– Не говорите так! – он вскочил, ударившись головой о низкий потолок кабины. – Черт! Санек выбирался и не из таких передряг… Короче, он везучий. И Капеллан тертый калач, а Кроха вообще неубиваемый…

Яна слушала его нервную болтовню и думала о другом. О том взгляде, который бросил на нее Сашка перед уходом обратно в пещеру. В нем было что-то… целеустремленное. Как будто он увидел что-то важное, что-то, что перевесило желание быть рядом с ней. И это задевало больше, чем хотелось признавать.

Рация неожиданно ожила, выплюнув в эфир треск помех, а потом – голос Капеллана, спокойный и усталый:

– "Стрекоза", это Капеллан. Мы выходим.

Толик выдохнул так, словно не дышал последние десять минут:

– Все целы? – Яна поймала себя на том, что наклонилась к рации, затаив дыхание. Злилась на себя за это беспокойство, но ничего не могла поделать.

– С Божьей помощью, – подтвердил Капеллан, и в его голосе прозвучали странные нотки – что-то между изумлением и усталостью. – Более того, у нас… пополнение.

Яна и Толик переглянулись. Одинаковое выражение недоумения отразилось на их лицах.

– Что? – спросили они одновременно.

– Пополнение? – переспросил Толик. – Вы там кого-то нашли? Выживших? Пленных?

Пауза. Потом Капеллан, явно подбирая слова:

– Капитан Бекетова, у вас лебедка на аэролете цела?

Яна автоматически проверила соответствующий индикатор:

– Вроде как цела. Один из немногих узлов, который не пострадал. А что…

– Тогда, если вас не затруднит, – перебил Капеллан, и в его голосе сквозило что-то, похожее на смущение, – подведите вашу "Стрекозу" как можно ближе ко входу в пещеру. Мы тут… не справляемся с ношей.

– С ношей? – Яна нахмурилась. – Что за ноша? Старшина, объясните, что происходит?

– Увидите, – коротко ответил разведчик и отключился.

Яна выругалась – длинно и витиевато, используя весь богатый арсенал авиационных проклятий. Толик восхищенно присвистнул:

– Круто загибаете, госпожа капитан! Где научились?

– Два года в летном звене на этой проклятой планете, – буркнула она, запуская единственную турбину. – Пристегнись, боец, а то выпадешь…

Турбина закашляла, выплюнула очередное облако черного дыма, чихнула пару раз и нехотя заработала. Аэролет поднялся в воздух, уже по старинке сильно накренившись. Яна компенсировала крен рулями, но машина все равно летела как пьяная.

Расстояние до входа в пещеру не большое, но эти метры дались тяжело. Дважды аэролет чуть не зацепил скальные выступы, один раз опасно просел, едва не врезавшись в камни. Но Яна все же мастерски довела машину до места, приземлившись буквально в трех метрах от завала.

– Жгутиков, бери трос! – приказал она. – И дуй в пещеру!

Толик выпрыгнул, размотал лебедку, схватил тяжелый металлический трос и побежал к входу. Яна наблюдала, как он скрывается между камнями, и гадала, что же такое они там нашли.

Минуты ожидания тянулись как час. Потом лебедка дернулась – кто-то прицепил трос. Механизм заработал, наматывая стальной канат. Яна почувствовала, как аэролет накренился от веса груза – что бы там ни было, оно было тяжелым. Очень тяжелым.

И тут из-за камней показалось… нечто.

Сначала Яна не поверила своим глазам. Решила, что контузия сыграла с ней злую шутку, что галлюцинации от перепада давления. Потому что то, что выволакивали из пещеры, не могло быть реальным.

Это же мамаша богомолов собственной персоной. Живая.

Чудовищная груда плоти размером с грузовик, бледно-зеленая, пульсирующая. Обожженная с одной стороны, истекающая зеленой кровью из множества ран, с отстреленными клешнями, но живая. Трос был обмотан вокруг её массивного тела, и лебедка медленно тащила это чудовище по камням.

Матка издавала звуки – не рев, не визг, а что-то среднее между писком и стоном. Высокий, пронзительный звук, от которого закладывало уши даже через остаточную глухоту от контузии. Звук страха, боли и ярости одновременно.

