Часть 5

На улице – фигуры, словно сошедшие с гравюр Хокусая: люди в соломенных накидках от дождя, огромных грибовидных соломенных шляпах и соломенных сандалиях, крестьяне с продубленной солнцем и ветром кожей, ковыляющие на своих гэта (высоких, шумных деревянных башмаках), терпеливые матери с улыбчивыми лысыми младенцами на спинах, сидящие в своих лавках в окружении загадочных товаров, скрестив ноги, богато одетые купцы с латунными трубочками.

Затем я обращаю внимание на малый размер и изящество ступней, будь то почерневшие ноги крестьян, чудесные ножки детей, обутые в крохотные гэта, или ноги девушек в белоснежных таби. Таби, белые носочки с отделениями для каждого пальчика, придают маленькой, легкой ступне сказочный вид, делая ее похожей на изящное раздвоенное копытце олененка. В носках или без, ступни японцев отличаются античной симметрией, не испорченной неудобной обувью, уродующей ноги жителей Запада. Каждая пара деревянных башмаков издает свой особый звук при ходьбе – от клоп-клоп до клап-клап. Эхо шагов поэтому состоит из разных тонов и выстукивает разный ритм. На твердом покрытии вроде вокзальной платформы звук становится необычайно гулким. Толпа иногда намеренно подстраивается и идет в ногу, издавая забавный деревянный перестук.

Часть 6

– Тэра э юкэ!

Мне пришлось вернуться в европейскую гостиницу не ради обеда – на обед жаль тратить время, – а потому что я не смог объяснить Тя, что хочу посетить буддийский храм. После того как хозяин гостиницы изрек загадочные слова: «Тэра э юкэ», возница, наконец, меня понял.

Мы движемся несколько минут по широким улицам между садами и дорогими, но уродливыми европейскими зданиями, потом по мосту через канал с обилием некрашеных остроносых лодок необычной конструкции, снова ныряем в гущу узких, ярких, живописных улочек с низкими домами – еще один район в японской части города. Тя во весь опор бежит между рядами домов в форме ковчегов с широким нижним и уменьшенным верхним этажом, между вереницами незнакомых открытых лавчонок. Над ними неизменно нависают темно-синие черепичные крыши, уходящие к обклеенным бумагой помещениям второго этажа. На всех фасадах развеваются занавеси – синие, белые, красные полосы шириной около фута с прекрасными японскими письменами, выведенными белой, голубой и красной краской на черном фоне и черной – на белом. Все это проносится мимо быстро, как сон. Мы пересекаем очередной канал, рикша бежит вверх по узкой улице. Тя резко останавливается перед широченной каменной лестницей, опускает оглобли, чтобы я мог ступить на землю, и, указав на ступени, произносит: «Тэра!»

Я спешиваюсь, поднимаюсь по ступеням на широкую террасу и вижу перед собой чудесные ворота с наклонной, заостренной крышей в китайском стиле со множеством углов. Панели ворот выдержаны в таком же стиле, из карнизов торчат гаргульи – гротескные львиные морды. Вся конструкция сложена из серого камня, но резьба не кажется неподвижной скульптурой, ее змеиные извивы и драконьи выступы колеблются и неуловимо закручиваются, как завихрения на поверхности воды.

Я оборачиваюсь, взгляд далеко проникает сквозь роскошное сияние небосвода. Море и небо сливаются в сплошную бледно-голубую полосу. У меня под ногами расстилаются буруны синих крыш, выходящих справа от меня на берег безмятежного залива и к подножию зеленых лесистых холмов, обступающих город с двух сторон. Позади полукруга зеленых холмов высится зазубренный горный хребет – силуэты вершин цвета индиго. В головокружительной выси маячит видение невыразимой красоты – одиночный заснеженный конус, настолько туманно-щегольский, настолько бестелесно-белый, что, если бы не его знакомые с незапамятных времен очертания, он мог бы показаться облаком. Подножие конуса того же оттенка, что и небо, и потому неразличимо. Волшебный пик виден лишь выше линии вечных снегов; его вершина – глава священной, несравненной Фудзиямы, словно призрак, парит между серебристой сушей и серебристым небом.

