Я молча смотрю на её протянутую руку. Не знаю, что делать. Меня никто никогда не приветствовал так… по-доброму.

– Нова, – шепчу я наконец и пожимаю её руку. Её ладонь тёплая в отличие от моей.

Мы быстро становимся подругами. Тиган много рассказывает о своей жизни до группового дома. О своих родителях, о собаке, о доме с вишнёвым садом. Слушая её, я закрываю глаза и представляю себе всё это. Каково это – жить в доме с вишнёвым садом?

Из её рассказов я узнаю о том, что её мама, одинокая и измученная борьбой с зависимостью, потеряла право опеки. Нет ни бабушек, ни тётушек, никто не может приютить Тиган. Социальные службы посчитали, что групповой дом – лучший вариант, пока мама проходит реабилитацию. Тиган верит, что это временно, что скоро они снова будут вместе. Эта вера и делает её улыбку такой яркой, такой необычной для этого места.

Однажды миссис Харпер замечает, как Тиган обнимает меня, пытаясь утешить после очередных нападок со стороны воспитателей.

– Прекратите эти телячьи нежности! – рявкает она, её голос, как всегда, режет по ушам. – Дружба здесь ни к чему хорошему не приводит. Только плодит слабаков.

Тиган испуганно отодвигается, её улыбка гаснет. А я привыкла и просто киваю в ответ.

Недели текут одна за другой, серые и безликие, как вода из старого крана в умывальнике. Тиган понемногу меняется. Её яркая улыбка появляется всё реже, зелёные глаза тускнеют, словно кто-то задёрнул на них серую занавеску. Она перестаёт рассказывать о вишнёвом саде и собаке Бадди. Но о маме никогда не забывает.

Однажды я нахожу её в углу игровой комнаты, обхватившую колени руками. Её плечи дрожат.

– Что случилось? – тихо спрашиваю я, присаживаясь рядом.

Тиган поднимает на меня заплаканные глаза.

– Мама… она… она не позвонила… Уже месяц… она обещала…

Я просто обнимаю её. И в этот момент мне всё равно, что увидит миссис Харпер. В этот момент мне важно только одно – чтобы Тиган почувствовала, что она не одна.

Я слишком хорошо знаю, что значит быть одной.

– Она позвонит. Обязательно позвонит. Просто… просто сейчас у неё, наверное, много дел.

Тиган утыкается мне в плечо и плачет навзрыд. А я глажу её по волосам и думаю о том, как несправедлива жизнь. Почему одним детям достаются любящие семьи, тёплые дома и вишнёвые сады, а другим – только серые стены, холодные взгляды и вечная пустота внутри?

Через месяц её забирают. Просто приходят однажды утром, собирают её немногочисленные вещи и уходят. Без прощаний, без объяснений. Как будто её здесь и не было. Только пустая кровать в углу комнаты напоминает о том, что совсем недавно здесь жила девочка с зелёными глазами и россыпью веснушек на носу. Девочка, которая верила в вишнёвый сад и счастливое будущее.

А потом мне передают письмо. Короткое, написанное неровным, детским почерком. Тиган пишет, что они с мамой вместе. Что мама устроила свою жизнь, нашла квартиру и работу. Теперь у них маленькая квартирка, совсем не такая, как их старый дом, но зато наконец всё хорошо. В конце письма Тиган пишет:

«Спасибо тебе. Ты мой единственный друг».

Я перечитываю это письмо снова и снова, пока буквы не расплываются перед глазами от слёз. Слёз радости за Тиган и слёз горечи за себя. Её история, хоть и с трудом, но всё же закончилась хорошо. А моя история продолжает быть серой и унылой.

– Даже дочь чёртовой наркоманки теперь живёт в собственном доме, – злорадно усмехается миссис Харпер, и я понимаю, что письмо она мне отдала только ради этого. – А ты так и останешься гнить здесь. А потом тебя вышвырнут на улицу к бездомным собакам.

Я сглатываю. Мне становится ещё хуже.

