– Извините. Не бойтесь, я не преступник, – внутренне усмехнулся, видя, что это ничего не меняет, девушка ему не верит. Наверно, это естественно. Он оглядел свою испачканную одежду. Носовым платком стряхнул на пол кусочки листьев, иголочки, застрявшие в материи. Посмотрел на ботинки, покрытые подсыхающим грязным налётом. Протёр им же лак на поверхности – появился блеск. Кормилин отыскал взглядом урну и кинул скомканный платок в ведро под столиком. Снова прижался спиной к стенке купе, повернул голову и посмотрел в окно.

За стеклом проносились деревья и поля, мелькающие электрические столбы нарезали их, точно кадры уходящей кинохроники. Над размытым горизонтом появились грозовые тучи. Освещаемые лучами солнца они походили на далекие холмы, покрытые синими ледниками, что поднимались к чистому безоблачному небу. Там, в вышине, расправив крылья, продолжал одиноко парить орёл. Израненное лицо Кормилина осветила мечтательная улыбка, глаза заблестели и постепенно закрылись. Он ощутил себя независимой свободной птицей.

Беркут продолжал парить в небе. Он видел с высоты, как рыщет поезд среди зелёных лесных просторов. Живность, питающаяся объедками с насыпи, в испуге устремлялась в стороны, прячась, ожидая, когда грохочущий состав пройдёт и можно будет вернуться.

Локомотив безудержно нёсся навстречу своей судьбе, подминая рельсы со шпалами. В кабине неподвижно стоял машинист в чёрной форме и фуражке с кокардой на голове. Через лобовое стекло кабины он походил на манекен – застывшее серьёзное лицо сосредоточено, взгляд устремлён вперёд, в глазах напряжённое внимание. Он чувствовал свою ответственность за пассажиров, которых везёт в Россию. На кабине поезда светилась табличка с маршрутом: «Тирасполь – Москва».

Часть 1

1. Гадание Решетовых

Тянулась зимняя холодная ночь. К покосившимся обветшалым деревенским домам со всех сторон привалились бугристые плотные сугробы, точно огромные белые валуны старались поддержать замёрзшие убогие жилища до весны. Над заснеженными крышами, завывая, бесновалась свирепая пурга. Качались и мучительно скрипели трухлявые заборы. Забытые с осени на верёвках тряпки заледенели, покрылись инеем, точно цветные фигурные дощечки раскачивались ветром, колотушками постукивали о штакетник, обманывая заплутавших жителей отсутствием нежданных бед.

Во всей деревне светилось несколько окошек маленьких бревенчатых изб, из труб валил дым, который сразу сдувался в сторону, подхватывался вьюгой, растворялся в ней без остатка.

Большой добротный дом, обложенный кирпичом, стоял на краю деревни у реки, ярко пылал всеми тремя окнами парадной стороны. По белым занавескам скользили тени, внутри чувствовалось движение, ощущалась жизнь. Светлая большая гостиная была наполнена теплом из горнила, дразнящим ароматом свежевыпеченных пирогов и едва уловимым сладким запахом лампадного масла. В красном углу висела старинная икона с серебряным окладом, под ней колебалось пламя лампадки. К левой стене притулилась белёная русская печь с боковой лежанкой. За ней дверь на кухню, дальше – проход в спальню. Посреди комнаты главенствовал круглый стол на изогнутых ножках покрытый радужной клеёнкой поверх белой скатерти, отороченной по краю волнистой кружевной бахромой. В центре дымился самовар, рядом – широкая тарелка с пирогами и чашки на блюдцах, в прозрачных розетках соблазнительно истекало тёмное ягодное варенье.

Надежда и Роман Решетов – обоим по двадцать лет – сидели на диване, тесно прижавшись, друг к другу. Держали в руках на весу по куску пирога и чашке с чаем. Не могли оторваться от экрана телевизора в углу, точно были привязаны за носы, периодически не глядя прихлёбывали и кусали сдобу, небрежно роняли крошки на стол и колени.

Сбоку на стуле устроилась мать Надежды. Она налила из самовара в стакан кипяток, положила варенье, стала размешивать ложкой, откинулась на спинку, смотрела то в телевизор, то на молодых людей. В задумчивых глазах её притаилась грусть. Как ни старалась, не могла она искренне почувствовать себя счастливой за дочь. Не для того она растила её, чтобы отдать в руки студенту, приехавшему из глухого сибирского посёлка, живущему в общежитии. Что нашла в нём Надежда?