Следом показались люди. Капеллан, весь в зеленой жиже и каменной пыли. Кроха, чей эндоскафандр чуть ли не дымился от перегрузки. Мэри с винтовкой наперевес, как всегда по привычке прикрывающая тылы. И Сашка – усталый, грязный, но с улыбкой и горящими глазами человека, которому в голову пришла гениальная идея.

Или полное безумие. Что в данном случае было почти одно и то же.

Толик уже бежал обратно, на ходу выпытывая у Капеллана подробности. К тому времени, как матку полностью вытащили на поверхность, он уже знал всю историю и теперь, запыхавшись, пересказывал Яне:

– Представляете, наш Санек уговорил не убивать эту тварь! Они вчетвером тащили эту тушу от самой камеры! Волоком! Бронескафандры чуть не сдохли от перегрузки! А эта мамаша все время пыталась укусить, хоть и была без клешней! А визжала так, что…

– Хватит! – Яна выпрыгнула из кабины, подошла ко мне. Я же стоял у извивающейся матки с видом человека, созерцающего свой шедевр.

– Васильков, какого черта? Зачем ты ее сюда выволок?

Она даже забыла, что сердится. Изумление перевесило обиду.

Я повернулся к ней, и на моем лице играла та самая улыбка – наполовину уверенная, наполовину безумная, которая обычно предшествовала либо гениальным решениям, либо эпическим катастрофам.

– Затем, чтобы спасти тех, кого мы еще можем спасти, – сказал я, и в моем голосе звучала странная уверенность человека, который либо абсолютно прав, либо окончательно спятил.

– Что? – Яна покачала головой. – Как эта… эта гора мяса может кого-то спасти?

Вместо ответа я подошел к аэролету, забрался в кабину, начал переключать тумблеры на консоли связи.

– Настрой общую частоту с базой, – бросил я через плечо. – И включи усилитель звука на максимум.

– Зачем? – но руки капитан Бекетовой уже сами выполняли команды. Годы службы научили – когда кто-то говорит таким тоном, сначала делаешь, потом спрашиваешь.

– Сейчас увидишь. Точнее, услышишь.

Общая частота ожила какофонией голосов – крики, команды, звуки выстрелов, взрывы. База была в огне. Яна различила голос кого-то из офицеров, кричащего о прорыве в секторе. Потом чей-то предсмертный вопль. Потом мат – густой, отборный, с тем особым чувством, которое вкладывают в ругань обреченные люди.

Я взял микрофон, поднес его к пульсирующему брюху матки, нажал кнопку передачи:

– А теперь, мамаша, спой нам свою песню.

И ударил прикладом винтовки по обожженному боку твари.

Матка взвыла.

Но это был не просто вой – это был ультразвуковой вопль, усиленный динамиками аэролета и переданный на все частоты одновременно. Крик боли, страха, отчаяния. Крик матери, зовущей своих детей. Крик, который должен был пронестись через километры эфира и достичь каждого богомола в радиусе действия передатчика…

***

В это же самое время, в тридцати километрах от карстовых пещер, полковник Кнутов стоял на крыше Цитадели – центральной башни штаба батальона – и наблюдал конец света.

Единственный глаз полковника методично сканировал поле боя, профессионально оценивая масштаб катастрофы. Периметр был прорван в шести местах. Шесть дыр в стене, через которые лилась черная река хитина и когтей. Десятки тысяч богомолов – уже не организованные волны, а хаотичная лавина голодной ярости – заливали базу, сметая все на своем пути.

С высоты Цитадели картина была особенно апокалиптичной. Горели склады – столбы черного дыма поднимались к небу, закрывая солнце. Горела техника – брошенные грузовики и багги пылали как погребальные костры. Горели здания – барачная застройка занималась как спички, деревянные конструкции не могли противостоять огню.

И среди этого ада метались люди. Крошечные фигурки в бронескафандрах и без, военные и гражданские, мужчины и женщины – все слились в одну массу, пытающуюся выжить. Некоторые еще сражались, выстраивая импровизированные линии обороны за перевернутыми грузовиками. Другие просто бежали – к транспортникам, к бункерам, куда угодно, лишь бы подальше от щелкающих челюстей.

