Света посмотрела на Максима, ища объяснения сцены. Он неопределенно передернул плечами – мол, вот сумасшедшие. «Чудные» ввернул, когда они поравнялись. Его задел этот женский усталый взгляд, хриплый голос и непонятное слово. Очень хотелось спросить у Игната, что же сказала мать, но он знал, что это неловко, некстати, и отогнал мысль. Две спальни и детская. Здесь можно покрасить белым, снести стену. Получится большой лофт. Три картины: аляповатый натюрморт с виноградом, портрет пожилого мужчины и маленькая угольная ваза – стояли на полу у открытой двери туалета. Игрушки, сложенные в картонные коробки, громоздились в коридоре слепыми пирамидами и не давали свободно пройти.

– Будет просторнее, – обещал Игнат. – Дети в коридорах играют в футбол, честно вам говорю.

Остальную часть дома – чердак, подвал и небольшую пристройку вроде гостевого домика – показывал молча. Потом угощал гостей теплой лепешкой на разбитой кухне. Прямо над ними в крыше зияла дыра. Света села на подоконник. Кошка, пробегавшая по саду, на секунду остановилась и настороженно измерила взглядом новую тень. Махнула хвостом. Сделала шаг. И уже быстро-быстро побежала дальше по улице. Признала? Приветила? Или наоборот?

Когда въехали в опустевший дом, то Максим, то Света еще неделю-другую находили следы стихийного выезда: дневник за второй класс на грузинском языке, сломанная кукла, буханка плесневелого хлеба в комоде, надпись на стене детской рукой «Love forever», томики пожелтевших книг. Многое предстояло выкинуть, покрасить и сломать, чтобы начать в старом доме новую жизнь.

Велимир

Она стояла на линейке с букетом астр. Новенькая из одиннадцатого «А». В тот год она носила длинные розовые дреды. На ней была большеватая и неуклюжая школьная форма, но в том, как она носила ее, уже проглядывала взрослая небрежная манера. Звали ее бумажным, невыбранным именем Ира.

Игра – эта кличка не прижилась, как не приживаются любые слишком благозвучные прозвища, но в Д. попала точно. Где-то лет через пять она назовет себя Ингой, и Д. будет казаться, что он всегда произносил, обращаясь к ней, этот затерявшийся на первых порах носовой звук.

Ира верила в рейки и энергию космоса, курила самокрутки. Ездила автостопом на Казантип. Ее лицо и имена он носил в себе контрабандой, потому что ему только пару дней назад исполнилось четырнадцать.

Он – в тот год очкастый непопулярный девятиклассник – толком даже не был определен в имени, Денис или Дима. Первое из имен проступало в нем чаще, но иногда, то ли от робости, то ли от попытки найти компромисс, суть его усекалась до лаконичного Д., которое могло, при стечении обстоятельств, стать чем-то совсем неожиданным – Владимиром или Гошей.

В середине сентября она притащила в школу Велимира – толстого нервного хомяка с маленькими глазами-пуговицами. На уроках прятала его в сумке, на переменах их обступала толпа поклонников. Девочки-пятиклассницы, которым повезло прикоснуться к Велимиру, тут же становились королевами класса. Даже жестокое школьное хулиганье не покушалось украсть или помучить Велимира, будто его будущие страдания создавали над ним ореол неприкосновенности.

Денис, проклиная себя за банальность, тоже был среди тех, кто приносил Велимиру морковку, умилялся его короткой шерстке и смышлености. Хомяк ему не нравился. Принадлежностью к мышиной породе, желтоватым зубом, запахом. Но, гладя Велимира, он получал право стоять к хозяйке непозволительно близко, так, что ее подбородок почти касался его лба. Денис мог, как бы случайно, задеть ее запястье, плечо, спину. И через десять лет он будет помнить, как на перемене между математикой и химией хомяк перебежал с ее плеча на грудь, и Ира с хохотом доставала его из квадратного выреза спортивной майки.

К концу сентября маленькие острые лапки животного, его вытянутая глупая морда вызывали у него физическое омерзение. Подступала тошнота. Диму колошматило от волн истомы и отвращения.

