Женщина при 1000 °С (страница 21)
Весь мой разум ушел в глаза. Я впитывала каждую складку ослепительного халата и грубокожей шеи, я не слышала своего голоса и не могла контролировать, что он говорит. На толстой лодыжке у женщины был мелко посверкивавший золотой кулон, ногти пальцев, выглядывающих из туфель на каблуках, были пронзительно-красные. Волосы ярко-блондинистые: шикарная львиная грива, очевидно, парик. Под ними – большие выпученные, но осовелые глаза в тени, к которой были добавлены тени для век. Это придавало ей еще больше таинственности: мне казалось, будто я стою напротив альвокобылы. (Да, именно такое слово пришло мне на ум.) Конечно, она углядела сквозь алкогольный туман, что я была испуганная, бледная и запыхав-
шаяся.
– Ты знаешь кого-нибудь в нашем доме?
– Эээ… нет.
В квартире прогремел звонок, а снизу было слышно, как мальчишки у подъезда шумели и грозились.
– Хочешь зайти внутрь?
– Да.
В квартире было темно, все двери, судя по всему, были закрыты, и окон было не видно; в длинном коридоре горели тусклые бра; цветочно-желтые пятна света бросали на темные обои зеленоватые круги. Я робко шагнула внутрь вместе с женщиной. Это было все равно что шагнуть в зачарованную гору: надо мной возвышались утесы грудей, и пахучий туман наполнял ноздри смесью дорогих немецких духов, датского пота и изношенного постельного белья, может, там была и примесь одеколона. Ее живот чуть выдавался вперед, и мои глаза не отрывались от ее пояса – тропинки на этом огромном горном склоне. Потом она закрыла дверь и пошла впереди меня по коридору, цокая по половицам. Таинственна, как альв, тяжела, как кобыла.
– Что будешь пить? Колы хочешь?
В конце коридора была пещера, переделанная в своего рода гостиную: два старых узких темно-красных дивана в стиле рококо и зажженный торшер с бахромой, пепельница на ножках. По стенам висели «фотографии» дофотографической эпохи: зеландские поместья и ютландские коровы, прорисованные с европейской дотошностью. Меня всегда восхищали эти реалистические картинки, нарисованные вручную, даже при всей их неинтересности, – потому что нашей страны на таких картинках не бывало. Исландия оставалась вообще незарисованной, пока не родились наши первые фотографы. Ни саги, ни холсты не дали нам изображений фьордов и лавовых полей. А тут, на континенте, по каждому деревцу, каждому листику уже прошлись карандашом и гравировальной иглой с рембрандтовской точностью.
– Что ты будешь, детка? Колу? – повторила она.
Я очнулась и оторвала взгляд от пасторалей на стенах, этих чисто датских хлебных полей и рощ, оккупированных светом немецкой лампочки.
– Да. Спасибо.
Она исчезла в дверях, которые закрыла за собой, и в мгновение ока появилась вновь с маленькой бутылочкой черной жидкости. Я видела, как люди потягивали такой напиток в парке Тиволи. Она предложила мне сесть на один из диванов – я расправила школьную юбку: синее по темно-красному, – а сама она села на другой, вставила сигарету в мундштук и зажгла спичку.
– Ну, детка. Значит, вот как… Ты в школу ходишь?
– Нет.
– А почему?
– Я больная.
– Ай-ай. А по виду не скажешь. И что же у тебя за болезнь такая?
– Я исландка.
– Исландка? Это так опасно?