Передо мной символ синтоизма. Я впервые вижу тории не на картинке. Как объяснить, что это такое, человеку, который никогда не видел тории хотя бы на фотографии или гравюре? Две высокие колонны наподобие столбов-ворот подпирают две поперечные балки. Концы нижней, той, что тоньше, вделаны в столбы у самой их вершины. Верхняя, более крупная балка покоится на макушках колонн и далеко выступает с левой и правой стороны. Конструкция торий почти всегда одинакова, будь они сделаны из камня, дерева или металла. Увы, мое описание плохо передает облик торий, их величественность и мистический ореол, окружающий вход в неведомое. Впервые, когда человек видит благородство торий, он может подумать, что перед ним гигантская копия прекрасного китайского иероглифа, ибо все линии ворот так же грациозны, как ожившая идеограмма, как лихие углы и скругления знаков, начертанных четырьмя взмахами кисти мастера^[3].

Пройдя между столбами, я поднимаюсь по сотне каменных ступеней и на верхней площадке нахожу еще одни тории, где с нижней поперечной балки свисают загадочные гирлянды – симэнава. В данном случае это пеньковый канат примерно два дюйма в обхвате, сужающийся с обоих концов наподобие змеи. Когда тории сделаны из бронзы, то симэнава тоже иногда отливают из бронзы. Однако по традиции их чаще всего плетут из соломы, и это не случайно, ибо таким соломенным канатом божество Футодама-но микото перегородил вход в пещеру, после того как бог силы Тадзикарао-но ками вытащил из нее богиню Солнца Аматэрасу-о-миками. Этот миф, синто, перевел профессор Чемберлен^[4]. В своей наиболее привычной форме симэнава имеет распределенные по всей длине на одинаковом расстоянии и свисающие вниз пучки соломы, потому что, согласно легенде, веревка была свита из вырванной с корнями травы.

Миновав вторые тории, я оказался в подобии парка отдыха, разбитого на вершине холма. Справа – небольшой храм, вход в него закрыт. Я много читал о бедности внутреннего убранства синтоистских храмов, поэтому не сожалею об отсутствии привратника. Зато я вижу нечто бесконечно более интересное – рощу вишневых деревьев, чьи ветки сплошь усыпаны прелестными, словно кудрявые летние облака, белоснежными цветками. Цветками усеяны земля под деревьями и дорожка, мягкий, густой слой ароматных лепестков покрывает все пространство вокруг.

Помимо этой прелести крохотные храмовые постройки окружены горшками с цветами, чудесным гротом с чудовищами в виде высеченных из камня драконов и сказочных существ, миниатюрными садами малюсеньких карликовых деревьев, лилипутскими прудами и крохотными ручейками с мостиками и водопадами. Здесь же стоят качели для детей. А над обрывом примостился бельведер, откуда видны весь благородный город и спокойный залив с парусами шхун не больше булавочной головки, а также далекие, едва различимые, высокие прибрежные утесы, вдающиеся в море. Все это составляет единый очаровательный пейзаж – тонкие голубые штрихи на фоне призрачной дымки неописуемой красоты.

Почему деревья в Японии столь живописны? У нас вид сливы или вишни в цвету никого не прельщает, но здесь они превращаются в чудо настолько потрясающей красоты, что, сколько бы ты об этом ни читал, при виде реальной сцены разеваешь рот от изумления. Листва не видна, все тонет в большом облаке хрупких лепестков. Может быть, деревья в этом краю богов так долго приручали и ласкали, что они обрели души и стремятся выразить свою благодарность, как это делают любимые жены, принаряжаясь для мужей? Эти деревья покорили своей красотой людские сердца подобно прекрасным рабыням. Вернее, сердца одних японцев. Здесь явно успели побывать беспардонные иностранные туристы, так как хозяева сада сочли необходимым написать объявление на английском языке: «Ранить деревья запрещено».

Часть 9

– Тэра?

– Да, Тя. Тэра.

