Я не признавалась в этом даже Егору, но меня не оставляет ощущение, будто мое призвание в чем-то другом. Вот только в чем? Изредка у меня рождаются стихи, но я понимаю, что поэзия не станет делом моей жизни, ведь настоящие поэты наверняка пишут не раз в месяц… А другими способностями, не говоря уж о талантах, я обделена.

…Мишка уже висит у отца на шее, и я издали вижу, как светится улыбка Егора. С него сейчас вполне можно нарисовать картину «Отцовское счастье». Я знаю, это неподдельно, почему же он не мог заставить себя остаться с нами ради сына? Это было чересчур для него?

Я вынуждаю себя растянуть губы и киваю. В первый момент мне мерещится, будто Егор порывается поцеловать меня в щеку, но вовремя останавливается и дружелюбно кивает в ответ:

– Какое небо сегодня, а?

Ничего сказать я не успеваю: над нашими головами с ревом пролетает грузовой самолет, едва не задевая крыши. От Щелкова рукой подать до аэродрома Чкаловский, да и монинский ненамного дальше, так что воздушные трассы пролегают практически по улицам нашего города. Мы давно привыкли к этому беспокойному соседству, просто порой приходится делать незапланированные паузы. Я молча смотрю на Егора… И молю: пусть этот самолет зависнет над нами!

– Она сейчас у тебя? – спрашиваю я, когда мы снова можем расслышать друг друга.

Егор пожимает плечами:

– Вообще-то это ее квартира.

– Я помню, она запретила ее продавать…

– Намекаешь, что мама всегда планировала вернуться? – Опустив на землю Мишку, который тут же бросается смотреть на воду, он с подозрением щурится. – Но ведь у нее были там любимый человек, шикарный дом, работа, так что мне казалось: она неплохо устроилась на новом месте.

Здесь Василиса Михайловна была риелтором и за океаном продолжила свою деятельность. Надо отдать ей должное, быстро изучила американские законы, даже язык освоила, хотя в ее возрасте это не так просто. Но вряд ли она гребла деньги лопатой…

Упорно читая мои мысли, Егор возражает:

– Думаешь, маме особо нечего там терять? А как же этот ублюдок Аркадий, который утащил ее на край света?

Он до сих пор не допускает мысли, что это было добровольное решение Василисы? Преданный сын – вот его главная роль.

– Мне ничего не известно об их отношениях, – напоминаю я. – Может, все сложилось не так уж гладко…

– А ты не допускаешь, что мама действительно могла испытать ностальгию, прилив патриотизма, что там еще?

– Ты сам в это не веришь…

Егор сокрушенно вздыхает:

– Не знаю…

Я смотрю на сына и надеюсь, что мой голос звучит равнодушно:

– Значит, она будет жить с вами?

Его глаза насмешливо вспыхивают:

– О! Не ожидал, что ты теперь обращаешься ко мне на «вы»…

Похоже, Егор против того, чтобы я совала нос в ту жизнь, ради которой он отказался от сына. Я не упорствую. Разве на самом деле мне хочется что-то знать об этом? Возможно, дама его сердца и впрямь до сих пор не переехала к нему… Или она замужем? О…

Я обрываю себя:

– Ладно, неважно. Мы собирались поесть пиццы, пойдешь с нами?

– В нашу? – оживляется он. – Конечно.

Неподалеку есть пиццерия, которую первым обнаружил Егор, и нам так понравилось там, что мы ходили только в это заведение. Потому он и назвал ее «нашей», хотя никаких «нас» больше нет. Любовь к пицце оказалась долговечней любви к семье.

А моя жизнь в последнее время превратилась в день сурка: кажется, вот только что я мазала кремом лицо после душа и вот уже снова стою в ванной перед зеркалом… Куда подевались целые сутки? Чем я занималась? На что потратила драгоценное время? Стоило задуматься об этом, и обряд приготовления ко сну стал вызывать у меня ужас. Еще один шаг к старости… Неужели я своей рукой смахиваю собственную жизнь, как картинку на телефоне?

И это будет продолжаться, пока он не разрядится окончательно.

* * *

Мишка наворачивает уже второй кусок, когда нам наконец приносят кофе. В последнее время моя голова просто лопается, когда я вижу Егора, но заставляю себя думать, что это просто давление падает.