Однажды миссис Харпер решает, что я украла браслет у одной из девочек. Тоненький, серебряный, с маленьким сердечком – это единственное украшение у девочки по имени Ева, и она дорожит им как сокровищем. Я не брала его, но мне никто не верит. Миссис Харпер, не тратя время на расспросы, велит мне выставить руки перед собой и несколько раз бьёт ремнём по ладоням. Острая боль пронзает пальцы, кожа краснеет и начинает гореть. Я сжимаю зубы, чтобы не закричать, хотя кричать хочется сильно.

– Не убирай их! – кричит воспитательница, когда я автоматически одёргиваю руки.

И бьёт меня ремнём по животу. На мгновение прогибаюсь, а потом поспешно выпрямляюсь от страха получить ещё удар – более болезненный. Выставляю послушно руки. Они уже красные, в некоторых местах кожа порвалась и кровоточит. И миссис Харпер снова бьёт по ним, по свежим ранам, а я вонзаю зубы в губы, жмурясь, пока из глаз не начинают катиться слёзы. Она шипит что-то про непослушание, про то, что я должна знать своё место. Её слова сливаются в неразборчивый гул, боль заглушает всё остальное. Наконец она останавливается, тяжело дыша. Смотрю на свои истерзанные руки, на красные полосы. Сглатываю подступившую к горлу тошноту.

Браслет так и не находят, а Ева ещё долго косится на меня с подозрением. Руки у меня болят ещё несколько часов. На коже живота остаются кровоподтёки. В такие моменты я особенно остро чувствую своё одиночество и свою ненужность.

В этом мире, за серыми стенами группового дома, царят свои жестокие законы. Воспитатели нас не любят и используют своё место для того, чтобы издеваться над нами, словно стая волков, высматривающая добычу среди особенно слабых.

И я становлюсь их постоянной мишенью.

За любую провинность они отбирают у меня еду, бьют ремнём и говорят самые ужасные слова, которые может услышать ребёнок. Зимой меня раздевают догола и выволакивают на улицу в качестве наказания за всё, что угодно. Меня будят посреди ночи и запирают одну в чулане с крысами, если в предыдущий день я сделала что-то, что они посчитали неприемлемым. Меня бьют по ногам и животу, стараясь попадать в зоны, которые никто не увидит. А ещё миссис Харпер часто угрожает, что знакома с мужчинами, заинтересованными в маленьких девочках, и она отдаст меня им, если я не буду послушной.

Они уверены в том, что никто за мной не придёт, поэтому не боятся наносить мне увечья. Ведь годы идут. Других девочек забирают, а я становлюсь всё старше, а значит мои шансы на удочерение постепенно уменьшаются. Никто не хочет взрослых детей.

Однажды после обеда на меня выливают ведро грязной воды, потому что я не убрала за собой тарелку. Я стою, промокшая до нитки, а они кричат о том, какая я неблагодарная сука.

И именно в этот момент что-то во мне надламывается. Я понимаю, что не хочу больше плакать и бояться. И молчать тоже. Внутри меня словно лопнула пружина, сдерживавшая годами накопленную ярость. Хватит.

Я поднимаю голову и смотрю на миссис Харпер с вечно кривящимся в презрительной усмешке ртом, толстую и рыхлую, как перестоявшее тесто. В её глазах читается злорадное удовольствие. Она наслаждается моей беспомощностью. Но больше не будет.

Той же ночью я решаю её убить.

Дождавшись, когда все в доме уснут, я тихонько пробираюсь к лестнице и, имитируя детский плач, зову миссис Харпер из темноты верхнего этажа.

– Мне страшно, – шепчу я, стараясь изменить голос.

Воспитательница, ворча себе под нос проклятия, выбирается из своей комнаты и, не включая свет, направляется на звук. Я наблюдаю из-за угла, затаив дыхание. И вот, она подходит к самому краю лестничного пролёта, собираясь спуститься на невинный детский голос. Именно в этот момент у неё не остаётся никакого шанса. Вынырнув из укрытия, одним резким толчком в её жирную спину я отправляю её вниз. Она успевает лишь вскрикнуть, как оступается и уже летит в пустоту, ударяясь о твёрдые ступеньки. В конце всего этого раздаётся глухой удар, затем наступает тишина.