Внезапно перед воротами с причудливыми скульптурами на меня нисходит необыкновенное ощущение зачарованности, зыбкости. Мне кажется, что ступени, ворота с извивающимися драконами, купол голубого неба над городскими крышами, призрачная красота Фудзи, моя собственная тень на серой каменной кладке вот-вот исчезнут. Откуда взялось это чувство? Оно, несомненно, появилось из-за того, что все формы, которые я наблюдаю, гнутые кровли, свитые кольцами драконы, вычурная китайская резьба не кажутся мне чем-то новым – я как будто уже видел их во сне или в грезах наяву. Их вид, должно быть, разбудил забытые воспоминания о книжках с картинками. Проходит мгновение, и наваждение рассеивается. Возвращается романтика момента вместе со свежим осознанием, что все это вполне реально и восхитительно ново – волшебная прозрачность далей, тонкость оттенков ожившей картины, невероятная высота и голубизна летнего неба, мягкая белая магия японского солнца.

Часть 7

Я поднимаюсь по новому пролету ко вторым воротам с такими же гаргульями и драконами и вступаю во двор с похожими на памятники, изящными каменными фонарями для поминовения усопших. По правую и левую руку сидят два фантастических каменных льва – лев и львица Будды. Поодаль виднеется низкое легкое здание с изогнутой двускатной крышей, крытой синей черепицей. Ко входу ведут три деревянные ступени. Боковые стенки здания представляют собой деревянные ширмы, оклеенные тонкой белой бумагой. Это и есть храм.

У порога я снимаю обувь, молодой человек отодвигает дверь-ширму и галантно кланяется в знак приветствия. Я вхожу, ощущая подошвами толстые и мягкие, как матрац, циновки. Я нахожусь в большом квадратном зале, наполненном незнакомым сладковатым ароматом японских благовоний. Жар солнца, пройдя через бумажные стенки, оборачивается внутри полумраком лунной ночи. Одну-две минуты я ничего не вижу кроме тусклого блеска позолоты в мягком сумраке. Глаза постепенно привыкают к темноте, и я начинаю различать на фоне бумажных экранов, окружающих святилище с трех сторон, словно вырезанные из тусклого света силуэты огромных цветов. Я подхожу ближе и вижу, что цветы, прекрасно раскрашенные символические цветки лотоса с изогнутыми листьями, позолоченными сверху, и ярко-зеленой тыльной частью сделаны из бумаги. В темном конце зала напротив входа стоит алтарь Будды, богато украшенный и высокий, справа и слева к нему лепятся бронзовые и позолоченные предметы, превращая алтарь в крохотный золотой ковчег. Однако никакой статуи в алтаре нет – видны лишь предметы неизвестного назначения из отшлифованного металла, выступающие из полумрака притаившегося позади алтаря то ли алькова, то ли внутреннего святилища.

Молодой служка, впустивший меня в храм, подходит и к моей полной неожиданности говорит на прекрасном английском языке, указывая на богато украшенный, позолоченный предмет, лежащий на алтаре между светильниками:

– Это ковчег Будды.

– Я хотел бы сделать подношение Будде, – отвечаю я.

– В этом нет нужды, – говорит молодой человек с вежливой улыбкой.

Я настаиваю. Тогда он кладет на алтарь от моего имени небольшое подношение и приглашает меня в свою комнату в боковой части храма, большую и светлую, лишенную мебели, но с удобными циновками на полу. Мы садимся на пол и беседуем. Он говорит, что состоит при храме учеником. Английский язык он изучал в Токио, говорит на нем с забавным акцентом, но со вкусом подбирает слова. Наконец, он спрашивает меня:

– Вы христианин?

Я искренне отвечаю «нет».

– Буддист?

– Не совсем.

– Почему же вы делаете подношения Будде, если не верите в него?

– Я почитаю красоту его учения и веру тех, кто ему следует.

– А в Англии и Америке есть буддисты?

