Отмечали до глубокой ночи. Периодически заглядывали соседи, друзья и знакомые; к вечеру, кажется, пол-Краснолесья в гостях перебывало, калитка не закрывалась. Алька нет-нет да и косилась на тропу, высматривая, не мелькнёт ли красная толстовка… Но Айти, конечно, не пришёл. Правда, выяснилось, что Чибисы его тоже знают – кто-то сосватал им его как толкового компьютерщика, он заглянул, разобрал ноутбук, почистил вентилятор и намазал новую охлаждающую пасту. Судя по тому, что возился Айти с компьютером, не подглядывая в видео или инструкцию, насчёт универа он всё же не соврал… или, по крайней мере, соврал не очень сильно.

Альку это приободрило; как-то не верилось, что зловещий огненный змей, совратитель вдов и безутешных невест, станет возиться с чьим-то там пропылённым ноутбуком.

Когда стемнело, дядя Чернек вспомнил, чем покорил в своё время тётю Веленику, и сбегал за гитарой. Баб Яся, от морса, кажется, захмелевшая не хуже, чем от вина, после очередной песни пустила слезу – и тоже принялась петь, по-деревенски голосисто; от тембра, одновременно старушечьего и звонкого, гулкого, пробуждалось что-то внутри. Не то печаль по ушедшим временам, не то потерянность, бесприютность, как в безвременье… Алька боялась иррационально, что баб Яся затянет песню про змея и алоцвет, но обошлось.

А вот всё остальное не обошлось.

С праздника она улизнула чуть пораньше, сославшись на утомление. В спальне хотела сесть за работу, но почему-то достала неоконченную вышивку – красная нить по белой ткани, перекошенное цветущее дерево, кривые васильки…

Села и продолжила.

Старалась, как в детстве; исколола все пальцы; шептала заговоры, пока не пересохло горло – сохрани, защити, оборони, зла не пускай…

У мамы обережная вышивка выходила всегда красивой, ровной, аккуратной. Под песенки, с улыбкой – не тяжкий труд, а радость. Алька помнила маму, как солнышко, – тёплой, яркой.

Ничего удивительного, что мама ей и приснилась.

Конечно, во сне повторялось именно то, что не хотелось вспоминать. Дурацкая ссора – Альку пригласил на свидание коллега, она отказалась, потому что похож был на Светлова, а мама рассердилась. Рассердилась и крикнула, что так можно в девках до старости засидеться, в одиночестве, а она, мол, не вечная, не всегда будет дочку развлекать.

«Я, может, хочу пожить для себя, для своего счастья!»

Эту фразу Алька запомнила даже слишком хорошо, потому что сама ляпнула в ответ: «Ну и уходи, брось меня здесь!»

Мама выскочила из квартиры и хлопнула дверью.

…сон проматывал эти эпизоды снова и снова. Вот цокот каблуков по лестнице – лифт в тот день намертво встал; вот кряхтит двигатель, когда заводится машина, и воет, когда мама нажимает на газ, выезжая из двора. Вот Алька, сердясь, намывает оставшуюся от обеда посуду; руки мыльные, тарелки скользят, три подряд летят на пол, на кафель, а за ними и любимая чашка. Вот звонит телефон, и ответить получается не с первого раза…

Вот Альку приглашают на опознание, и на кафель летит уже телефон.

В первый момент она подумала тогда: я сглазила её, я виновата, я, я. И только потом ей рассказали, что маму, оказывается, преследовал какое-то время недовольный клиент, которому она отказалась приворожить «невесту». Следил, названивал… а на сей раз попытался остановить машину на полном ходу и подрезал.

Мамин автомобиль врезался в столб.

Дальше было опознание, следствие и похороны, но их Алька помнила уже плохо. Наверное, поэтому ничего из этого ей никогда не снилось… ну, почти никогда. А сегодня приснилось: пыльное лето, чёрный сарафан до колен, школьный ещё, но другого как-то и не нашлось.

В реальности Альку с кладбища увела бабушка.

…а во сне мама вдруг села в гробу – рыжая, белокожая и румяная, как живая – и поглядела грустно-грустно. И сказала потом:

– Отпусти меня уже, Алёночек. Живи хорошо, ладно? А я тебя люблю.

– Я тебя тоже! – крикнула Алька – и шагнула в гроб.

А свалилась с кровати.

Светало; где-то вдали грохотал гром.

Дождя не было.

