Таково поначалу охватывающее тебя приятное замешательство, когда твой взгляд проникает в одну из улиц сквозь непрерывное трепетание флажков и синих занавесок, выглядящих еще прекраснее благодаря загадочным японским и китайским надписям. Ибо в Японии не существует никаких правил строительства или оформления – каждое здание по-своему фантастически прелестно, ни одно не похоже на соседа, и все обворожительно непривычны. Однако постепенно, после того как ты провел в квартале около часа, глаз начинает смутно различать подобие общей конструкции: все дома невысокие, легкие, деревянные, с причудливыми щипцовыми крышами, как правило некрашеные, первый этаж выходит прямо на улицу, узкие полосы кровли нависают козырьками над фасадом, покато уходя вверх к миниатюрным балкончикам второго этажа с бумажными стенками. Ты начинаешь понимать общую планировку крохотных лавчонок с циновками на полу, порог приподнят над улицей, надписи в основном вертикальные – либо на колышущихся занавесках, либо на блестящих позолоченных, лакированных досках. Ты замечаешь, что все тот же насыщенный темно-синий цвет преобладает как в одежде, так и в драпировках магазинов, но попадаются также брызги другого цвета – голубого, белого, красного (зеленого и желтого нигде не видно). Потом на одежде работников ты различаешь все те же иероглифы, что и на занавесях у входа в лавку. Такого эффекта не могли бы создать никакие арабески. Когда иероглифы используются в декоративных целях, они обладают красноречивой симметрией, которую способен воссоздать только очень хорошо продуманный дизайн. Нанесенные сзади на рабочую блузу – белая краска на синем фоне, – они достаточно велики, чтобы их можно было легко прочитать на большом расстоянии (обычно это название гильдии или компании, в которой работает одетый в такую блузу сотрудник), и придают дешевой одежде обманчивый эффект великолепия.

Наконец, пока ты еще размышляешь о загадочной природе вещей, тебя осеняет понимание того, что своей живописностью улицы обязаны обилию китайских и японских букв, нанесенных белой, черной, синей или золотой краской повсюду, даже на ровные поверхности дверных косяков и бумажных перегородок. На мгновение ты можешь вообразить на месте волшебных знаков надписи на английском. Сама эта мысль оскорбит твои эстетические предпочтения, и ты станешь, как стал им я, противником «Ромадзикай», общества, основанного для грубой утилитарной цели – поддержки вторжения английского языка в письменный японский язык.

Часть 2

Иероглиф не оставляет в уме японца такой же отпечаток, какой оставляют в уме западного человека буквы или сочетания букв, эти тупые, безжизненные символы речи. Для японского ума иероглиф – ожившая картинка, он пышет энергией, говорит, жестикулирует. Вся японская улица заполнена этими живыми символами, фигурками, привлекающими своими криками взгляд, умеющими улыбаться или гримасничать, как человеческие лица.

Что такое иероглифы в сравнении с нашим безжизненным шрифтом, могут понять лишь те, кто провел много времени на Востоке. Привезенные печатные издания на китайском или японском языке не позволяют уловить красоту тех же знаков, когда они преобразованы для декоративных надписей, скульптур или самых простых рекламных задач. Полет фантазии каллиграфа или оформителя не сковывают жесткие условности, каждый из них старается выписать символы прекраснее соперника. Целые поколения художников с незапамятных времен упорно работали, подражая лучшим образцам, благодаря чему в течение многих веков неустанный труд и учеба превратили примитивный иероглиф в предмет неописуемой красоты. Знак состоит всего из нескольких росчерков кисти, но в каждом из них содержится неисповедимый секрет изящества, пропорций, неуловимых изгибов, придающих иероглифу жизненную силу, и свидетельствует, что художник, создавая его молниеносным движением, старался нащупать идеальную форму мазка на всей его протяженности от начала до конца. Однако искусство мазка – это еще не все. Очарование, которое подчас поражает даже самих японцев, создается умелым сочетанием штрихов. Учитывая индивидуальную, оживленную, эзотерическую природу японского письма, вовсе не удивительно, что существуют легенды о каллиграфии, рассказывающие о том, как слова, начертанные рукой мастера, обретали плоть и сходили с полотен, чтобы вступить в общение с людьми.