Ночью ему снились эротические кошмары: в первой части сна приходила Ира, садилась или ложилась на пол, перебирала волосы, смеялась, затем приближалась к нему, живая, теплая, совершенная, и в этот момент, когда его рука уже искала ее бедра, прорывался ад. Его ладонь, секунду назад накрывавшая лобок, оказывалась в зубах Велимира, и хомяк отгрызал ее, покрывая кровью его одежду; пальцы запутывались в дредах, и те отваливались, оборачиваясь большим хомячьим гнездом, плохо пахнущим, кишащим маленькими полумертвыми Велимирами.

Иногда первая часть сна растягивалась, и Диме удавалось завладеть Ирой, она стонала и извивалась под его руками, но по мере нарастания удовольствия ее лицо вытягивалось и превращалось в хомячью морду. Просыпаясь в мокрых простынях, он с ужасом вспоминал выступивший желтый зуб, тонкие лапки, врезавшиеся в его спину.

Все это могло бы быть смешно, если бы не доводило Диму до бессонницы и слуховых галлюцинаций. Ему стало казаться, что он слышит то смех Иры, то поскребывающий звук лапок Велимира, то стоны суккуба.

В октябре Ира перестала приносить Велимира в школу. Денис испытал облегчение и досаду. Пропал предлог, искусственно схлопывающий дистанцию между ней и обычными смертными, такими как он. Но может, это случай, чтобы выделиться, стать из безвестного поклонника Велимира ее собеседником?

В среду он стоял за ней в буфетной очереди, в четверг видел, как она переобувается в сменку. Черная юбка и ноги в голубых колготках.

Наконец в пятницу, благословляя глупое столпотворение у выхода из школы, радуясь и подыгрывая тяжести чужих спин и рюкзаков, прижимавших их друг к другу, он снова оказался рядом, лицом в ее волосах.

– Ебать, нельзя поаккуратнее?

– Прости, тут вообще еле можно дышать.

– Ой, да я не тебе. Тут какой-то мудила мне ногу отдавил.

Наконец очередь растаяла. Они оказались вдруг на заваленном золотыми листьями школьном дворе, полном воздуха и простора. Из школы все еще выходили люди. Младшеклассники играли в считалочки. Самокаты и велики проносились мимо. Но они были одни. Дима остро чувствовал это, как чувствовал каждый сантиметр между ними, каждую отведенную на интимность секунду. Их было ровно три.

– Я мог убить его.

Он сам удивился, как ненависть к маленькому зверьку прорвалась в эту тоненькую, еле заметную прорезь для слов.

– Кого?

– Ну, того мудака, который отдавил тебе ногу, – нашелся он.

– Он вообще охуел и даже не извинился перед тобой. Пусть только попробует еще появиться.

– Да ты крутой, я смотрю.

Ира очевидно смеялась над ним.

– Джеки Чан и Дарт Вейдер в одном лице. Я вообще-то против насилия. А майка у тебя классная, кстати. Мы ведь встречались уже, да?

Денис покраснел. На нем была черная майка с маленькой белой звездочкой на груди. Он никому бы не признался, что сам приклеил ее с помощью утюга и тонкой пищевой пленки.

– Да ладно, ладно. Помню я тебя. Денис, да? Из девятого Б? Пойдем.

И он, не веря удаче, пошел. У входа в парк Ира купила два пива. «Угощаю», – сказала она, и Дима почувствовал себя маленьким, будто Ира была его тетей. Ира рассказывала про учителя математики, которому сегодня на уроке стало плохо, и его увезли на скорой.

– Жизнь вообще хрупкая штука, – решил вставить Денис. – И в то же время иногда удивляешься, насколько много занимает места. У нас дома, например, вся гостиная с фотографиями покойников. Папа делает рисунки на надгробиях. И вот родственники, они часто приносят целые альбомы, хотя их просят только одну фотографию. В мастерской уже места нет.

– Ебать.

Ее невинные матерки вызывали у Димы волны мурашек. Он внимательно посмотрел на ее лицо. Глаза с мягкой поволокой. Совсем не как в кошмарах. Никаких призывных улыбок и блеска. Все матовое, будничное и светящееся изнутри приглашающим светом.

– Ты чем-то расстроена? Такая задумчивая, как в тумане.

– Бля, ну ты и выражаешься, Пушкин прямо.

Она улыбнулась и по-новому прямо посмотрела на него.

