– Совсем недавно человека с таким ножом видели на вересковых пустошах к западу от дома здешнего священника, – сказал Брэнуэлл. – Сегодня. Э-э, в районе Понден-кирк, как вы и сказали. – Его лицо пылало. – Я полагаю, это и был… одноглазый католик. – Он скрипнул зубами. – Судя по всему, у него был жалкий вид.

Миссис Фленсинг нахмурилась и встала.

– Насколько я понимаю, вам ничего не известно.

– Моя сестра, – выпалил Брэнуэлл, – сегодня утром гуляла по полям и вернулась с диоскурами и кровью на рубашке. И не говорила, где была и что видела.

Миссис Фленсинг снова села.

– Она была ранена? Или укушена?

– Укушена? Нет. Вряд ли это была ее кровь.

Миссис Фленсинг крепко стиснула его запястье.

– Вы должны узнать у нее, что она видела, что делала, как ей достался нож. Вы меня понимаете?

– Да, конечно, – заверил ее Брэнуэлл, а сам задумался о том, сохранилось ли у него с кем-то из сестер хоть что-то из былых детских привязанности и доверия.

– Как я понимаю, она не прошла крещение.

– Конечно прошла. Наш… ах, да! Нет, не… – Он приподнял правую руку с двумя сложенными пальцами. Мгновение подумал о том, что еще могло бы привлечь неоценимое внимание миссис Фленсинг, и добавил: – Ее однажды укусила… э-э… необычная собака. – А вот о том, что она прижгла укус раскаленным утюгом, он умолчал.

Миссис Фленсинг напряглась.

– Ах! С этих пустошей… – Она устремила на него яростный взгляд. – Вы понимаете, что сейчас сказали мне? Что это была за собака?

Эмили никогда не описывала в подробностях ту собаку, которая цапнула ее, и Брэнуэлл обратился памятью к тому дню, когда его самого укусила собака, которая странно вела себя и, возможно, была бешеной.

Ему было тогда около девяти лет. Хвастаясь смелостью перед сестрами, он подошел к уродливому животному и протянул руку; пес стремительно мотнул тяжелой головой и цапнул его зубами за запястье. В следующий момент собака умчалась в холмы, Брэнуэлл же самостоятельно перевязал раненую руку и попросил сестер не говорить никому об этом происшествии. Рана оказалась поверхностной и зажила буквально на следующий день, а вот испуг от случившегося оказался таким сильным, что он целый месяц не мог спать; отец даже разрешил ему некоторое время не посещать местную школу.

– Большая, больше бульмастифа, – сказал он миссис Фленсинг, скрыв озноб, который и сейчас пробежал по его коже, – с приплюснутой черной мордой, с длинными ногами и большими лапами. Короткая редкая шерсть, похожая на свиную щетину… и… – он вспомнил еще одну подробность, – по его словам, рычание собаки походило на плач ребенка. Конечно, необычного ребенка, сами понимаете.

Миссис Фленсинг слушала его, тяжело дыша.

– Я намеревалась действовать этой ночью в одиночку, но трое, объединив усилия, куда вероятнее добьются успеха. Необходимо, чтобы ваша сестра тоже участвовала. Где она живет?

– Да… прямо здесь, в деревне.

– Прекрасно. Не сомневаюсь, что в этом заведении найдется комната, где можно было бы поговорить наедине. – Он кивнул, и женщина вынула из кармана и дала ему полдюжины шиллингов. – Наймите ее на завтрашнюю ночь. Встретимся там с вами через час после заката. Обязательно приведите с собой сестру. Прежде всего она должна пройти посвящение. И вы должны помочь мне убедить ее. – И она повторила: – Вы меня понимаете?

Брэнуэлл внезапно испугался, что утвердительный ответ на этот вопрос повлечет за собою какие-то реальные последствия наподобие подписания контракта. Но миссис Фленсинг смотрела ему в глаза, и он изо всех сил постарался проникнуться личностью Нортенгерленда, бессовестного, аморального героя своих детских сочинений. Нортенгерленду все это по силам, сказал он себе.

Он заставил себя четко произнести:

– Да. – И, откашлявшись, продолжил более уверенным тоном: – И какое же место предполагается для меня в этой… нашей… компании?

Она окинула его оценивающим взглядом.

– Полагаю, высокое. Вы знаете эту деревню?

