А свою слишком яркую спортивную машину Василиса продала перед отъездом. Не доверила сыну… Как по мне, так это не по-матерински, но мы с ней всегда мыслили разными категориями. Егор и в этом нашел для нее оправдание, заявил, будто его мать всегда боялась, что он не справится со скоростью. Ну да, ну да… То-то она таскала его еще ребенком прыгать с парашютом и чуть ли не по канату ходить над пропастью.

Выбирая наряд из немудреного Мишкиного гардероба, я пытаюсь помочь ему:

– Уверена, бабушка сама приготовила тебе подарок.

Сын смотрит на меня с упреком:

– Ну вот! А я должен сделать подарок ей.

– Нарисуй что-нибудь. Это лучшее, что ты можешь ей подарить.

– Да-а? – тянет он с недоверием.

– Конечно. Для меня это самые приятные подарки.

От его улыбки у меня замирает сердце – столько в ней нежности:

– Так это ты, мамочка… А бабушка, наверное, совсем другая. Да?

«Это уж точно», – думаю я, но отвечаю уклончиво:

– Не настолько, чтоб ей не понравился рисунок от внука.

Его забавные бровки опять сходятся у переносицы – Егор часто хмурится точно так же. Когда он ушел, я с особым жаром возблагодарила Бога за то, что сын – маленькая копия отца и можно любоваться им еще много-много лет…

– А что ей нарисовать? Собачку?

– Собачка – это прекрасно!

Из моей бездонной памяти, на дне которой еще копошится жизнь, не добитая моим мужем, всплывает давний эпизод: мы с Егором сидим на траве под высоковольткой у Ивантеевки, не обращая внимания на редких прохожих. А люди посматривают на нас с удивлением, ведь мы беззастенчиво устроили пикник у всех на глазах. Егор доедает бутерброд, я хрущу огурчиком, и мы обсуждаем, какая порода собак подходит нам больше. Мне нравятся корги, муж считает, что это всего лишь четвертинка настоящей собаки, если не меньше, ему ближе крупные псы. Но я заранее знаю, что гулять с питомцем чаще придется мне, Егора не выгонишь под дождь и не поднимешь рано утром, а, скажем, с доберманом я могу и не справиться.

– Ерунда, – фыркает он. – Глюкоза же справилась!

Мы хохочем, вспоминая мультяшный клип, и фальшиво орем дуэтом:

– Я гуляю с доберманом!

Собаку мы так и не купили, но я не особенно переживала, у меня был Мышкин. Зато ребенка родили, да еще такого невероятного!

Многое из того, о чем мы мечтали, не сбылось: не нырнули в Байкал, не построили домик на море, не освоили серфинг… Точнее, я не освоила, Егор умеет, кажется, все, похоже, мать готовила его в десантники… Наши планы вполне можно было реализовать, не на Марс же задумывали слетать! Но мы все откладывали, откладывали и упустили возможность… Может, как раз потому, что мы слишком легко и смешливо относились ко всему в жизни? А когда стало не до смеха, мы оба сломались.

Мишка уже рисует собачку, сидя за кухонным столом, и активно болтает ногами. В прошлом году он отказался от детского пластикового столика, заявив, что стал большим, и пришлось отдать его многодетным соседям снизу. Я не жадный человек, но расставаться со столиком было жаль: он вдруг показался мне корабликом, на котором уплывает частичка Мишкиного детства. И я с трудом удержалась от слез…

«Надеюсь, она оценит», – думаю я о бывшей свекрови.

И вдруг понимаю, что даже не представляю, как она выглядит сейчас. Мы не виделись пять лет, как уточнил Егор, вдруг я не узнаю ее? Некрасиво выйдет… Впрочем, я понимаю: как бы мне ни хотелось этого, вряд ли Василиса постарела на берегу океана. Наверняка вернулась поджарой и загорелой, а мы все в конце апреля смахиваем на бледных поганок…

Приходится писать Егору, хотя я делаю это лишь в крайних случаях: «Есть свежее фото мамы? Пришли!» Он отзывается моментально, но разочаровывает меня: «Нету!» и печальный смайлик. Как же без него!

– Ладно, – бормочу я. – Как-нибудь…

Но он уже перезванивает:

– Ты боишься ее не узнать?