Часть 3

Моего курумаю зовут Тя. Он носит белую шляпу, напоминающую шляпку гигантского гриба, короткую синюю куртку с широкими рукавами, синие, узкие, как трико, панталоны, достающие до щиколоток, и легкие соломенные сандалии, привязанные к босым ступням веревками из пальмового волокна. Тя, несомненно, олицетворяет терпеливость, выносливость и коварный талант умасливать клиентов, присущие людям его сословия. Он уже успел проявить свои способности, убедив меня заплатить больше установленного законом тарифа. Хотя меня предупреждали, совет не пошел впрок. Ибо вид человека, бегущего между оглоблями вместо лошади, чья голова часами ныряет перед тобой вверх-вниз, сам по себе вызывает сочувствие. А когда у этого человека, бегущего между оглоблями со всеми его надеждами, воспоминаниями, чувствами и разумением, вдобавок обнаруживаются кроткая улыбка и способность отвечать на любезность бурным проявлением бесконечной благодарности, сочувствие обращается в симпатию, порождающую безрассудные позывы к самопожертвованию. Такие чувства, пожалуй, связаны еще и с тем, что возница обливается потом; эта картина наводит на мысли о затратах сердечной и мускульной энергии и на опасения, что рикша подхватит простуду, насморк и плеврит. Одежда на Тя – хоть выжми. Он промокает лицо маленьким голубым полотенцем с белыми оттисками бамбуковых побегов и воробьев, которое во время бега обертывает вокруг пояса.

Но больше всего в Тя – не как в тягловой силе, а как в человеке – меня привлекает то, что я начинаю разбираться в мириадах лиц, которые поворачиваются в нашу сторону на узких улочках. Возможно, наиболее приятное впечатление утра оставляет именно это всеобщее добродушное внимание. Все смотрят на тебя с любопытством, но во взглядах нет неодобрения и тем более враждебности. Как правило, взгляды сопровождаются улыбками или полуулыбками. В конце концов, все эти добрые любопытные улыбки и взгляды создают у иностранца ощущение, что он оказался в волшебном краю. Если упростить мое заявление до эпатажного уровня, то получится, что всякий, кто взялся описать впечатления от первого дня пребывания в Японии, отзывается о ней как о сказочной стране, а о ее населении как о сказочном народе. Единодушие такого выбора в отчетах о первых впечатлениях, когда невозможно подыскать более точные сравнения, имеет естественную причину. Когда ты вдруг попадаешь в мир, где все имеет небольшие и более изящные размеры, чем у тебя дома, в мир меньших и, похоже, более кротких существ, которые тебе улыбаются и желают всего доброго, где все движется медленно и без резких движений, а голоса звучат приглушенно, где земля, жизнь и небеса не похожи ни на какие другие места, неизбежно приходит на ум взлелеянная английским фольклором аллегория – старинная фантазия о стране эльфов.

Часть 4

Путешественник, внезапно попавший в полосу общественных перемен, особенно перехода от феодального прошлого к демократическому настоящему, нередко сожалеет об упадке прекрасного и уродстве нового. Я пока еще не знаю, сколько того и другого обнаружу в Японии. Однако сейчас старое и новое так хорошо сочетаются на самобытных улицах, что как будто уравновешивают друг друга. Маленькие белые телеграфные столбы с проводами, по которым в газеты мира расходятся новости, покрыты китайскими и японскими иероглифами. Рядом с кнопкой из слоновой кости у входа в чайную красуется электрический звонок с загадочной восточной надписью. Магазин американских швейных машинок соседствует с лавкой статуэток Будды, контора фотографа – с мастерской по изготовлению соломенных сандалий. Нигде не режет глаз несовместимость, каждый образчик западной технологии заключен в восточную оправу, способную, похоже, вместить любое представление. Но в самый первый день новинкой для иностранца, полностью поглощающей его внимание, служит одна лишь старина. В эти минуты ему кажется, что все вокруг хрупкое, изящное, чудесное, даже пара деревянных палочек для еды в бумажном пакете с небольшим рисунком, даже пакетик зубочисток из вишневого дерева в бумажной обертке, чудесно расписанной тремя разными цветами, даже маленькое голубое полотенце с порхающими воробьями, которым рикша вытирает пот со лба. Банкноты и простые медные монеты – настоящие произведения искусства. Витой разноцветный шнур, которым лавочник перевязывает покупку, и тот достоин любопытства. Обилие курьезов и грациозных вещиц поражает воображение. Со всех сторон, куда ни повернись, ты видишь чудесные, уму непостижимые вещи.