– Я тоже живу здесь, – сознался Брэнуэлл.

– Понятно. Что ж, вы сможете помочь мне советом. Сразу и начнем, поскольку вам дорого ваше будущее – и верьте. – Она встала, подошла к столу у противоположной стены и коснулась рукой кожаного саквояжа. – Здесь имеется могила, – тихо сказала она, – в которой лежит под камнем тело, давным-давно подвергшееся ампутации. Оно должно остаться… пока что… не полностью целым. Но племя… влияние, которое оно распространяет, ослабело из-за сегодняшнего убийства, и поэтому целостность тела следует как можно скорее повысить, чтобы наши… источники здесь, на севере, не претерпели непоправимого ущерба.

Видя его полное непонимание, она продолжила:

– Тело под камнем не совсем мертво. Когда его голову приблизят к телу, личность в какой-то степени отреагирует, перекинет связь через разрыв, восстановит силу, которую подорвала смерть регента.

Брэнуэлл невольно подумал о том, что для того, чтобы миссис Фленсинг не хотела полного восстановления трупа, должна быть какая-то веская причина, и тут же вспомнил преподобного Фарфлиса с его «двуединым» богом, две ипостаси которого в настоящее время разделены. Молодой священник тогда сказал, что цель их ордена – их воссоединение, но уже тогда Брэнуэллу показалось, что тот не слишком стремился к тому, чтобы это произошло как можно скорее. Не могло ли то, что лежит под могильным камнем, быть половиной их двусущностного бога?

Миссис Фленсинг оглянулась на дверь бара, потом расстегнула замки саквояжа и открыла его. Она поманила к себе Брэнуэлла; он нетвердо встал и подошел через комнату к ней. Посмотрел в саквояж.

Брэнуэлл сообразил, что именно он увидел, лишь после того как она закрыла саквояж и он вернулся на прежнее место. Неровный костяной овал был верхом большого, какого-то бесформенного черепа, а широкая дыра под одним краем – местом, где когда-то находился нос или рыло. Ему удалось беглым взглядом лишь разглядеть торчащие наружу длинные, чуть загнутые зубы.

У Брэнуэлла кружилась голова, он боялся, что его стошнит, но в этот момент он совершенно не сомневался в том, что сказала миссис Фленсинг. Это была магия, колдовство, некромантия – запретные тайны! – и он, никчемный человечек, который не смог стать даже мелким служащим на железной дороге или учителем, инициирован для них!

Миссис Фленсинг снова села рядом с ним на скамейку.

– Тело, – сказала она, – находится под полом церкви в этой деревне, под могильной плитой, отмеченной соответствующим вырезанным узором. Вы должны показать мне место, лучше всего в самой церкви, где можно было бы незаметно спрятать эту сумку. Вы знаете, как устроено внутри это здание?

– Да. В подробностях.

– Отлично. А присутствие и содействие вашей сестры, прошедшей посвящение, будет чрезвычайно полезным.

Брэнуэлл попытался представить себе Эмили, принужденную содействовать в чем-то, что ей не нравится… но миссис Фленсинг нагнулась и еще пристальней всмотрелась в его лицо, и ему пришлось сделать усилие, чтобы не отодвинуться.

Через несколько секунд она кивнула, запустила руку во внутренний карман пальто и вынула плоский кожаный футляр. Нажав защелку, она открыла его, и Брэнуэлл увидел шесть стеклянных флакончиков, каждый из которых надежно держала на месте черная лента. Женщина вынула один из них и протянула Брэнуэллу.

Тот взял его. Стекло оказалось холодным, в чем не было ничего удивительного; в сосуде, похоже, находилась какая-то черная жидкость, не позволявшая смотреть через стекло насквозь.

– У вас есть запасные очки? – спросила она.

Да, у него были очки, которые он носил еще в детстве, и сейчас они сделались малы ему; их шарниры заржавели после того, как он однажды забыл их на ночь во дворе. Но он не сомневался, что точно помнит, где они лежат.

– Да.

– Завтра, – сказала она, – когда встанет солнце, размажьте содержимое по стеклам очков и походите в них полчасика, только оставайтесь в деревне, не ходите в поля. И носите их понемногу каждый день.

– А что это… – Он не договорил, так как не знал, стоит ли ему признаваться в том, что он не знает, что это за вещество.

Она вскинула бровь.

