– Знаешь, с тех пор как он уехал, я все смотрю как кино. Мне даже странно слышать свой голос в этом кино. Я только в прошлом могу взять и вытащить что-то настоящее, что происходило, нет, происходит, по-настоящему. Я не видела. А теперь вижу. Понимаешь?

– Зачем ты с ним не говоришь? Он любил тебя.

– Любит, – механически поправляет она и плачет. – В настоящем… времени… я люблю… он любит… она любит.

И голос, и щеки у нее в слезах. Микуро кивает.

– Скажи ему. В будущем.

Тройка

Как встать? Как выйти из квартиры? Никак. Никак. Никак. Ответ был ясный, цельный, тяжеленный. Максим не стал предпринимать попыток. Так и пролежал часа три, игнорируя будильник и звонки с работы. Эти попискивания были что тонкие лески, которые уходят в воду на метр, два, десять, но ничего не знают о километровых впадинах и тех существах, которые там обитают.

Максим чувствовал себя одним из тех глубоководных чудовищ, о которых недавно прочел глупую статью в интернете «Цари тьмы». Только дебил мог бы назвать их царями. Там были уродцы с раздутыми головами и громоздкими клешнями, там были черви с щетинками на лопастевидных придатках, там были плотоядные кораллы, несущие на каждом своем отростке мешочки семени для размножения.

Максим лежал под белой чистой простыней на двадцать седьмом этаже нового дома, нового настолько, что в лифтах не сняли картонные щиты, защищавшие нежные зеркала от неосторожных царапин ремонта. Но, несмотря на высоту, несмотря на новизну, Максим лежал на дне океана, испытывал на себе его мощь, его злость, его смерть. Вы готовы, дети? В голове некстати заиграла мелодия из «Спанч Боба». От нее стало еще хуже: будто килотонны воды вмиг превратились в мочу.

Еще три недели назад Максим был энергичен и, поднимаясь на лифте по пять раз в день и спускаясь на нем, просто так, из баловства, немного из нарциссизма, отгибал картонки в лифте, чтобы посмотреть на непыльные, ясные свои глаза. Глаза свои ему тогда нравились, голубые, аки море.

А сейчас он не то что не находил в себе сил совершить закономерный спуск на работу, но с трудом наблюдал даже собственное дыхание, и каждый выдох и вдох тяготили его, как работа, как налоги, как серое небо за окном. И белые чистые простыни, которые вчера казались дружелюбными, сегодня были недружелюбны к его телу, и от соприкосновения с ними он чувствовал и зуд, и грязь, и бессилие.

Спустя пару часов, когда первое оглушение спало, Максим попытался пошевелиться. У него получилось сесть, надеть брюки и встать. Последнее оказалось лишним: вертикальный мир был враждебен гораздо больше, чем горизонтальный.

Вернуться в кровать значило бы потерять завоеванное, к тому же кровать хранила слишком много запаха и формы, поэтому он пошел на компромисс: сел. На полу он почувствовал себя лучше.

Мир приобрел новую перспективу. В нем появилось что-то приятное, что-то интригующее. Стало видно изящную, немного кокетливую ножку дивана. Максим вспомнил, как впервые наткнулся на крупную фотографию этой ножки, листая бесконечные интернет-каталоги мебельных магазинов. Тогда она, как сейчас, пробудила в нем интерес и любопытство. Возможно, именно из-за ножки он купил и диван, и идущий к нему журнальный столик, и гармонирующие с ними светильники. Не успев до конца додумать эту мысль, он заметил проездной, еще не потерянный, но, вполне вероятно, потерявшийся бы, если бы не смена ракурса.

Максим не ездил на метро. Ему никогда не нравились скопления людей, а с началом ковида этой причуде можно было перестать искать оправдания.

Проездной оставил кто-то из недавних гостей. Оля, Ира, Маша. Наверное, одна из них. Интересно, подумал Максим, значит, она приехала на метро и вернулась на такси? Или просто носила проездной с собой на всякий случай, так что и не заметила пропажи?

Оп потянулся за проездным и, взяв в руки, стал рассматривать, будто ожидая, что на нем будет имя владельца. Но нет. «Тройка» ничем не выдавала себя. Куаркод с одной стороны и белые лошади – с другой. Животные резво мчались вперед, оставляя позади синюю даль. Они тоже, подумал Максим, бегут по дну океана, как я раньше не замечал.