Снова ложиться спать после этого не было никакой возможности. Алька долго сидела, свесив ноги с постели, пока не замёрзла настолько, что её стала бить крупная дрожь. Пришлось вставать, одеваться, влезать в тёплые лохматые носки и спускаться вниз, завтракать.

Баб Яся – в чёрном шёлковом пеньюаре в пол и в валяных тапочках до середины голени – как раз пила кофе, самую первую чашку, и пялилась в окно. В микроволновке крутилась большая миска – судя по аромату, со вчерашним шашлыком и овощами в маринаде. На блюде дымились лепёшки, уже, видимо, подогретые. Баб Яся любила с утра перекусить поплотнее и утверждала, что иначе у неё голова не работает…

К своему удивлению, Алька поняла, что она тоже голодная.

– Не спится, Аленький Цветочек? – хрипловатым голосом спросила бабушка. И усмехнулась. – Ух, и болит горло, напелась вчера на год вперёд… Ты как? Бледная чего-то.

– Ну я же не жаворонок, – уклончиво ответила Алька и тоже налила себе кофе. Молока в холодильнике не было, сливок тоже; видимо, всё ушло на жюльен, и в магазин – обновить запасы – никто не сходил. – Ого, крепкий… У тебя сердце не заболит?

– Какое сердце у старой ведьмы, – ворчливо откликнулась баб Яся. – Со мной позавтракаешь? Планы-то на день есть?

– А что? – встрепенулась Алька, нутром почуяв дополнительную нагрузку. Аврал неумолимо усугублялся; жизнь стремительно обретала краски. – Надо помочь с чем-то?

– От помощи я б не отказалась. Во-первых, хорошо бы твоей Даринке завезти её чайный сервиз. Наш-то мы с Веленикой ещё лет восемь назад поколотили, когда в последний раз ссорились, а новый я не купила. Куда целый сервиз мне одной? Во-вторых, Чибисы вчера просили глянуть, не овинник ли у них бедокурит в пристройке, а это тебе сподручнее. В-третьих, Вельке нужно забрать из пункта выдачи кое-что, раз уж мы в город намылились… Подсобишь?

В другой раз Алька бы всеми правдами и неправдами попыталась увильнуть от ведовских обязанностей, но сейчас только с жаром кивнула: идея прошвырнуться по городу и отвлечься выглядела ну ужасно прельстительной.

За ночь тучи, кажется, свесились ещё ниже и потемнели. На темечко словно давило что-то, а виски словно великан кулаками сжимал… Если что и бодрило, то северный ветер, но он же доносил откуда-то дым и горечь. По радио предупреждали об опасности лесных пожаров; ещё советовали избегать поездок в столицу, но это как раз новостью не было – в поимке Костяного сыскари не продвинулись ни на шаг.

Велькино «кое-что» в пункте выдачи оказалось огромной коробкой, судя по весу, с книгами. Килограммов на шесть! Зарян почти забрал её вместо сервиза и осознал свою ошибку, лишь когда чуть не надорвался, пытаясь вытащить неправильную коробку из багажника. Разделавшись быстро с двумя делами из трёх, Алька забеспокоилась было, что скоро баб Яся повернёт к дому, и там придётся снова куковать наедине с собственными мыслями и дурацким текстом про нелёгкую шаманью долю… Но в пристройке у Чибисов и впрямь завёлся овинник, принявший облик здоровенного чёрного кота. Так как там хранились припасы и пригляд бы им не помешал, Чибисы попросили не выгонять овинника васильковым веником и полынным дымом, а задобрить.

Пришлось Альке печь подхалимский пирог.

Нелёгкое дело, учитывая, что, несмотря на все ведовские таланты, коронным блюдом её оставалась заказная пицца, пельмени из морозильника и отборные, хрустящие домашние угольки.

Обряд задабривания тем не менее прошёл удачно. Овинник благосклонно принял пирог с курятиной и незамедлительно его умял, урча, как самый обычный кот. Потом, сытый и вполне удовлетворённый оказанным ему почётом, прошёлся по пристройке, встряхнулся, рассыпая холодные искры, и исчез.

– Ну всё, – бодро объявила Алька, честно признаться, всё же довольная собой. – Теперь достаточно время от времени оставлять ему плошку молока и кусок пирога. Как обычному коту, только подзывать не «кысь-кысь», а «овинник-батюшка, изволь откушать». Ну, и когда в пристройку заходите, хвалите его вслух, типа какой порядок, как всё чисто, ни мышей, ни плесени, ни воров. Вот.