Старенькая бабушка в обвисшей скатавшейся шерстяной кофте сидела за столом на табуретке, её чашка с тарелкой были пусты. Умиленно глядела на свою дочь, затем на внучку с приятелем, улыбалась, теребила пальцами полотенце на коленях, старалась всячески угодить. В глазах поблескивали радостные огоньки – нечасто такое счастье ей выпадало, особенно зимой. Периодически, точно опомнившись, тихонечко охала, привставала, заглядывая в чужие чашки, начинала суетиться, заботливо уговаривала:

– Ешьте, миленьки, ешьте, я щас прям из печи пирожков принесу, шоб хоряченькия были… чайку подливайте и вареньица, шоб умненькия…

Молодые отвлекались от телевизора и поворачивались к бабушке, подставляли посуду, брали новые куски пирога, снова с интересом глядели в экран.

Старушка качала головой, с умилением вздыхала, ещё не верилось, что все вместе… Несколько лет дочку не видела, хотя ей на электричке теперь доехать меньше двух часов. Та переехала в город, когда от работы квартиру получила однокомнатную, а после рождения внучки снова жили вместе несколько лет, пока возраст ребёнку не подошёл в ясельки идти. Что теперь мешает чаще видеться? Все взрослые. Хорошо хоть летом чаще навещают…

За окошком было темно, раму снаружи засыпало снегом. Резкие порывы ветра ударяли в окно, сотрясали стёкла, точно просились на ночлег. Концерт закончился, и на экране появился диктор, начинались полночные новости.

Надежда доела пирог, с сожалением вздохнула, поднялась с дивана и выключила телевизор, подошла к сидящей старушке, обняла сзади, заворковала:

– Бабулечка, миленькая, не забыла своё обещание? Погадай нам с Ромой. Мы в такую даль к тебе приехали зимой на поезде. Маму с собой взяли, чтобы не заблудиться. Старушка, сидя, потянулась к внучке сухими ладошками, погладила её руки. Почувствовала, как они упруги и холодны, взяла в свои, прижала к груди. Душу наполнила нежная истома:

– Шо ты, мила, да я уж и не помню, кохда карты в руки-то брала. Хрех это, – она обернулась в красный угол и начала креститься. Внучка не отставала, поцеловала бабушку в макушку, ощутила губами тонкие высохшие, точно забытое пожухлое сено, старческие волосики:

– Ну, бабуль, бабулечка, пока святки не закончились, сейчас уже полночь наступила, погадай – поженимся мы с Ромой? Сколько у нас детей будет?

Мать Надежды тоже закончила чаепитие, встала, начала убирать со стола, покачала головой, обращаясь к хозяйке:

– Мама, да погадай ты им, она же не отстанет! Всю душу вытянет! Старушка сдалась:

– Ладно, холь так, давайте убирайте всё со стола! – сама встала, с трудом переставляя ноги, грузно переваливаясь, подошла к иконе. Несколько раз перекрестилась с поклоном. Затем пододвинула табуретку, кряхтя, встала на неё, прикрывая огонёк ладонью, задула лампадку. Накрыла икону платком, вернулась к столу.

Рома поднял самовар и переставил на кухонный стол, мать Надежды смахнула в ладонь крошки, сняла клеёнку, сложила в четвертинку, убрала в старенький комод. Явившаяся на столе скатерть осветила гостиную яркой накрахмаленной белизной. Бабушка открыла шкаф, из сундучка на полке вынула колоду карт, завернутую в ситцевый платочек, развернула и положила на стол. Надежда зажгла свечи, одну поставила на стол, вторую на подоконник, третью на печку, выключила электрический свет – по стенам комнаты начали таинственно двигаться тени. Села обратно к Роме на диван, прижалась. Её мать встала рядом, наблюдая. Бабушка передвинула табуретку, присаживаясь напротив внучки, начала тасовать карты, протянула колоду:

– Ну-ка, мила, левым мизинцем сыми к себе. Надежда осторожно вытянула руку, сдвинула карты.

– Ты у нас хто, внучешка, – шутила старушка, улыбалась беззубым ртом, – блондинка аль брюнетка крашена, замужем?.. Надежда сделала обиженное лицо:

– Бабушка, я же всегда была русая и пока ещё не замужем! – глянула на Романа, в шутку погрозила ему пальцем.