Я бесшумно спускаюсь вниз, ступая босыми ногами по холодным ступеням. Внизу, у подножия лестницы, лежит миссис Харпер. Её тело выгнуто, шея свёрнута под неестественным углом, словно сломанная ветка. Ночная рубашка задралась, обнажив толстые, испещрённые синими венами ноги. Из раны на голове по полу медленно растекается тёмная лужица. Её глаза широко открыты, застывший в них ужас отражает меня саму.

Я улыбаюсь, впервые почувствовав облегчение. Больше никаких издевательств, никаких усмешек. Только тишина. И эта тишина кажется мне сейчас самым прекрасным звуком на свете.

На рассвете, когда обнаруживают тело, я притворяюсь спящей. Позже, когда меня вместе с другими детьми допрашивает полиция, прибывшая после первого же истошного вопля другой воспитательницы, я отвечаю на вопросы дрожащим голосом, кусая губы и опуская глаза. Рассказываю о том, как миссис Харпер часто вставала по ночам, как бродила по коридорам, проверяя, все ли спят. Как жаловалась на головокружения. Как спотыкалась. Мои слова подтверждают другие девочки, напуганные и растерянные. Несчастный случай, – решают все в итоге. Трагическая случайность. И я молчу, пряча за маской испуганного ребёнка тяжёлую тайну.

Но в этой суматохе, в этом хоре дрожащих детских голосов, прорываются и другие слова, другие истории.

Одна девочка, заикаясь, рассказывает, как миссис Харпер щипала её за руки, оставляя синяки, если она не засыпала мгновенно. Другая вспоминает, как миссис Харпер запирала её в тёмном чулане за малейшую провинность, прямо как меня. Третья шепчет о том, как воспитательница отбирала у детей сладости, присланные родственниками, и ела их сама, насмехаясь над голодными взглядами.

Сначала эти обрывочные фразы теряются в общей картине «несчастного случая». Но зерно сомнения уже посеяно. Слова девочек, пусть и путаные, противоречивые, цепляют внимание молодой социальной работницы, приехавшей вместе с полицией. Она начинает задавать вопросы, внимательно слушает, записывает. И постепенно, как клубок ниток, начинает разматываться неприглядная правда о жизни в приюте. О систематических издевательствах миссис Харпер, о безразличии других воспитателей, которые предпочитали не замечать происходящего, о страхе, который годами жил в детских сердцах, заставляя их молчать.

И я молчу, наблюдая за тем, как мой поступок, рождённый отчаянием и жаждой мести, невольно привёл к тому, что всё скрытое стало явным. Справедливость, пусть и такая страшная, начала вершиться. И вместе с ней пришло осознание того, что я сделала это не только для себя, но и для всех девочек, которые жили в этом доме ужасов.

После вскрывшихся фактов издевательств начинается полное расследование. Виновных воспитателей увольняют и привлекают к ответственности. В самом приюте происходят значительные изменения: назначение нового директора, пересмотр правил внутреннего распорядка, усиление контроля со стороны социальных служб, привлечение психологов для работы с нами, детьми.

Ко мне приставляют мисс Гримсби, молодую женщину с мягким голосом и добрыми глазами. Наши встречи проходят в небольшой уютной комнате, полной игрушек и рисунков. Она задаёт вопросы о миссис Харпер, о других воспитателях, о том, как мы жили.

Я ловко обхожу острые углы, рассказывая о страхе и унижениях, но тщательно скрывая свою причастность к смерти миссис Харпер. Говорю о ночных кошмарах, о том, как миссис Харпер кричала на нас, как наказывала буквально за всё. Наигранно плачу, вспоминая несправедливость и боль, но ни словом не обмолвившись о той роковой ночи. Мисс Гримсби слушает внимательно, кивает, иногда берёт меня за руку. Она хвалит меня за смелость, за то, что я не боюсь говорить правду.

– Тебе было очень тяжело, – говорит она мягко. – Но теперь всё будет хорошо. Ты в безопасности, Нова.