– Там, по крайней мере, немало людей, интересующихся буддийской философией.

Молодой человек достает из алькова и протягивает мне небольшую книгу – английский экземпляр «Буддийского катехизиса» Олкотта.

– Почему в вашем храме нет образа Будды? – спрашиваю я.

– Есть маленькая статуя в ковчеге на алтаре, но ковчег заперт. Есть и более крупные статуи. Однако статуи Будды показывают здесь не каждый день, а только по праздникам. А некоторые – лишь раз или два раза в год.

Я спрашиваю ученика:

– Почему люди перед молитвой три раза хлопают в ладоши?

– Это делается в честь трех великих сил – неба, земли и человека.

– Разве верующие хлопают в ладоши не для того, чтобы призвать Бога, как, например, японцы хлопают, когда призывают слуг?

– О нет! Хлопки означают всего лишь пробуждение ото сна в Долгую ночь^[2].

– Что это за ночь? Что за сон?

Ученик медлит с ответом.

– Будда говорил: «Все живые существа пребывают во сне в мимолетном мире несчастия».

– Значит, хлопки в ладоши символизируют пробуждение души ото сна во время молитвы?

– Да.

– Вам известно значение слова «душа»?

– О да! Буддисты верят, что душа всегда была и всегда будет.

– Даже в нирване?

– Да.

Во время нашей беседы в храм входит главный священник, глубокий старец, сопровождаемый двумя молодыми послушниками. Меня представляют им. Все трое, сверкнув бритыми наголо макушками, отвешивают очень низкий поклон и принимают божественную позу на полу. Я замечаю отсутствие улыбок, это первые японцы, которые не улыбаются мне при встрече. Их лица сохраняют бесстрастность каменных изваяний. В то же время раскосые глаза внимательно следят за мной, пока ученик переводит их вопросы, а я пытаюсь рассказать о переводах сутр в наших священных книгах о Востоке и о трудах Била, Бюрнуфа, Фира, Дэвидса, Керна и прочих. Японцы слушают, не меняя выражения лица и не произнося ни слова в ответ на перевод учеником моих объяснений. Тем временем мне приносят чай в маленькой бронзовой чашке, имеющей форму лепестка лотоса. Мне предлагают маленькие сладкие пирожные (каси) с выдавленным рельефом в виде свастики – древнеиндийского символа Колеса закона.

Когда я встаю, чтобы уйти, все поднимаются вместе со мной. Перед моим уходом ученик спрашивает, как меня зовут и где я остановился.

– Вы меня здесь больше не застанете, – добавляет он. – Я скоро покину храм. Но я могу навестить вас.

– А вас как зовут?

– Акира.

На пороге я делаю прощальный поклон, все четверо опять низко кланяются, одна голова в черно-синем головном уборе и три матовые, как слоновая кость. Я ухожу. Улыбается один Акира.

Часть 8

– Тэра? – спрашивает Тя, тиская в руках огромную белую шляпу, когда я сажусь в коляску рикши у подножия лестницы. Вопрос, несомненно, следует понимать как «Хочу ли я увидеть другие храмы?». Определенно хочу, я все еще не видел Будду.

– Да, тэра, Тя.

Снова мимо плывет панорама загадочных лавок и наклонных стрех с покрывающими все поверхности фантастическими письменами. Мне невдомек, в каком направлении бежит Тя. Я лишь замечаю, что улицы становятся у'же, а некоторые дома похожи на большие плетеные голубиные клетки. Мы пересекаем несколько мостов и только тогда останавливаемся у подножия холма. Наверх ведет крутая лестница, перед ней стоит постройка, которая, как я уже знаю, служит и воротами, и символом веры. Она внушительна, но мало напоминает великие врата Будды предыдущего храма. Все линии поразительно просты – никакой резьбы, никакой цветной росписи или надписей, но в то же время строение дышит торжественностью и загадочной красотой. Такие ворота называются ториями.

– Мия, – говорит рикша. На этот раз он привез меня не к буддийскому храму-тэра, а к обители более древних богов – мия.