Он приподнимает чашечку:

– Будем?

Это звучит издевкой, ведь вместе нас не ждет уже ничего. Но я не подаю вида, как резануло это бессмысленное слово, улыбаюсь над чашкой, отпиваю кофе, горечь которого не подсластил даже добавленный сахар. И только сейчас замечаю, что рыженькая курносая официантка почему-то не уходит, переминается у нашего столика. Мы с Егором одновременно переводим взгляды на нее, но обращается она к нему – еще бы! На него приятнее смотреть…

– Вы наши постоянные клиенты, я вас помню. Хотела предупредить, что через две недели мы закрываемся.

– Как?! – вскрикиваем мы одновременно.

– Хозяин уезжает из страны. Ну, вы понимаете почему… Сворачивает бизнес.

– Ох, как жаль. – Я говорю искренне – эти стены полны воспоминаний о счастливых днях, которые мы пережили. Скоро их тоже не останется…

– Жаль не того, что он решил сбежать, – поясняет Егор, – а то, что ваша пиццерия закрывается.

– А нам-то как жаль!

Теперь мне кажется, что даже веселые веснушки официантки сегодня выглядят бледнее обычного. Егор озабоченно спрашивает:

– А здесь что будет?

– Сама не знаю, – вздыхает она. – Кто-то говорил, вроде алкомаркет откроют…

У меня вырывается:

– Фу!

Магазины, торгующие спиртным, и так в каждом доме… Оттого, что свекровь подозревала во мне наследственную алкоголичку («Но ты же без понятия, кто твоя мамаша!»), я не пью даже пиво. Не знаю, кому я с большей яростью доказываю свою устойчивость – ей или себе самой?

– Нас всех – под расчет, – уныло продолжает официантка. – Будем искать работу.

– Вот же гадство, – с чувством произносит Егор.

При нас с Мишкой он никогда не позволяет себе выругаться от души, и наше расставание ничего не изменило. Я это ценю. Надо бы отдать должное Василисе Михайловне и признать, что она хорошо воспитала сына, но мне хочется думать, что Егор стал таким не благодаря, а вопреки. У нее-то, помнится, и не такие словечки проскальзывали.

– Это да, – соглашается официантка. – Ну ладно, я…

Не закончив фразу, она отходит от нашего столика, скрывается в подсобке. Я смотрю на симпатичную смуглую женщину за стеклом, которая ловко крутит диск теста, и думаю: куда она пойдет? Пристроятся ли они все в таком же теплом хлебном месте или им придется прозябать на унылом холодном складе где-нибудь за городом?

– И тут политика, – бурчит Егор, хотя знает, что я избегаю разговоров на эту тему.

Кофе уже остыл, но я допиваю его – голова раскалывается. К счастью, Мишка не прислушивался к разговору, он упивается едой так самозабвенно, что это порой пугает. Пока наш мальчик худенький и быстрый, но каким станет лет через пять? Впрочем, сейчас его увлеченность пиццей нам всем на руку – слова официантки не испортили ему вечер.

«Вот и еще одна страница нашей жизни закрыта», – думаю я, но не произношу этого вслух. Или предчувствую, что Егор в миллионный раз считает мою мысль?

– Ну вот и еще одна страница нашей жизни…

– Как ты это делаешь? – не выдерживаю я.

– Что?

– Я только что подумала то же самое. Просто этими же словами!

У него неожиданно дергается подбородок, едва наметившаяся ложбинка на котором всегда казалась мне невероятно трогательной, хочется осторожно прижать к ней палец. Он вымученно усмехается:

– Мы всегда были на одной волне.

– Были, – соглашаюсь я. – В прошлом. С какой стати ты лезешь в мои мысли сейчас?

Наклонившись, Егор сообщает шепотом заговорщика:

– Я остался в тебе. По крайней мере, в твоей голове.

От того, что его лицо, которое я люблю просто болезненно, находится так близко, у меня путаются мысли, жаркие и темные, обжигающие даже щеки. Мне хочется прижаться к нему или оттолкнуть.

– Прекрати! Мы не за этим сюда пришли. – Я невольно озираюсь, пытаясь сообразить, в каком мире нахожусь. – А зачем мы сюда пришли?