На этот раз мы путешествуем по японским улицам лишь короткое время. Дома разбросаны у подножия холмов, город режут на узкие дольки маленькие долины. Наконец, городские кварталы исчезают позади. Мы движемся по извилистой дороге вдоль моря. Справа к обочине круто спускаются склоны зеленых холмов. Слева широкая полоса песчаных дюн и лиманов расстилается до линии прибоя, настолько удаленной, что кажется шевелящейся белой нитью. Наступил отлив. По песку разбрелись сборщики моллюсков, они так далеко, что их согбенные фигурки кажутся на сверкающем фоне морского ложа крохотными насекомыми. Некоторых мы нагоняем по дороге, они возвращаются с берега с корзинами, полными добычи. У девушек лица розовые, почти как у англичанок.

Рикша бежит дальше. Холмы на краю дороги становятся выше. Наконец, Тя останавливается перед самой крутой и высокой лестницей, какую мне доводилось видеть.

Я долго, очень долго взбираюсь по ступеням, временами вынужденно останавливаясь, чтобы дать отдых ноющим от боли бедренным мышцам. На вершину я прихожу совершенно выдохшись, меня встречает пара львов. Один скалит клыки, другой сидит, сжав челюсти. Храм расположен в дальней части небольшой голой площадки, окруженной с трех сторон низкими утесами. Храм маленький, очень старый и серый. Со скалы слева от постройки в небольшой водоем за низкой оградой с шумом течет водопад. Голос воды заглушает все остальные звуки. С океана дует резкий ветер. Прохладно даже на солнце, место выглядит жалким и покинутым, как будто тут никто не молился уже сотню лет.

Тя стучит и кого-то зовет, я тем временем снимаю обувь на истертых деревянных ступенях храма. Через минуту за бумажной перегородкой слышатся глухая поступь и гулкий кашель. Перегородка отодвигается, и выходит старый, одетый в белое священник. Он с низким поклоном приглашает меня войти. У него доброе лицо, и его улыбка кажется мне самой приветливой из всех, что я видел. Священник еще раз кашляет с такой натугой, что приди я позже, пожалуй, мог бы его уже не застать в живых.

Я чувствую под ногами мягкую, безупречную, пружинящую поверхность циновок, которыми устланы полы всех японских домов. Прохожу мимо непременных колокольчика и лакированного столика для чтения. Впереди лишь новые ширмы, достающие от пола до потолка. Старик, не переставая кашлять, отодвигает одну из них справа и машет мне, приглашая в полумрак внутреннего покоя, где витает слабый аромат фимиама. Первым делом бросается в глаза огромная бронзовая лампа с драконами, кольцами обвивающими мощную ножку. По пути я задеваю плечом гирлянду из маленьких колокольчиков, свисающую с крепления в форме цветка лотоса. На ощупь, еще не различая форм, касаюсь алтаря. Священник отодвигает одну ширму за другой, проливая свет на позолоту и надписи. Я ищу взглядом образ божества или верховного духа между группами изогнутых светильников у алтарей, но вижу лишь зеркало – круглый бледный диск из полированного металла, отражающий мое собственное лицо и призрак моря позади карикатуры на меня.

Всего лишь зеркало. Что оно символизирует? Иллюзорность мира? То, что вселенная существует для человека только как отражение его души? Или это намек на древнекитайское учение, советующее искать Будду исключительно в своем сердце? Возможно, когда-нибудь я смогу постигнуть смысл этих предметов.

Пока я усаживаюсь на ступени храма перед уходом, чтобы обуться, добрый старый священник с поклоном протягивает мне чашу. Полагая, что это чаша для сбора подношений, я торопливо бросаю в нее пару монет и только тогда замечаю, что она наполнена горячей водой. Беспримерная вежливость старика смягчает мой стыд от неловкой ошибки. Не говоря ни слова, все с той же доброй улыбкой он уносит чашу и возвращается с другой, на этот раз пустой, наливает в нее горячую воду из маленького чайника и жестом предлагает выпить.

Посетителям храмов почти всегда предлагают чай. Но этот храм очень беден. Я подозреваю, что здешний священник страдает от нужды, какой не заслуживает ни один ближний. Спускаясь по крутым ступеням к дороге, я вижу, как он, надсадно кашляя, провожает меня взглядом.

Тут я вспоминаю о своем карикатурном отражении в зеркале. У меня закрадываются сомнения, смогу ли я когда-либо найти то, что ищу, вне себя самого, за пределами собственного воображения.

Часть 10

– Тэра? – опять спрашивает Тя.

– Нет. Уже поздно. Гостиница, Тя.