– Значить, дама бубней! – старушка начала раскладывать по три карты: – Шо было, шо будет, чем сердце успокоитси… шо было, шо будет, чем сердце…

Мать Надежды вздохнула, на лице появилась насмешливая ухмылка, махнула рукой:

– Пойду лучше посуду помою, пока вы здесь колдуете.

На маленькой деревенской кухне умещалось немного: крошечный столик с двумя табуретками, холодильник, стойка с раковиной и газовая плита. Мать Надежды прикрыла за собой дверь, подошла к окну, глянула в темноту. На улице продолжалась метель, вспыхивали редкие огоньки, ветер ударял в стёкла. На широком лице женщины обозначилась грусть, между бровей появилась глубокая складка, она вспомнила, что всё свое детство и юность провела здесь, а в памяти ничего радостного не отложилось. Только тяжёлая работа в совхозе и на собственном огороде – точно ночная непроглядная мгла за окном. Позже сбежала в город на стройку, сначала в общежитие, а потом и квартиру дали однокомнатную на окраине Ленинграда. Любовь была, правда, недолгой. Узнав о беременности, кавалер пропал. С родившейся дочкой снова вернулась к матери, иначе не прожить было. Назвали Надеждой, как последнее ожидание семейного благополучия. Только девочка подросла, снова в город поехала: дочку в ясли, сама – на стройку. Так и жили вдвоём, привыкли, никакой радости. А что теперь ожидать? Она подошла к плите, сняла с газовой конфорки кастрюлю с горячей водой. Осторожно налила в тазик, помещённый в раковину, начала мыть посуду, выкладывать чистую на стол, протирать полотенцем. Через дверь был едва слышен старческий голос:

– …ну во, вижу, живёшь ты настоящим, усё у тебя в порядки, журавля в небе не хлядиш. Вот и король бубновий рядышком с тобой. Шо ещё надобно? Сейчас хлянем, шо на сердце…

Мать Надежды снова обернулась к окну. Пучки снега с ожесточением били в него, разлетались в стороны, рисовали в темноте призрачные узоры. Стекло запотело. Она подошла ближе и потрогала его пальцем – остался туманный след. Улыбнувшись, дорисовала человечка, затем ещё одного, после – большое сердечко. Немного подумав, перечеркнула, а затем стёрла всё ладонью, вернулась к посуде. Периодически она незаметно выглядывала из кухни, прислушивалась к гаданию, пользуясь полумраком, пыталась издали заглянуть в карты. Вспоминала, как сама когда-то училась ворожить, но не задалось. Теперь старалась припомнить то, что получалось – сбылось или нет предсказание?

В гостиной старушка в очередной раз собрала карты, оставила только даму бубен. Тасовала колоду. Вытянула из неё одну карту и накрыла даму. А затем поделила колоду и положила с четырёх сторон, с каждой открыла по три карты, и по две – в промежутках. А затем отсчитала по три, а четвёртой снова накрыла даму, зашамкала:

– Откладываем две карты фортунки в сторонку! Берём шо на сердце – их четыре. Хлавна эта! – забрала карту, которой была накрыта дама бубен и отложила. Продолжила гадать:

– Для тебя, для сердца, для дома, шо было, шо будет, чем сердце успокоитси… – разложила столбцы. Глянула, что-то зашептала про себя, снова собрала, часть откинула. Наконец оставила себе несколько карт и внимательно посмотрела, что вышло. В глазах мелькнула внезапная тревога, на мгновение лицо пронзил страх, она бросила карты, обернулась, хотела перекреститься на икону, подняла руку, но образ был прикрыт полотенцем. Старуха сжалась в комок, стала снова мешать, ладони дрожали. Подняла взгляд на внучку. Та ничего не заметила – влюблённо смотрела на своего приятеля. Старуха скрыла тревогу под ласковой улыбкой, стала вещать:

– Всё у тебя, внучешка, будет хорошо. Во, смотри сама, – повернула карты Надежде: – муж у тебя хотовый рядом сидит. Во, видишь трефовые карточки – свадьба скоро, а там и хоре небольшое, но зато наследство получишь – туз червовый, мой дом значить! Ох, десятка пик не к месту – призрачные надежды. Не продавай мой дом, милая. Смотри, очах у тебя семейный, детишек шо семеро по лавкам! Счастья полны закрома…