Внезапно включившись в разговор, Мишка басит:

– За вкуснятиной…

Егор откидывается на спинку дивана и смеется:

– Все предельно просто!

Сдвинув рыжие бровки, сын произносит угрожающе:

– Не смейся надо мной.

– О! – удивляется Егор. – Слышу мамины интонации…

– Ты сейчас о которой…

Он не дает мне договорить:

– О тебе, конечно. С моей мамой Мишка и познакомиться не успел.

«Я и не допущу!» – при малыше я не произношу этого вслух, но раз уж Егору дано читать мои мысли, он все поймет без слов.

Неожиданно наш разговор меняется: вдруг выясняется, что Мишка не просто услышал все сказанное официанткой, но и раздумывал над этим, пока его родители, как слепые кутята, тыкались и шарахались от собственного прошлого. Прожевав последний кусок (я научила его оставлять самый вкусный на закуску!), сын произнес то, что становится крепким крючком, зацепившим и вывернувшим всю нашу жизнь. Не наизнанку, просто на другую сторону…

– А давайте купим эту пиццерию! Ее же продают?

Егор невнятно мычит что-то насчет слишком больших ушей, потом соглашается:

– Продают. Только нам-то она зачем?

– Она же наша! Ты сам говорил.

– Наша. – Он бросает на меня виноватый взгляд. – Только твоя мама не спец в изготовлении пиццы.

– А мы и не будем печь пиццу, – заявляет Мишка, все так же активно жуя. – Мам, что ты любишь больше всего на свете?

Отвечаю, не задумавшись:

– Тебя.

Но сын втягивает меня в лингвистический диспут:

– Я – кто, а не что!

– Тогда… – Я медлю, пытаясь сообразить, к чему он клонит.

Не выдержав, Мишка торжествующе объявляет:

– Книги!

Он никогда не говорит «книжки», даже если речь о детской «лапше», я убедила его, что это неуважение к писателю.

– Точно, – произносим мы с Егором одновременно, а наши взгляды пугливо скрещиваются.

– Вот! – ликует наш сын. – Значит, ты должна стать хозяйкой книжного магазина!

Такое никогда не приходило мне в голову… Но в то мгновенье, когда мой сын произносит эти волшебные слова, что-то меняется в самом воздухе: проходит едва заметная глазу воздушная волна, реальность подергивается темным, но не пугающим маревом, из которого проступают корешки книг на причудливых полках. И запах становится другим – вместо терпкого печного духа пространство заполняется ароматом странствий и приключений, а еще предчувствием любви и страхом, тяжкими раздумьями и весельем. Словом, всем, за что мы так любим книги.

У меня начинают дрожать руки, и я убираю их со стола. Но Егор, кажется, успел заметить происходящее со мной и догадался: я сейчас переживаю примерно то же, как если бы внезапно узнала, кто я и откуда родом, увидела своих родителей и предков хотя бы до третьего колена. Ведь наш ребенок, сам того не подозревая, неожиданно открыл, в чем мое истинное предназначение…

Но тут Мишка, невинно улыбаясь, опускает меня с небес на землю:

– А еще здесь можно сделать маленькое кафе. Ты же, мамочка, все умеешь! Вот в этом зале книги, а тут столики. С пироженками!

Он возбужденно размахивает руками, указывая на то, что ему видится уже вполне отчетливо, и не сомневается: его родители тоже способны разглядеть уютный дом, где мирно уживаются духовная пища с хлебом насущным. Господи, как же я сама люблю что-нибудь жевать, когда читаю! Особенно яблоки. Но кому-то больше захочется пироженку… Почему бы нет?

Уставившись на сына, мы оба внутренне ужасаемся тому, как легко наш мальчик перемахнул возрастную пропасть и в этот момент стал взрослым человеком, разрабатывающим свой бизнес-проект. Ни слова произнесено не было, но я уверена, Егор ощущает те же тоску и восторг. Я не могу разобраться, какое чувство превалирует…

Он приходит в себя первым и спрашивает вполне серьезно:

– Как ты себе это представляешь? Где мы возьмем деньги?

Вздохнув, Мишка смотрит на отца с той снисходительностью, на которую способны только маленькие дети.