Ему показалось забавным, что «Тройка» смогла зацепить и понести его мысли, еще минуту назад неподъемные, куда-то вперед, к сравнениям, к мечтам. Может, обзвонить девочек? Сказать, что вот убирался в квартире и нашел. И может, случится разговор, не короткий, не формальный, а настоящий. И мысли станут еще легче, и пройдет голова. И станет тепло.

Сначала набрал Оле, но у нее было занято. Сбросив, Максим занервничал: что он делает? Так ли ему нужно знать, чей это проездной?

Но, не дав ему шанса передумать, телефон зазвонил сам. «Маша», – высветилось на экране.

– Привет.

– Представляешь, как раз хотел тебе звонить.

– Все так говорят.

– Нет, честно.

– Ладно, я что хотела спросить. Я у тебя не оставляла…

– Проездной? Да, я как раз прибирался, нашел.

– Не, не проездной. Брошь такую, с русалкой.

– Сейчас посмотрю.

Максим отстранил телефон от уха, будто это могло помочь ему лучше разглядеть комнату. Полки с книгами, растения в бетонных горшках, пустая рабочая поверхность кухни. Он зашел в ванную. Шампунь, полотенце.

– Нет, слушай, нет.

– Ладно, наверное, у брата забыла.

– Все-таки интересно, что ты позвонила. Я вот держал в руках «Тройку» и думал: может, Маша забыла?

– Да я «Тройкой» вообще не пользуюсь. Только такси. С ковидом этим, сам понимаешь. Настроение сегодня отвратное такое, думаю, нарядиться, что ли. А броши нет. Сам как?

– Похожее про настроение.

– Короче, ладно, сил тебе там, а я пошла спасаться. Попробую глиттер на глаза.

– Фотки присылай!

Он еще немного послушал гудки. Вспомнил, как они с Машей танцевали здесь. Она положила голову ему на плечо, волосы ее пахли апельсином. Вспомнил, как он хотел что-то сказать и засмеялся, услышав свой голос и поняв, что в этот же момент что-то решила сказать и Маша. Первые слова фраз смешались, превратившись в неразличимое скопление звуков…

Телефон зазвонил снова.

– Звонил?

Связь была нечеткой, голос накладывался на шум города.

– Не оставляла у меня «Тройку»? Нашел, думаю, чья.

– Нет, нет, моя при мне.

– Ты никогда ничего не забываешь?

– Если только специально. Ты как, голос убитый какой-то?

– Да приболел что-то.

– То самое?

– Непонятно пока.

– Ну аккуратно давай, сообщай, как самочувствие. Мне пора спускаться, на связи.

Максим положил трубку первый. Как они в последний раз расстались? Он попробовал вспомнить, какой она была. Синий свитер, длинные сережки. Темное каре, волосы убраны за уши. Трогательные, оттопыренные уши. Утром она быстро оделась и, не дождавшись кофе, полетела на работу. Она работала в «Роскосмосе», их на карантин не переводили.

Остался всего один номер, номер Оли. Он не был забит в контакты, так что его пришлось искать в переписке. Глупо как-то, подумал Максим, можно было бы просто всем написать и получить короткое нет, а он звонит, слушает их голоса, как попрошайка, собирает их «привет» и «не болей».

Оля взяла трубку с шестого гудка. За это время он попытался вспомнить, из-за чего они все-таки поссорились. Вспомнил, как она кричала, выходя из такси, что он мудак. И подумал, что она не ответит.

– Привет, – сказала она, и голос у нее был уставший.

– Знаешь, я тут эксперимент устраиваю.

– Какой же?

– Звоню по телефонной книге всем подряд и задаю идиотские вопросы.

– А, теперь моя очередь. Ну, зачет. Какой вопрос на меня запасен? Или это импровизация?

– Предположим, у меня в руках «Тройка». Не теряла ли ты свою?

– Слушай, вполне возможно. У меня их целая туча, одни с деньгами, другие без. Вчера ездила в банк, пришлось класть, хотя вроде бы недавно пополнила.

– То есть твоя?