Однако рикша, свернув на обратном пути за угол, останавливается перед крохотным храмом, не больше маленькой японской лавки. Эта постройка удивляет меня больше, чем более крупные культовые сооружения. Во-первых, по обе стороны от входа здесь стоят две фигуры чудовищ – обнаженные, кроваво-красного цвета, демонические, невероятно мускулистые, с львиными лапами вместо ступней и позолоченными молниями в руках, глаза налиты яростью. Это хранители святынь Ни-О^[5]. Прямо между этими красными монстрами стоит и смотрит на нас девушка. Ее легкая фигурка в серебристо-серой одежде, перехваченной фиолетовым поясом, приятно выделяется на фоне темноты внутри храма. Невозмутимое, примечательно тонкое лицо способно очаровать в любой обстановке, но здесь его контраст с гротескно-грозными фигурами производит неповторимый эффект. Уж не вызвано ли мое отвращение к двум чудищам ревностью из-за того, что их считает достойными поклонения столь очаровательная девушка? Когда она стоит между ними, хрупкая и стройная, как блестящий мотылек, и наивно поглядывает на иностранца, совершенно не подозревая, что эти фигуры могут казаться ему злобными и отталкивающими, стражи ворот как будто даже теряют свою уродливость.

Кто они такие? В художественном плане – буддистское воплощение Брахмы и Индры. Погрузившись во всепоглощающую и все преобразующую волшебную атмосферу буддизма, Индра теперь способен разить молнией, лишь защищая веру, свергнувшую его с престола. Он стал сторожем храмовых ворот, более того – охранником Бодхисатвы, ибо это храм не самого Будды, а богини милосердия Каннон.

– В гостиницу, Тя, в гостиницу! – повторяю я, так как путь далек, а солнце, окруженное мягким яхонтовым ореолом, уже опускается за горизонт. Я так и не увидел Сяку (так японцы произносят имя Шакьямуни), не предстал перед ликом Будды. Может быть, получится найти его образ завтра в дикой путанице улочек с деревянными домами или на вершине какого-нибудь холма, куда я еще не взбирался.

Солнце скрылось за горизонтом. Яхонтовый свет погас. Тя делает остановку, чтобы зажечь бумажный фонарик, потом мы возобновляем быстрое движение между двумя рядами раскрашенных бумажных фонарей, висящих перед лавками. Гирлянды расположены так близко друг от друга, что сливаются в две бесконечные нити с нанизанными жемчужинами огней. Внезапно над крышами города плывет торжественный, глубокий, мощный звук – голос цуриганэ, большого колокола в Ногэяме.

Как быстро пролетел день! Однако мои глаза так долго слепил яркий свет, меня так долго сбивало с толку колдовство бесконечного лабиринта загадочных надписей, превращающих каждую улицу в строку гигантского гримуара, что теперь мне трудно смотреть даже на мягкое свечение бумажных фонариков, тоже, кстати, покрытых будто взятыми из книги волхвов письменами. Я, наконец, ощущаю изнеможение, всегда наступающее после бурных восторгов.

Часть 11

– Амма ками симо го хяку мон!

Женский голос звучит в темноте, нежно произнося слова нараспев, каждый слог проникает в окно как звук флейты. Мой слуга-японец немного понимает по-английски и переводит значение слов.

– Амма ками симо го хяку мон!

Между протяжными, мелодичными выкриками раздаются плаксивые свистки – одна длинная нота и две коротких другой высоты. Это свисток бедной слепой массажистки аммы, которая зарабатывает на жизнь, массируя и купая больных и уставших людей. Она предупреждает звуками свистка прохожих и возниц о своем присутствии, потому что сама ничего не видит. А потенциальные клиенты, услышав свист, могут пригласить ее в дом.

– Амма ками симо го хяку мон!

Грустная мелодия, но какой нежный голос. Выкрик означает, что за пятьсот мон массажистка придет и разотрет твое утомленное тело, верхнюю и нижнюю часть, чтобы снять боль и усталость. Пятьсот мон равняются пяти сен (японским центам). В одном сене десять рин, в одном рине десять мон. Мелодичность голоса зачаровывает. Я даже жалею, что у меня ничего не болит и у меня нет причины заплатить пятьсот мон, чтобы унять боль.