– Драконья кровь, слезы дьявола, грязь из Геенны… Какая вам разница?

– М-м… никакой, – согласился Брэнуэлл.

– А завтра вы должны быть здесь с сестрой, через час после заката.

– Да.

Миссис Фленсинг встала с места одним плавным движением. Она вновь укутала плечи шалью, взяла саквояж и вышла из комнаты. Он услышал, как открылась и закрылась дверь таверны. И почти сразу же загромыхали колеса тронувшейся с места повозки.

Брэнуэлл повернулся и уставился в огонь.

«И какое же место предполагается для меня в этой… нашей… компании?»

«Полагаю, высокое».

Неделю назад он услышал, что одну из деревенских девочек, Агату, ученицу воскресной школы Шарлотты, лечат от холеры, и вдруг, повинуясь порыву, решил навестить ее. Он пробыл у девочки полчаса, читал ей псалмы… и, когда вернулся домой, Шарлотта спросила его, чем он так удручен.

Он рассказал ей, что навестил маленькую Агату – и Шарлотта бросила на него взгляд, который глубоко уязвил его: сестра, которая всегда была его ближайшим другом, вместе они некогда сочиняли истории про выдуманную страну Ангрию, которые подписывали «МВ» – «Мы вдвоем» или «НД» – «Нас двое», смотрела на него со скептическим и даже презрительным выражением лица. Было до боли ясно: она не верила, что он, такой, какой есть, способен дать себе труд порадовать больного ребенка.

Он отвернулся от огня и встал, стиснув кулаки. «Да я, в конце концов, никому из них ничего больше не должен!» – думал он. Нортенгерленду никто из них не нужен.

Дверь таверны еще раз скрипнула, отворившись, и в переднем зале раздался веселый голос Джона Брауна, пономаря отцовской церкви. Брэнуэлл, даже считая себя Нортенгерлендом, так боялся миссис Фленсинг, что ни за что не осмелился бы потратить хоть один из ее шиллингов на выпивку для себя, но Джон Браун, несомненно, угостит его стаканчиком джина. Или двумя.

Глава 4

Вскоре после того, как Эмили и Энн унесли тарелки, чашки и чайник на кухню, к их отцу явился посетитель. Эмили слышала, как Табби открыла парадную дверь и заговорила с каким-то мужчиной, потом раздался отцовский голос, мужчины удалились в кабинет отца, а Табби, шаркая ногами, поплелась обратно в кухню.

– Джентльмен к вашему отцу, – сообщила она, устроившись на табуретке возле черной железной плиты, – и, должна заметить, как-то он связан с идолопоклонством. Но они, похоже, знакомы: Страж на него не лаял.

Тут из прихожей вновь донесся голос старого Патрика.

– Девочки! – громко позвал он. – Я думаю, вам будет интересно послушать о деле, с которым пришел этот джентльмен.

Эмили и Энн переглянулись.

– Идолопоклонство! – сказала Энн, с трудом сдержав хихиканье, и они вышли из кухни.

Их отец стоял в прихожей возле открытой двери кабинета; Шарлотта одновременно с сестрами вышла из гостиной. Страж стоял у входной двери. Он был насторожен, но не рычал.

Повинуясь приглашающему жесту отца, сестры прошли мимо него в кабинет. Посетитель стоял у окна, и Эмили, всегда настороженно относившаяся к незнакомым людям, прежде всего взглянула на его несомненно дорогую, но изрядно поношенную обувь.

И вдруг ее словно морозом пробрало – ведь эти башмаки она видела всего несколько часов назад, когда они, спотыкаясь и путаясь в траве, ковыляли рядом с ее ботинками.

– Мистер Керзон, – вновь прозвучал голос отца, – вот мои дочери: Шарлотта, старшая, Эмили и Энн.

Сестры присели в реверансе; Эмили, подняв глаза, увидела, как посетитель склонил голову и выпрямился. Она же сохраняла непроницаемое выражение лица.

На столе горела лампа, и в ее янтарном свете Эмили совершенно ясно видела черную шевелюру, смуглую кожу и резкие черты лица Алкуина, того самого человека, которому она лишь сегодня утром пыталась оказать помощь. Его левый глаз все так же прикрывал матерчатый кружок повязки, но одет он сейчас был в серые плисовые брюки и черный сюртук поверх белой рубашки.