхиваясь.– Мы его знаем. Это друг нашего дяди.

Голос у нее не такой, как только что. Он подернут стыдом.

– Когда они выпьют лишку, говорить с ними бесполезно. Им надо просто лечь спать.

Тасс и близнецы молча смотрят вслед мужчине, который удаляется мимо стендов, словно хотят удостовериться, что именно это он собирается сделать – закрыться в спальне и проспаться. У стола, заваленного лего, он оборачивается, смотрит на группку и что-то кричит в их сторону. Тасс спрашивает, что он сказал. Пенелопа отвечает, мол, ничего, глупости. Селестен некоторое время колеблется, глядя на свою учительницу французского, которая выплеснула кофе (почти допитый, правда) в незнакомца, и, похоже, решает, что она сделала достаточно, чтобы заслужить перевод. Он объясняет ей, что это издевка, потому что они, близнецы, не умеют говорить на местном языке. Понимают немного, но недостаточно, чтобы высказаться, слов нет у них во рту, язык и нёбо другой формы, и Старцы часто их в этом упрекают. А иногда даже злятся.

– Они придурки,– отвечает Тасс, еще не успевшая внутренне облачиться в учительскую мантию.– Это нормально – не владеть местными наречиями, когда живешь в Нумеа. Вы – ребята из Маженты, вот и все, и говорите на языке, который вам нужен, чтобы жить в квартале.

От этих трех фраз ее несет, на дополнительных слогах просто заносит, а ведь хотела остановиться.

– Я тоже не…

Селестен бросает на нее удивленный взгляд. Он не понимает, почему их учительница считает себя обязанной уточнить, что она не говорит на местном языке. Никто не ждет от нее, чтобы она говорила на одном из тридцати канакских наречий, ни на одном из диалектов, даже на крошке-креольском, который сохранился только в одной деревне на Ле Каю. Тасс хочется объяснить ему, что она имела в виду другой язык, что в ее семье язык Старцев тоже утрачен и ее отец постоянно себя за это корил, это было тягостно, а с ее точки зрения, если языки умирают, корить за это надо стариков, которые их не передали, а не молодых, которые не захотели учиться, потому что молодые не знают, что теряют, а Старцы знают, но сейчас не время пускаться в такие рассуждения. Вместо этого Тасс спрашивает Пенелопу:

– Все хорошо?

Потом добавляет, вновь обретя учительское достоинство:

– Хотите, я вас куда-нибудь отведу?

Девочка качает головой. Она тоже обрела свой голос из класса, голос школьницы. Нет, они останутся здесь. Да, они должны кое с кем встретиться. Нет, ей ничего не нужно. Да, с ней все хорошо. Жжет немного, вот и все. Да, он крепко ущипнул. И спасибо, что вмешались.

Чуть позже, стоя у стенда Сильвен, Тасс вдалеке видит их. На Селестене баскетбольное трико «Бостон Селтикс» поверх футболки – оно отбрасывает зеленые блики, когда он выходит на яркий солнечный свет. У Пенелопы решительная походка, руки сложены на животе как щит. Вместе с ними шагает пара. Тасс думает, не родители ли это. Они на вид не старше ее, может быть, даже моложе, особенно женщина, на удивление высокая для канаки. Тасс смотрит, как все четверо, пробираясь между стендами, спускаются в нижнюю часть площади Кокосовых пальм.