– Пойдем ко мне? Только никому не рассказывай, ладно?

Первый раз за все время, которое он знал ее, Дима не думал о сексе, а только о том, что Ира делится с ним секретом и что у нее охуенные, бездонные глаза.

– Тут на трамвае три остановки. Пойдешь?

Ира переспросила уже иначе, тоже заметив и торопясь погасить всполох близости. Дима попытался ответить, но поперхнулся. Сошедшее с ума сердце распухло до горла и пульсировало, не давая произнести ни звука.

Ира отвернулась, выбрасывая пустую банку в мусорку, и Дима наконец зацепился за первое, что пришло в голову:

– Да, конечно. Велимира навещу. Как он?

Ира пожала плечами, поправила сумку, встала.

– Сдох.

Она окончательно возвратилась в привычный, холодноватый тон, и «сдох» вышло у нее звонким и даже задорным, как матерщина.

– Поможешь мне клетку выбросить как раз. А то я не соберусь.

Дима кивнул. Хомяка ему было не жалко.

Налаженный и незагруженный ход трамвая, мягкий осенний свет, заливавший салон, еще не примелькались ему и придавали поездке неуловимую праздничность. Праздничность сна, в котором все интересно настолько, что спящему не нужно ни логики, ни торжества.

Они сели на последние сиденья. Д. достал из сумки забытое печенье. Стесняясь, предложил Ире. Ира отказалась, но отломила четверть. От нее чуть-чуть пахло пивом, чуть-чуть печеньем и еще вдобавок чем-то школьным. Отдельные эти ноты, как и отдельные краски ее образа – светло-голубая джинсовая свободная куртка с карманами, розовые дреды, зеленые ногти, красноватый прыщик в уголке носа, – каждую секунду сливались для него в рассыпающийся и собирающийся трип.

– У меня бабушка дома. Она немножко того, – предупредила Ира, когда они уже подходили к низенькой пятиэтажке. Завизжал домофон, первый этаж, квартира слева. В подъезде отчетливо пахнет мочой. Д. не успел ничего подумать: дверь открылась мгновенно, будто с той стороны ждали, прислонившись к глазку.

– Галочка с женихом приехала! Ах же шь!

Маленькая, ниже Д., старушка с крашеными платиновыми волосами размахивала длинными, словно от другого тела доставшимися, руками. На ее пергаментных пальцах был такой же, как у Иры, зеленый маникюр.

– Бабушка, я Ира.

Ира быстро сняла куртку и потащила ничего не успевшего ответить Д. в свою комнату.

– А она что, тебя вообще не узнает?

– Ну, иногда бывает. Но чаще нет, только то, что сто лет назад было, помнит. Хочешь, спроси ее, сколько хлеб при Хрущеве стоил и где можно помаду было достать классную, – ответит. А куда ключи положила час назад – не знает. Хорошо, что она хоть не готовит, а то бы давно погорели.

– Не готовит? – полумашинально переспросил Д.

Внимание его было уже проглочено Ириной комнатой: огромной, странной и тоже, как хозяйка, живой, состоящей из ускользающих нагромождений.

– Да. Она сама из деревни, приехала после войны поступать в техникум в Москву и, представь, тут же, в семнадцать лет, прямо из техникума, выскочила замуж за шишку в партбюро. Ничего себе социальные лифты были, да?

Ира суетливо прибиралась: набросила на постель пестрое одеяло, открыла тяжелые занавески, одним движением смахнула со стола в ящик ворох бумажек.

Что-то изменялось в это время и в ней. Не было грубой джинсовой куртки, придававшей ей мальчишеского удальства, розовая мятая футболка делала ее мягче и проще. Помада стерлась. Д. отметил, что даже голос ее и речь здесь звучали иначе, чем в парке, – уютнее.

– Ну и с тех пор, конечно, домработницы, водитель, все дела. Сестру к себе из деревни перевезла. Галу, вот которую сейчас вспоминала.

– А потом?

Ира засмеялась и легко уселась на пол по-турецки.

– Что, думаешь, посадили бабушкиного партийца? А вот хуй. Не посадили. Она сама от него убежала. К французу. Музыканту. Представь.

Д. присвистнул.

– Ты что истуканом стоишь? Пуфик есть – вон там.