Кнутов видел, как группа солдат на стене сгрудилась у последней уцелевшей турели. Видел, как богомолы накрыли их, разорвав на куски. Видел, как взвод штрафников – его штрафников – растянувшись в шеренгу, не давая тварям добраться до жилого модуля гражданского персонала. Тридцать человек против сотен богомолов. Неравный бой с предсказуемым концом.

На северной стене еще держался участок обороны. Кнутов узнал коренастую фигуру старшего сержанта Рычкова – даже с такой высоты Папа был узнаваем по одной манере двигаться. Сержант стоял на разрушенной башне, из пулемета поливая свинцом наступающую орду тварей.

– ДЕРЖАТЬ СТРОЙ, ЩЕНКИ! – его рев долетал даже до Цитадели. – КТО ПОБЕЖИТ – ЛИЧНО ДОГОНЮ И ПРИСТРЕЛЮ! А ПОТОМ ОТКОПАЮ И ЕЩЁ РАЗ ПРИСТРЕЛЮ!

Вокруг него сгрудились остатки второго взвода – человек десять, не больше. Они отстреливались из всего, что могло стрелять – винтовки, пистолеты, бросали гранаты. Но патроны кончались, а богомолы все шли и шли, карабкаясь по трупам своих сородичей, используя мертвых как мосты и лестницы.

– ГДЕ, БЛ…, ПОДКРЕПЛЕНИЕ?! – орал Папа, расстреливая очередную волну.

Богомол прорвался сзади, прыгнул на сержанта. Папа, не оборачиваясь, ударил назад прикладом, сломал твари челюсть, развернулся и всадил в голову половину обоймы.

– РУССКИЕ НЕ СДАЮТСЯ, СУКА!

Кнутов отвернулся от этой сцены. Странно, но гибель Рычкова – а она была неизбежна – задевала его больше, чем следовало. Они служили вместе с тех пор, как Кнутова сослали командовать 13-ым батальоном. Папа был груб, жесток с подчиненными, но он был настоящим солдатом. Из тех, что умирают стоя.

Механическая рука полковника скрипнула, сжимаясь в кулак. Протез, заменивший потерянную конечность, реагировал на эмоции не хуже настоящей. Сейчас он выражал бессильную ярость.

Всё. Конец. Славная карьера полковника Кнутова заканчивается здесь, на забытой Богом планете, в окружении штрафников и богомолов. Никакого восстановления в должности командира бригады. Никакого возвращения в элитную «морскую» космопехоту. Кстати, Кнутов ухмыльнулся, и соответственно никакого выполнения секретного задания по устранению курсанта Василькова.

Да, о Василькове. Мальчишка сбежал час назад на его личном багги. Угнал и умчался в джунгли за этой дерзкой и абсолютно не знающей субординации летчицей. Романтика, молодость. А потом его дружки угнали еще и броневик. Дезертиры. Трусы. Хотя… Кнутов усмехнулся. – Капеллан всегда умел выживать… В любом случае сбежали вовремя. Пусть хоть они выживут…

– Господин полковник! – оператор связи, молодой ефрейтор с интеллигентным лицом, выскочил на крышу. – Срочное!

– Что еще? – устало спросил Кнутов. Впрочем, какая разница? Все уже кончено.

– Все частоты заняты! Какие-то помехи! Не могу передать сообщение об эвакуации!

Кнутов спустился в рубку управления. Небольшое помещение, заставленное аппаратурой связи. Три оператора судорожно крутили ручки настройки, пытаясь пробиться через помехи.

– Что там у вас? – хмыкнул полковник при упоминании слова «эвакуация». Кому она сейчас поможет? И зачем вообще беспокоится о чистоте эфира? Если только для того, чтобы вызвать огонь на себя…

– Не знаем! – оператор выглядел на грани паники. – Все частоты забиты каким-то воем! Сами послушайте!

Он включил динамик, и рубку наполнил звук. Высокий, пронзительный, режущий слух визг. Знакомый визг. Кнутов слышал его сотни раз – крик богомола. Но не атакующего. Не охотящегося.

– Они даже в эфире нас атакуют! – оператор схватился за голову. – Как они вообще…

– Помолчи, Петренко, – Кнутов поднял руку. – Дай послушать.

Он закрыл единственный глаз, сосредоточившись на звуке. Годы службы научили различать оттенки богомольих криков – боевой клич, призыв к охоте, сигнал тревоги. Этот был точно другой.