– Хватит копаться в моих мыслях! Это уже невыносимо.

– Расслабься. Я сам заеду за Мишкой.

– Нет! – рявкаю я в трубку. – Без меня этой встречи не будет.

Когда меня охватывает страх за сына, изо всех углов выползают серые тени, шипящие гадюками. Они тянутся к моему мальчику, и во мне просыпается нечто первобытное – хочется схватить палку и мочить гадов одного за другим.

Егор протяжно вздыхает:

– Опять двадцать пять… Мы ведь уже обсуждали это. Ну хорошо, если ты настаиваешь, поехали с нами.

– Это ты с нами, – мстительно напоминаю я, и он вынужден согласиться:

– Ну конечно. Ты же отрезала меня, как заплесневелый ломоть.

Меня разбирает смех:

– А ты заплесневел?

Он хмыкает в ответ:

– Сейчас соскребу с себя зеленоватый налет и приеду к вам.

– Спасибо, – язвительно тяну я. – Это так любезно с твоей стороны!

Отключаю телефон, поворачиваюсь и едва не вскрикиваю, прямо перед собой увидев сына. Мишка держит готовый рисунок, но в рыжеватых глазках его неподдельная печаль. Присев, я сжимаю его плечики:

– Что такое, сынок?

– Ты ненавидишь папу?

Это звучит так серьезно и неожиданно, что меня чуть не передергивает, и я тут же начинаю спорить:

– Ну что ты?! Как я могу его ненавидеть, если он твой папа? Он подарил мне такого чудесного мальчика…

– А почему тогда ты его выгнала?

– Я его не… Знаешь, ты лучше у папы спроси.

– Я спрашивал, – сокрушенно сообщает Мишка. – Он сказал, что понятия не имеет.

– Даже так? Вот какой молодец!

Сын хмурит бровки, силясь понять:

– Значит, папа знает?

– Ну конечно. Он же сам захотел уйти.

– Значит… Это он нас ненавидит?

– Нет! Что ты!

Я прижимаю сына еще крепче, судорожно подыскивая объяснение. Ненавидит – это, конечно, сильно сказано. Просто не любит больше. Хотя это, наверное, еще хуже: жаркая ненависть может оказаться изнанкой любви, случись потрясение, и все вывернется так, как всем лучше. А нелюбовь – холодный монолит. Она цельная, в ней нет теплой сердцевины, в которой может выжить надежда…

– Тебя папа очень любит, – шепчу я в слегка оттопыренное ушко, покрытое светлыми волосками.

Но Мишка улавливает подтекст и, отстранившись, смотрит на меня внимательно:

– А тебя?

– А меня уже нет. Такое часто бывает, малыш… Взрослые люди сначала любят друг друга, потом перестают.

– Почему? – спрашивает он требовательно.

– Не знаю, – признаюсь я. – Так уж устроен человек. Каждый из нас не плохой и не хороший, в нас много разного. Поэтому очень трудно совпасть всеми частичками… Если столкнутся два острых угла, то они никогда не смогут совместиться.

– У вас с папой были углы?

– Если честно, я этого не чувствовала. А он… Наверное.

– Я тоже не чувствую никаких углов.

– Потому что тебя мы оба будем любить всегда. Ты мне веришь?

Не сразу, но все же он кивает и ласково прижимается ко мне. А я в тысячный раз благодарю Бога за то, что подарил мне такого чудесного мальчика. Ради него я справлюсь со всем.

– Мамочка, знаешь, как мы назовем наше кафе? – Сын мечтательно улыбается, и я отвечаю улыбкой, еще не зная, что прозвучит.

Пытаюсь угадать:

– Как? «Лукоморье»?

Он мотает головой:

– Да нет же… «Мышкин»! Помнишь, ты говорила, что назвала нашего котика в честь героя какой-то книги?

– «Идиот». Не ты, конечно! Это роман так называется. Но не называть же книжный магазин «Идиотом»… Слушай, ты – гений!

– Я знаю. – Сын скромно опускает глаза.

– «Мышкин» – то, что нужно.

– Только давай там все будет не в мышках, а в кошках. В котиках. Знаешь, как все удивятся! Давай?

И тут я понимаю, что должна из кожи вон вылезти, но создать этот вкусный памятник своему коту.