– Ну, может быть. Я бы забрала, да. Это было бы очень даже здорово, только я болею. Ну как болею. Ни температуры, ничего такого, просто очень все достало. Хочешь, приезжай? Заодно проездной привезешь. И отпразднуем вместе.

– Да я… Хотя да, слушай, я бы мог бы.

– Ну класс, жду.

Максим вызвал такси, быстро оделся, взял из холодильника вино и сыр, так кстати припасенные. Спускаясь на лифте, он по привычке отогнул картонное заграждение. На секунду ему показалось, что глаза его стали зеленее, но он сморгнул наваждение, нет, нет, голубые, ясные. Он снова себе нравился.

Невеста

По вечереющему саду гуляют тени, но ягоды смородины не блекнут – к их парадному цвету разве только прибавилось разбавленной молоком синевы. Гроздья черной и белой так и просятся в руку.

«Не надо, платье светлое, сейчас испачкается», – уговаривает себя Аня, но уже идет вдоль дощатого забора и собирает азартно, как в детстве, смородину в ладонь. Из открытого окна слышно, как звенят приборы, кто-то смеется, хлопает дверьми. Реальность прочна. Но стоит опустить взгляд на ягоды, и звуки стушевываются, уступают явь сну.

Витя выходит на террасу. Ему хочется то ли улыбаться, то ли плакать, то ли – это самое верное – бесконечно танцевать. Кузнечики стрекочут до смешного пронзительно. Аня замечает Витю и машет, мол, подходи.

– Будешь?

Он берет несколько ягод.

– Мне все здесь как-то странно.

– Если хочешь, пораньше уедем. Я могу сказать, что у меня работа. Хочешь?

– Нет-нет, не обращай внимания, так, погода, наверное.

– Уверена?

– Да.

Ане двадцать три. После университета искала работу – устроилась ассистентом в архитектурное бюро. Думала, начальник будет старый хрыч. А оказался – Витя.

Два дня невеста и все никак не может привыкнуть к взрослому торжественному слову. Невеста. Они успели договориться, что свадьба будет после Нового года. Воображение осваивало – снег, загс, пышное платье, мантилью. Но и легкие мысли, и более практичные планы только чуть обретали фактуру – и тут же таяли в летнем воздухе. И даже поездка к друзьям была размытой, с разной плотностью краски, как плохо написанная акварель.

Джедай, хозяин дачи, сидит во главе стола: бутылки ставьте сюда, штопор, куда подевали штопор? Леша, у тебя есть тарелка? Девушка Джедая, тощая блондинка с бриллиантами на каждом пальце, только пожимает плечами, но штопор находится, тарелки приземляются – стол собирается сам собой.

– А я не могу сказать, что верю, но признать, что в мире может быть что-то, не постигаемое умом, необходимо.

Джедай, разобравшись с тарелками, повернулся к Вите и ведет теологический спор. Они с Витей поступали на философский. Витя перешел после первого курса на архитектурный, а Джедай два года сочинял трактат, потом плюнул, занялся бизнесом. Держит уйму торговых точек по Москве – корм для домашних животных.

– И как быть с этим непостижимым, а? Ведь не назовешь, не постигнешь – так и не будет его.

Голос Вити режет Ане слух. Она поворачивается к соседям. Леша, бородатый гик, рассказывает, как поднимался с Ингой на Килиманджаро. Там не холодно, но из-за недостатка кислорода немеют пальцы. Показывает фото на телефоне: темнота, только фонарики и начало рассвета.

Инга качает головой.

– Хвастаешься, как маленький.

Она чуть старше Ани, нет в ней никакой особой красоты, говорит глухо – но всем сразу слышно. Вместо обручальных золотых они с Лешей носят белые индийские кольца.

– Леша говорил, ты ходишь на хатху? Что это дает?

– Свободу.

Без тени иронии. «Чудная», – думает Аня про Ингу. Леша как-то пошутил, что жена так долго занималась йогой, что ушла от него в нирвану. Ане не хочется ни пить, ни есть – взяла апельсин и долго очищала его. Делила на дольки и, разделив, не съела. «А люблю я его?» – подумала вдруг. И сама не поняла: об апельсине или о Вите.

– Вить, я выйду на секунду.

– Подожди, я с тобой.