Смотреть на них опасно. Всякий раз, стоит бросить робкий взгляд, что-то подталкивает тебя купить их, если только улыбчивый продавец не пригласит тебя погрузиться в осмотр множества разновидностей того же товара, сплошь неповторимого и невыразимо желанного до такой степени, что ты убегаешь прочь – скорее от ужаса перед собственным желанием скупить весь магазин. Продавец никогда ничего не навязывает, но товар у него заколдованный, стоит тебе начать покупать, считай, что ты пропал. Дешевизна – не более чем искушение к банкротству, ибо запас дешевых соблазнительных художественных поделок воистину неистощим. Для всего, что хочется купить, не хватило бы самого вместительного тихоокеанского парохода. Возможно, человек не признается себе, но на самом деле он желает купить не предлагаемый в магазине товар; ему нужен весь магазин с продавцом в придачу, все улицы и лавки с занавесками и публикой, весь город и залив с горами, их опоясывающими, нужны белые чары Фудзиямы, маячащей в безоблачном небе, вся Япония с ее волшебными деревьями, прозрачной атмосферой, городами, поселками и храмами и сорока миллионами самых симпатичных жителей во всей вселенной.

На ум приходит высказывание одного практичного американца. Услышав о большом пожаре в Японии, он воскликнул: «А-а, этот народ может позволить себе пожары. Их дома так дешево обходятся». Что правда, то правда: хлипкие деревянные домишки простолюдинов можно быстро заменить без особых затрат, но то, что сделало их прекрасными, заменить невозможно. Поэтому каждый пожар – трагедия для искусства, ибо Япония – страна бесконечного рукотворного разнообразия. Механизация еще не успела внедрить однообразие и прагматичное уродство дешевых поточных линий (кроме как в угоду западному дурному вкусу и рыночному спросу на пошлость), каждый предмет, изготовленный ремесленником или художником, не похож на другие, даже если сделан теми же руками. Всякий раз, когда что-то прекрасное гибнет в огне, вместе с ним гибнет заложенная в этом предмете индивидуальная мысль.

К счастью, стремление к творчеству в этом краю пожаров настолько живо, что продолжается из поколения в поколение умельцев, сколько бы пламя ни превращало их труды в пепел или оплывшие бесформенные слитки. Задумка, потерявшая свое выражение, вновь воплотится в других творениях, – возможно, по истечении века и в изменившемся виде, но узнаваемая своим родством с первоначальной идеей. Каждый художник – духовный творец. Он приходит к вершине самовыражения, не тратя годы впустую, плутая впотьмах и принося жертвы. Все жертвы уже принесены прошлыми поколениями. Талант творца перешел к нему по наследству. Великие предки направляют его пальцы, когда он рисует летящую птицу, туман в горах, утренний и вечерний свет, силуэты ветвей и россыпи цветов по весне. Он перенял ловкость у поколений опытных мастеров, и они вновь обретают дыхание в его чудесном рисунке. То, что поначалу было сознательным усилием, с веками превратилось в бессознательный, почти машинальный для живого человека, инстинктивный навык. Поэтому одна цветная гравюра Хокусая или Хиросигэ, за которую когда-то заплатили меньше цента, вполне можно считать более совершенным искусством, чем многие западные полотна стоимостью в целый квартал японских домов.