* * *

Взять быка за рога – наша встреча с Мишкиной бабушкой проходит под этим девизом. А ухватил аллегорическое животное не кто иной, как мой бывший муж, от которого я не ожидала такой прыти. Егор собрал нас в той самой доживающей последние дни пиццерии, на которую мы нацелились, чтобы Василиса все увидела своими глазами. Они до сих пор яркие, как у женщины-робота в какой-нибудь голливудской фантастике среднего пошиба.

Когда она устремляет на меня взгляд, как всегда быстро и уверенно, по-хозяйски войдя в пиццерию, я внутренне сжимаюсь, точно в меня метнули лазерный луч и сейчас в груди образуется дыра, как у героини Голди Хоун в черной комедии «Смерть ей к лицу». А Василиса выдаст голосом Мерил Стрип: «Я тебя насквозь вижу!»

Уже в следующий момент жгучий лазер теплеет, она чуть опускает веки, смягчая пронзительный луч, и улыбается во весь рот. А как же еще после Америки-то?! Густые волосы летят за ней осенним костром… Господи, да она ничуть не постарела! Заговоренная, не иначе…

Раскинув руки, словно мы по-прежнему семья, Василиса быстро направляется к нам через небольшой зал, смело демонстрируя невозможно красивые ноги под короткой светло-коричневой юбкой, и я в замешательстве приподнимаюсь: обняться с ней? Или она хочет потискать внука?

Егор заходит за матерью следом и удивленно приподнимает брови. Похоже, он не ожидал от нее подобной пылкости…

– Ляночка!

Она уже прижимает меня, но очень коротко, почти отталкивает и переключается на Мишку. В момент, когда я оказываюсь в ее объятьях, мне мерещится, будто свекровь злобно скалится, пока никто не видит ее лица.

– Мишуня! Боже, как ты похож на своего папу!

Не заметить этого было невозможно… «Слава богу, не назвала его Майклом», – думаю я, и Егор неожиданно ухмыляется, бросив на меня хитрый взгляд. Ему никогда не надоест угадывать, о чем я думаю?

А мне вот не удается понять, почему его мать ведет себя так, словно мы с ним и не расставались… Что Егор наговорил ей? Как-то же объяснил, почему вернулся в ее квартиру, которую Василиса, кстати, так и не сдала: помню, как ее коробило от одной мысли, что в ее комнате будут спать чужие люди… Она сразу держала в голове вероятность возвращения в Подмосковье? Не была уверена в своем Аркадии? И, как оказалось, не ошиблась… Наверняка у ее бойфренда разбежались глаза от обилия стройных загорелых тел на океанском пляже, и Василиса Михайловна при всей своей моложавости сразу показалась старым чемоданом, который не стоит таскать с собой, даже если ты с ним приехал. Вряд ли он прямо выкинул ее, она все же не из таких женщин, как-то они решили этот вопрос… Но вот она здесь, и этим все сказано.

– Привет. – Егор усаживается рядом со мной. – Вы уже заказали?

Я не понимаю, о чем он спрашивает, но машинально отвечаю верно, хотя осознаю это только потом:

– Нет.

Сияя, будто и впрямь соскучилась по нему, Василиса тискает моего сына, а я вынуждена терпеть это, хотя и не знаю – ради чего? Понятно, что она видит в нем маленького Егора, которого действительно обожала, судя по его рассказам. Как она отреагирует, когда обнаружатся отличия? Какие? Какие… Пока я и сама их не нахожу, но не может же быть сын точной копией отца? Это противоестественно, в конце концов! Даже при поразительной похожести физических тел душа каждого человека индивидуальна, а ведь как раз она и является нашей сутью. Моей душе хочется верить, что в Мишкиной не взрастает склонность к предательству, которая открылась в его отце.

Сын смущается, поглядывает на меня с видом мученика, потом спохватывается, подвигает ей рисунок. Но тут его бабушка вытаскивает из сумки новенький графический планшет и вручает внуку:

– Вот на чем ты теперь будешь рисовать!

Я уже открываю рот, собираясь возразить, что мне нравится, когда Мишка рисует на листочках, но Василиса радостно сообщает:

– И деревья рубить не придется, чтобы изготовить для тебя альбом, дружок.