После этого баб Яся осталась попить чаю и почесать языками с Мажкой Чибис… верней, с Мажаной, почтенным матриархом семейства. Мажана училась с баб Ясей не то в школе, не то потом, в училище, замуж выходила два раза, оба – счастливо, а нынче нянчила уже праправнуков, чем гордилась несказанно.

Словом, со старой подругой ей было что обсудить.

Альке же требовалось проветрить голову – после душного чада кухни, после воплей и визга Чибисов-младших, которых было с полдюжины. Погода как-то не бодрила, скорее наоборот. Пришлось завернуть к центру и взять стаканчик кофе навынос; хозяйка Альку уже стала узнавать и здороваться, как с приятельницей, но сейчас это немножко тяготило.

Хотелось просто идти и не думать ни о чём.

Телефон в кармане иногда принимался вибрировать – Велька, видимо, беспокоился о своей посылке и хотел узнать, когда сможет её забрать. Алька не отвечала – коробка-то лежала в машине, у бабушки… Минут через сорок, когда центр остался позади и показались снова частные кварталы, от которых рукой было подать до дома, голову немножко отпустило. Кофе тоже стал заканчиваться. В порыве необычайной лихости – и в поисках мусорного бака для стаканчика – Алька сама не заметила, как свернула не на ту улицу и вышла к дому Сенцовых.

Туда, где снимал комнату Айти.

«А если зайти за ним?» – промелькнула мысль.

Ругая саму себя за порывистость и авантюризм, Алька прокралась вдоль забора – и вдруг замерла, услышав голоса. Один, женский, был незнаком. А вот второй…

«Не надо смотреть», – подумала она.

И – шагнула к забору, заглядывая в щель между досками.

Айти она увидела сразу – попробуй-ка не заметить метр девяносто чистой красоты, да к тому же целиком в красном. Только на сей раз толстовка висела на стремянке, и джинсы как-то уж совсем непристойно обтягивали зад; наверное, потому что Айти на этой самой стремянке стоял, изогнувшись, и что-то там делал с антенной. Ещё на нём были высокие армейские ботинки с тяжёлой подошвой – и чёрная майка на лямках, на ком угодно другом нелепая и смешная.

На нём – понятное дело, эротичная.

Волосы он собрал медицинской резинкой в низкий хвост; на спине и на руках – не таких уж, к слову, и тощих – ходили мышцы.

– Уф, получилось, – наконец сказал он, отодвигаясь от антенны-тарелки. – Теперь больше не упадёт. Злат, дай попить?

Злата, мать троих пацанят, отнюдь не выглядела ни печальной вдовой, ни затюканной домохозяйкой. Она тоже была в красном, в спортивном костюме – легинсы и топ, прямо как в каталоге. Высокая; с большой грудью и тонкой талией; с короткими волосами, светлыми, золотистыми…

– На, держи, – сказала она и протянула Айти железную чашку. Он отпил; зубы лязгнули о край. – Вот ты рукастый-то, а!

– А то, – усмехнулся Айти, ступая вниз со стремянки…

…и наклонился, позволяя Злате Сенцовой себя поцеловать. В щёку; а может, и не в щёку – Алька не разглядела, ломанулась прочь, не разбирая дороги. Сердце колотилось; стыдно было, что подсмотрела, и в то же время где-то внутри зарождалась ярость.

«Ах так? – вертелось в голове. – А говорил, что здесь ради меня… Ничего. Мой будешь, только мой».

Алька поймала себя на этой мысли – и испугалась.

Остановилась; оглянулась назад.

По законам жанра Айти должен был заметить её и выбежать следом, чтобы утешить и разъяснить недоразумение, но этого, конечно же, не случилось. Алька выкинула в мусорку стаканчик, смявшийся в кулаке, и побрела домой.

В мыслях была сумятица; в чувствах тоже.

Нормальная работа в тот вечер не шла категорически. Алька раза два или три поймала себя на том, что печатает «жратва» вместо «жертва» и «послать» вместо «воззвать»; для рецензента это было хреново, но для редактора – в десять раз хуже.

Пришлось тексты отложить.

Баб Яся к тому времени закончила с консультациями и собралась что-нибудь приготовить к ужину: запасы, оставшиеся после вчерашней трапезы, спасибо Вельке, истощились быстрее, чем надоели. На кухне было теплее, отвлекало бормотание телевизора и аппетитные запахи… Алька подумала, здраво оценила свои силы и перетащила вниз корзинку с рукоделием.